На линии

50

По приобретенной привычке да от чрезмерной тучности руки Григория Струкова покоились за спиной, как бы уравновешивая напиравший на встречных живот. Несмотря на хмурую погоду, настроение у управляющего Соляным Промыслом было приподнятым — сегодня он провожал новый обоз. К казенным солевозцам Кинель-Черкасской слободы, сел Никольского и Домашкина Бузулукского уезда, сел Пестровки и Порубежки Саратовской губернии прибавились малороссы Новокардаиловской слободы.

— Сколько нагрузили? — спросил Струков.

— Дюжины три будет, — скинув шапку, отвечал полковнику промысловый приказчик.

Наваленные пудов по шестидесяти мажары вытаскивались с Илецкой Защиты на зачерченный колесами и забитый копытами луг. Возчики осматривали, не дали ли трещину оси, хорошо ли держат рогожи. Скоро сюда прибудет конвой.

— Благословите, Григорий Никанорович! — подбежал к полковнику возбужденный Тарас Тарасенков, голова кардаиловских солевозцев.

— Смотрите, я зоркий. Не спущу. Отсюда замечу.

— О чем вы, ваше высокоблагородие? Не извольте сомневаться.

— Ладно, езжайте.

Вернувшись к комендантскому дому, Струков остался на крыльце. Вид скрипящих мимо фур ласкал его взгляд и слух.

— Дивные! Поглядите, какие возчики, а! — указал он вышедшему к нему коменданту. — Ну, Россия-матушка, подвязывай фартук и к печи вставай — соль к хлебу в пути!

На площади Илецкой Защиты Осоргин с трудом отлепил затяжелевший зад от седельной подушки, слез на землю, бросил повода Ружейникову. Запустив руку в карман, купец достал мешочек, развязал, вытащил монетку, бросил обратно, достал новую, протянул казаку.

— На! А это, — купец всыпал в ладонь Ружейникова еще три монетки, — снеси в церкву, пусть помолятся за счастливый доход каравана.

— Охота ж вам в даль такую тащиться было, — получая обещанное вознаграждение за сопровождение до Мертвецовского форпоста и обратно, спросил купца Ружейников. — Простились бы в Оренбурге, вот и не пришлось б тратиться.

— Дышу тяжестно… Не дождусь, заберет бог. Уж так медленно, черти горбатые, ступают. Да азиатцы у родничков отдыхают слишком. Полежать горазды, чище наших, российских. Со своей-то ленью как верблюд с горбом, а чужая прямо-таки душу вынимает.

— А на кой ж посылать, когда и дождаться но чаете?

— Обвык. В нашем дело пока фарт — торгуй!

Луке было удивительно. Впрочем, и в его родной Сакмарской станице выходил в поле пахарь и сеятель, а когда колосилось поле, он уже лежал в гробу! Случалось и так.

Ружейников приехал в Илецкую Защиту к Епанешникову. Сейчас он увидел его с Созынбаем. Киргизка только что выпустили с гауптвахты, и он заехал проститься с магазейн-вахтером перед отъездом в степь. Ружейников подошел к ним:

— Твои ордынцы опять извели человека. Народ ваш сварил Плешкова в котле и съел, — Ружейников прямо смотрел на киргизка и, пожалуй, готов был сцепиться с ним и на деле.

— Народ не убивает, Лука, — тихо произнес Епанешников.

— Я убивал, но теперь скорее моя рука отсохнет, чем тронет русского, — отвел глаза Созынбай. Страха в них не было.

Прямо на них неожиданно вышел Пологов. Остановился, повернул к комендантскому дому.

— Говорят, ваше благородие, — Пологов почти не смотрел на майора Юркова, словно боясь обмануться, — говорят, будто бумага есть об желающих на церкву жертвовать?

— Ты что ж, желаешь?

— От других не отстану.

— Пока вот, — комендант позвякал банкой с одним грошем. — Народ на Новоилецкой больно святой, не торопится. А тебе к спеху, выходит?

— Православные мы, ваше высокоблагородие. Православные, — уклончиво пробурчал казак.

Жара наступала в полдень, до вечера загоняя людей, вольных распоряжаться собой, в прохладу.

Сегодня же распекло с утра. Даже отставной казак, выполняющий при канцелярии Корпуса обязанности дворника, махал метлой ленивей обычного. В бороде его поблескивали скатывающиеся с лица капельки пота, н поглядывал на окна и ругался, но служба оставалась службой. Вот уже неделю Военный губернатор проводил и полуденный зной у себя в кабинете, а значит, и всему быть своим распорядком. Отставив метлу, казак черпнул ведро из пожарной кадушки, пошел побрызгать на столетнюю пыль.

Душно было и в кабинете. Закрытые окна не сдерживали ни пекло, ни мух. Генерал пребывал в растерянности. Из Петербурга на его имя звучало явное неудовольствие. Эссен уже грозил запечь Струкова на гауптвахту, грозил разжаловать, но заваренная полковником каша уже убежала за край.

— Напомните, подполковник, — обратился Эссен к адъютанту, — кажется, предместник мой писал что-то Алексею Борисовичу Куракину об этом негодяе Струкове?

В папке адъютанта были подобраны выписки из донесений князя Волконского министру внутренних дел Куракину. Последние дни он часто раскрывал ее.

— «…Все предположения его основаны менее на пользах казны и усердии его к службе, сколько скрыты в них собственные виды самого г. Струкова, — бесстрастно читал адъютант. — Предложения его представляют, во-первых, чтобы под предлогом столь обширного дела уклониться от должности, коею и без того он во все время бытности здесь не занимался никогда; во-вторых, поставив себя от местного начальства независимым, иметь время заниматься собственными делами и вычетами, по заведениям столь же мечтательным, сколь и настоящее предложение о перевозке соли; в-третьих, главная мысль, чтоб, приняв исполнение представленного плана на свое имя, вступить после в связь с капиталистами. Затем нельзя ожидать другого действия, по неимению ни людей, ни капитала у него, как под руководством капиталистов и на их же коште.

Впрочем, предоставляю времени, последствия коего сами собою покажут истину моего заключения. В свое время увидеть можно будет также и то, с какою удобностию совершатся перевозки соли на Самару и в особенности заселение предполагаемого пути и какие тогда издержки со стороны правительства как по сему заселению, так и для исправления и приведения в лучшее состояние вновь полагаемого тракта. Умалