На линии

31

Ильиных просунул в дыру кукан жирных рыбин, пролез сам. Почитай на каждой зорьке уходил он на реку. Им и лаз этот в заборе форпоста проковырян, чтоб короткой тропкой спускаться к клевому месту. На форпосте Изобильном Силин Ильиных проживал с разрешения коменданта Илецкой Защиты капитана Крикова. Собственно, когда Силин отрывал тут землянку, за форпостом разве название числилось. Просто вставала на этой круче кордонная стража, берегла редкие в первые годы солевозные фуры. Казакам, обносившим Изобильный заплотом, пришлось делать многосаженного лишку, огибая осевшую на отдальке землянку. Они ругались, грозились оставить пришившегося к форпосту казака по-сторону, но в конце концов вобрали, и теперь, завалившаяся от близко пошедшей дождевой промоины, она словно подлезала под плетень.

Но так и не пришелся Ильиных казакам. Задевала их его незаделанность в общую служебную колговерть. Бывало, вернутся не в духе, вымокнут там или коней заморят скачкой, ворчат, прогнать грозятся. Особенно Долгополов. Урядник, а над Ильиных власти с мышиный хвост: ни на маяк, ни в секреты его не пошлешь нахлебник.

Обходя разбросавшегося под начинающим припекать солнцем Ружейникова, Ильиных, видно, крапанул с чешуи, а может, чуткий нос спящего казака уловил разносящийся припах пойманной рыбы, сырость глубокой воды.

Приподнявшись, Лука осоловело вытаращился на мягкие киргизские сапоги. Не вставая, завернул шею, подбирая глазами повыше. Признав в остановившемся над ним Ильиных, пробормотал с прозевом:

— Во как забрало… С рыбкой, Силин Петрович! Што ни день… — Кулаками дырявя глаза, Лука сладко зевнул и забыл, о чем говорил, еще дурной от солнечного запека.

— Тягаем помаленьку. — Ильиных потряс красноталом. Сазаны отыграли на солнце фиолетовыми плавниками. — Подхаживай, повечерим щербой.

— Спасибочка. Напрямки к подсолке загляну. — Удивленный приглашением обычно сжатого на зазыв Ильиных, Ружейников поднялся, протянул руку: — Хоть поздравкуемся…

Громоздясь над малорослым Ильиных, Лука, почувствовав в своей лапище неловкий хруст суставов, смутился. Но Ильиных добродушно покряхтел:

— Да ты не всю страчивай… Что под копыто подставил!

Как и всякий сакмарец, Лука был страстным рыбаком и сейчас, оглядывая улов, даже языком прищелкнул от зависти.

— Смотрю, сплошь горбылики?

— Молодняк, — согласно кивнул Ильиных.

— На приваду аль без подкормки бралось?

— А то! У меня в очеретнике ямка одна знаменована. Сазаны в ней — что грачи в черном лесу… Ну, простаивать, зря рыбу тухлить. Приходи, там и сболтаемся.

От запаха рыбы в животе Ружейникова забурчало. Заглянув в землянку, Лука разулся, пошевелил длинными, запрелыми пальцами. Набрал из мешка сухарей. Вытащил затычку, накренил лагун. Слабый плеск повис каплями по краю высверленного отверстия. Сунув сухари за пазуху и ухватив деревянный бочонок с глухой верхней крышкой, в каких сакмарские казаки носят на поля воду, Лука пришел на реку.

Зайдя по колено в Илек, задавил в воду, бочонок, а когда, тяжелея, тот пустил остатный пузырь, рывком выставил лагун на песок. Потом, стащив со спины рубаху, обдал прохладной водой крупное тело. Пустяково потерся ладонями. Поскрябал зачерневшимися ногтями.

Из камышей выплыл утиныи выводок. Окрепшие утята резали речную гладь, торопясь за уткой. Наблюдая за ними, Лука присел на песок, взял с кружка лагуна сухари. Черствые, вобравшие припах землянки, они с трудом разгрызались, и Ружейников мягчил их, макая между не выбранными из воды ступнями.

Уже поднимаясь на кручу, услышал он проскакавшего на форпост верхового. В воротах натолкнулся на казаков. У ног их лежало по охапке затянутой веревкой свежескошенной травы.

— Гостеватый денек ноне, — останавливая Ружейникова, заговорил с вышки Белоглазов. — Татар посмотришь? Не хошь? А то полезай, уж показались. Вона, Лисьей балкой тянутся… Да куды ж уставились?! Правей забирай… Э-ээ, сычи! — перекинулся он на казаков.

Из числа пятидесяти четырех казачьих семей, пожелавших перевестись на Новоилецкую линию из Нижне-Озерной крепости, первыми тронулись четырнадцать казаков из татар. С сотником Утягулом Кильметьевым трюхало в телеге две его жены, у каждой по малолетнему сыну цеплялось за подол. Ехали налегке, спеша застолбиться, а главное, управиться с покосом. Тогда-то уже с легкой душой и скотину перегонять будет можно. В телегах были увязаны лишь косы, топоры, мешки с мукой и кое-какой скарб.

— Часом от них упреждающий заскакал, — пояснил Белоглазов. — Я торопкого чуть с ружья не шибанул, до того нахален, рожа! Ты, Лукаша, на линию целишь, вот и сдружняйся по случаю. Потом, гляди, они и не отштопают тебя по памяти. На ихнем-то силен? Йок? Так я слезу — обучу. Не робей!

— Чего вылупились?! Разойдись! Торчите без дела. А с кого спрашивают? А ну! — подъехал проводивший подпоручика Долгополов.

— Расшумелся… тоже мне, губок на пне, — негромко, себе и товарищам, проговорил с вышки Белоглазов. — Полюбопытствуй, Федор Михайлович, тыда: сколь под тебя татар суют… От них и на форпосте дожидаются. — И снова проворчал под нос: — Можа, отвалишь с шей наших. Одно слово — губок!

— Напасть. Не успел от одного оклычиться[28], другое накатыват. Колготись с ними, — потерянно встретил новость урядник. Напускная деловитость его, надломленная ожидающимися заботами, сошла, обнажив неумение и нежелание начальствовать.

Казаки поцокали языками. Зла за окрики на Долгополова не держали, казак он был, в сущности, простецкий.

— Ружейников, — попросил Долгополов, — беги, разудалый, заседлай коня. Скличь моим словом кого отыщешь — и при оружии сюда… В лагуне у тебя вода? Склони-ка.

Лука приподнял бочонок, залил подставленные ладони. Напились и другие из стоящих возле.

— Поедете к хохлам, чтоб им неладно… Постережете. Они недалече спривалились. Приглядитесь к ним. Оскажите, как вестись. Тут еще воровская шайка, слышно, за Илек залезла. Да построже! Ну, а к вечеру я вам смену подошлю. Сделаешь, Лука?

Только к поздней летней ночи вернулся на форпост Ружейников. Заводя в общую конюшню успевшего остыть коня, вспомнил о приглашении на уху. Спать не хотелось. После несносной жарищи полногрудо вдыхалась ночная прохлада.

Недалеко от землянки Ильиных, облизывая хворост, догорал костерок. Отсвет пламени, теряя краснину, падал на спину киргизцу, безвольной тенью смешивался с лунной, чтобы вершком далее потерять о себе память.

Заслыша шаги, киргизец поднялся, пригласил присесть на подстилку, но Лука, молча разглядывая его, отказался. И раньше Ружейников примечал у Ильиных киргизцев и так же, как большинство казаков, косо смотрел на эти посещения. И уж если к Ильиных часто наезжают из степи, то он, Лука, сводить с ними знакомств не желает.

— Ждал тебя. Пшена долго-долго не сыпал. Просил: потерпи, Созынбай, гость будет, — проговорил киргизец.

Будто и не слыша, Ружейников переломил о колено сушняк, подбросил в пустой костер. Подумывал уйти, когда из темноты вышел хозяин. За ним шел магазейн-вахтер Соляного промысла Григорий Епанешников. Этого Ружейников знал и встрече обрадовался. Особенно любил Лука слушать его рассказы, так не походили они на казачьи. Да и как им походить, когда отец его — солдат, а мать — полковая стряпуха… Без земли люди прожили.

— Може, холодной почерпаешь? Щерба смачна. Как, Созынбай? — вместо приветствия спросил Ильиных.

— Якши! Много брал, якши.

— Оно съем, — неприветливо отозвался Ружейников.

Наконец он припомнил и Созынбая. Это он, в насмешку забавляющимся стрельбой из лука казакам, засадил стрелу в середину сурчиной шкурки, развешанной на плетне, куда безуспешно целили казаки, стоя шагов на двадцать ближе.

Весь нынешний вечер форпост Изобильный походил на укладывающегося в спячку медведя: глухо рычащего, ворочающегося, ищущего удобства на зиму. Попыхивали костры татар. Временами ветер доносил запекшийся голос урядника Долгополова. Прорывающийся детский плач многим напоминал дом, оставленных в Сакмарске родных.

— До утра не погодят. В безглазье-то пошто добро ворохать? Зазря. Все одно комом ляжет. Не терпится, значит… Хозя-авы! — негромко рассуждал Силин Ильиных.

— Зачем наехали? Степь жечь? Стражу не срок менять… В степь пойдут, на аулы? Ты знаешь, Силин? — задавал мучающие его вопросы Созынбай.

— Эй, сокол… Эти нет. На бессменное пожаловали. Тутошними хотят стать. А степь нынче мирная.

Созынбай успокоился, повеселел. Даже вздохнул от сброшенного напряжения.

— Земля тут травная, мы много-много кочевали. Кибитки ставили…

— Была вашей — стала нашей, — сквозь зубы, но громко процедил Ружейников. Он молча хлебал уху, сплевывая перед собой попадающиеся кости.

— Э-ээ… много не так, — не понимая его злобы, запротестовал киргизец. — Чье солнце? Чье небо? Все аллах отдал людям. И землю. Давно отдал. Я покажу… — Вскочив, Созынбай забежал за угол землянки, оттуда донеслось радостное ржанье его коня. Столь же быстро он вновь появился перед костром, ^ развернул худой войлок, и Ружейников увидел медный обломок.

— Фунтов на десять потянет… — взвешивая на ладони, оценил Ильиных. — Откуда это?

— Хабардин-батыра котел. У речки Чингирлау Созынбай видел большой курган. Народ верит, будто он есть могила Хабардина. Его убил Едигей-хан…

— Э-ээ, Созынбай. Мало ли у вас ханов перерезало друг дружке глотки? — нюхая кусок вынутой из котла рыбы, проговорил Епанешников.

— До первых наших аулов кочевал тут… — Созынбай сделал широкий, куда-то за свет костра, жест рукой. — Жил тут народ ногаев. Теперь форпосты… Но степь не зацвела иным цветом. Не мы меняем землю — она нас. Она хан! Так говорил Созынбаю один старый мурза.

— И я от стариков слышал, будто ходили наши сакмарцы, ну, мож, какие другие уральского войска казаки, искать в большом кургане кладу… Только в один день, во время молитвы, земли в яме рухнулись и до одного завалили. Спасся лишь татарин, молившийся поодаль, — ни на кого не глядя, вступил в разговор Ружейников.

Издавна на Руси пути-дороги коротаются разговором, а у казаков шляхи поветвистей — клубком на степях лежат. Без счета времени, проводят казаки на маяках, в разъездах. И как тут не поведать дедов случай, самому не послушать, не намотать на ус чужой истории! Посылаемые службой во все четыре стороны, стягивают они услышанные были и небыли разных краев в родные станицы. Узнают соседей, сравнивают. И песни свои складывают казаки вроде тех же историй.

Лука любил послушать, он ждал продолжения, но киргизец молчал, а заговорил Ильиных:

— Мне редко доводилось забираться куда от Илецкой Защиты, но мальцом слыхивал, как еще до нагайцев жил тут народ, имевший обычай класть с мертвецом серебро и золото, а сверху, на грудь, саблю и кинжал, в чаянии, что покойник на том свете откупится от грехов, а саблей оборонится от притеснений на Страшном суде. В особливом закутке ставили лошадь, которую после будто вынимали. Оно и я думаю: не будут по такому делу лошадь изводить. Ну, вот… а поверх наваливали землю. С одной такой кучи запросто купцом стать.

— Курганы рыть больно опасно. Их духи стерегут, Созынбай заподлинно знает, — киргизец перестал жевать, прислушался к зафорпостным звукам. Голос его изменился. — Один мулла пустился разрывать такую могилу. Заставя работников разойтись, мулла не велел им ни с кем и промеж себя разговаривать, а сам принялся читать Ал-Коран. Вдруг видит: пред ним девица. Мулла спрятал глаза в книгу, а девица, замаливая его оставить работу, принялась-то раздеваться. Мулла и краем глаза опасается заглянуть за край книги. Читать не перестает. Один же работник, украдкой разглядывавший прекрасную девицу, потерял терпенье и стал уговаривать муллу сжалиться… Сей же миг все исчезло. Заговоривший лишился языка, одной руки и одной ноги. Прочие только онемели…

— Кто же просил? Неужто сам дух? — Ружейников незаметно для себя перестал черпать из котелка.

Лишь один Силин Ильиных вкусно забирал полную ложку наваристой ушицы. Все молчали. Потянувшись, Ружейников взял в руки медный обломок. Послюнявя палец, потер обзеленившуюся поверхность. Спросил:

— Хабардин одному себе в нем варил? Какой ж он был? А какой дюжий тогда этот… как его… ну, одолевший его?

— Скажу что знаю. Едигей был простого происхождения. В младенчестве, завернутого в бобровый мех, его подкинули Тохтамыш-хану. Возмужав, он храбростью затмил всех царедворцев, заставя почитать себя и самого хана. Завистники наговорили хану, будто Едигей опасен, и дали разуметь, что и сам хан в душе боится его. Хан, желая доказать обратное, позволил поставить на полу кафтана сосуд с водой. Когда же Едигей вошел в кибитку, хан вздрогнул и пролил воду… Зная телесную силу Едигея, хан пожелал узнать силу его ума, дабы судить о предстоящей опасности, и велел подать батыру вместо питья мочу старой женщины. Едигей выпил и на вопрос хана: хорош ли напиток? — ответил: «Напиток хорош, но взят из негодной посуды». Убоявшись столь изворотливого ума, хан решил лишить его жизни, но Едигей, убежав к Ша-Темир-хану, успел набрать войско, с которым и пошел на Тохтамыша, напал на его столицу и взял ее боем. Сам Тохтамыш убежал, а Едигей из двух взрослых дочерей его взял старшую, а младшую обещал отдать сыну своему Нур-Эддину, которого послал в преследование за убегающим ханом. Старшая дочь, затаив месть за отца, пригласила переночевать у себя сестру, и Едигей, посещая ее как муж, не стерпел впасть в искушение… А к той поре, догнав и убив Тохтамыша, возвратился Нур-Эддин и пришел требовать прообещанную невесту. Узнав правду и осердясь, поднял Нур-Эддин нагайку ударить лошадь свою и ускакать, но нечаянно концом попал в глаз отцу, который и окривел. Огорчившись за сына, поднявшего на него руку или устыдившись поступка своего, только ушел Едигей в место пустынное, а правителем оставшегося владения сделался Нур-Эддин. И вот приключилось четверым сторожам караулить посевы, и нашли они козла с изломанной ногой. Положив разделить его, чтобы каждому досталось по одной ноге, они обмотали больную ногу тряпкой и положили козла у огня. Тряпица загорелась, козел вскочил и побежал и зажег горящей тряпицей поспевающий хлеб, который весь и сгорел. Нур-Эддин, к которому пришел жаловаться хозяин посева, велел взимать за убыток с того, кому досталась больная нога. Не в состоянии заплатить, несчастный случайно убежал туда же, где скрывался хан Едигей. Скоро он рассказал ему о погубившем его решении. Едигей присоветовал ему возвратиться и в свое оправдание сказать, что козел убежал не на больной ноге, а на здоровых. Бедняк поступил по его совету, и Нур-Эддин перерешил дело в его пользу, но, удивившись остроумному оправданию сему, желал знать, кто его надоумил. Бедняк отмалчивался, но угрозами был вынужден открыться. Нур-Эддин, убедившись в неспособности управлять царством, отправился к отцу и просил прощения…

Выудив из ухи рыбью голову, Созынбай принялся шумно и сосредоточенно ее обсасывать. Никто не заговаривал.

Засыпающему Ружейникову на миг показалось, что и вовсе не киргизцем рассказана эта история, а то ли приснилась ему, то ли на самом деле прошла перед глазами. И не сам ли это хан Едигей присел у костра перекусить?

Силин Ильиных вынес из землянки два нагольных тулупа. Один накинул на плечи Епанешникову, на старый же, в вытершихся лысинах, брошенный прямо на землю, перебрался Ружейников. Сбитый со сна, сунув под голову ладони, Лука засмотрелся на звезды. Где-то под ухом свербел сверчок. Одна за одной пронеслись летучие мыши. Наконец угомонились татары. Потихоньку форпост Изобильный переходил на ночь. Мысли Луки перенеслись на прошедший день. Припомнилась встреченная у солевозцев дивчина.

…Казаки нагнали ее перед станом, и Ружейников, первым поравнявший с ней коня, громко, на общую забаву, пошутил:

— Ой, девка, конь шибко озорной. Посторонись, милая, ненароком стопчет.

— Як це коняко? Пид ним, бачу, жеребчик красный… Отъедь, запылюганил всю!

Казаки закатились смехом. Довольно лыбился и сам Лука.

— Приметил, какова чертовка?! Мой сивый на што перестарок, и то с шага сбился, — наклонясь к Ружейникову, сказал Белоглазов.

— Не вы одни при глазах, — буркнул Лука, недовольный, что, кроме него, разглядели девушку.

Вторично Ружейников натолкнулся на Марийку (имя узнал от подходивших с лугов косарей), объезжая стан в обед. Стоя у длинной мажары, девушка бережно перевязывала плечо высокому хлопцу, ласково, снизу, поглядывая на него. Руки ее, с поддернутыми за локти рукавами бязевой кофты, коричневые от загара, еле сдерживались, как показалось Луке, чтобы не обвиться вокруг коричневой шеи хлопца. Соскользнувшие с пуговиц петельки отпустили уходящий под грудь вырез, и туда, таясь от девушки, заглядывал косарь.

От кольнувшей зависти Лука взыграл коня на дыбки и скакнул подле мажары. Вскрикнув, девушка выронила из рук ленту бязи, которой она обматывала рану. Парубок потянулся к косе.

— Нехай его, Петро. Не задирай. Нахальны они. Этот давечась игрался ко мне… — девушка дышала в самое ухо косаря, удерживала его здоровую руку. Подчинившись, тот хмуро проводил взглядом Ружейникова, пустившего наметом.

Спать Лука уже не мог. Замечтавшись о Марийке, он не сразу сообразил, о чем и давно ли говорит Ильиных.

— …Отбросил я запорку, приоткрыл чуток, но сам, на случай, ногой-то дверь подпер. Всмотрелся — одинешенек и совсем слабый. Вышел… Он и упади к сапогам: «Спаси Христа ради, отец, Ноги солью заедены, не убегнуть мне… Силов никаких. Помереть не дай…» В глаза заглядывает и норовит язвами ко мше. Одежонку рвет, а там ее и нет, лохмотки.

Силин примолк. Слышно переглотнул слюну. Рассказывая, он ни разу не поинтересовался, слушают ли его, будто держал ответ звездам. Да так оно и могло быть.

Костер ослаб и напоминал кучу разодравшихся светлячков. Подставя под жар спину, спал Созынбай. Приподнявшись на локти, Ружейников видел, как низко уронил голову Ильиных. Его удивляло, почему так взволновался Силин. Лично его, Луку, каторжники занимали мало. Бывал он в Защите, разного насматривался, но мало ли что. Ну, сцапал старик одного, ну, вернул на рудник. Какая беда? И он бы в точь поступил. Их, колодников, царь-государь сослал сюда не по-пустому. Лука собрался было рассказать, как и они с командой раз загнали целый гурт убегших с солеразработки и после, на здоровье, отметили дармовым угощеньем удачу. Но снова зазвучал дребезжащий от спазм голос Ильиных.

— Под осень увидал его в цепях. Вели их кудай-то… Глянул он на меня, так, поверите, — душа вон! Медведя руками брал, киргизцев в степи встречал, знал, что делать, а тут ажник нутро перевернулось. Зажил, вроде мертвеца на загривок усадил. Так и подумал: не жилец ты, Силин, коли еще разок его встретишь. Второго такого взгляда не сдюжишь. Сны сниться стали. Я их сроду не видывал, а тут в холодном поту просыпаться стал… И на судном был… Я уж раскладывал выручить его, да где… Все случай. От глаз его и на форпост сбег.

— Возле людей живи — грех узнавай, — проговорил Созынбай.

Возражать ему никто не стал. Не сказав никому ни слова, киргизец растворился в темноте.

— Куда он? — спросил Силин Ильиных.

— Мучается, — вздохнул Епанешников. — Есть что отмаливать.

— Во-во, аллах-то их по тьме только и шастает, — ухмыльнулся Ружейников.

— Расскажи, Григорий, коли знаешь, — попросил Силин, готовый ловить каждое слово.

Епанешников помолчал. Вздохнул. Видно, не просто ему было начать. Желание высказаться разошлось как утренний туман. Епанешников же вспомнил все и все пережил заново.

— Че замолк? Грех-то киргизца в чем? — сурово клонил к своему Ильиных. Он все понял, но рассказ был солью, посыпанной на рану.

— А то, мож, и не его вовсе…

— Вона азиат ваш дрыхнет под дверью, а вы тут гадалки гадаете. Говорю ж, от света ушел, к аллаху! — бросил в разговор Ружейников.

Каждый остался при своих мыслях.

— А по мне, была б речка глубокая, да степушка, да конь, да киргизишка под саблю… — потягиваясь, промурлыкал Лука. И совсем неожиданно запел мощным, густым басом:

Его поддержал Ильиных. Глух был его голос. Слух не схватывал и простенького напева, и все ж без него песни много не хватило бы.

— Вот ты, Силин, Епанешников, почему вы куначите с Созынбаем? — спросил неожиданно возникший перед костром киргизец. — А народы наши, что слепые волчата, грызутся в одной норе? Будет ли конец раздору? Скажи. Сырым-батыр пробовал жить в мире, но сорвалось добро с крючка… Я поверю тебе, Силин, скажи Созынбаю, — киргизец замер, скрестя под собой ноги.

— Наступит другое… Может, не при нас. — Казак задумался и добавил: — Когда сотрется линия.

Утром к ним пришел Белоглазов. Походив возле землянки, черпнул загустелой ухи. Покосился на спящего киргизца. Склонившись, затряс плечо Ружейникова:

— Слышь, Лука, айда, вставай! На маяке дохрапишь.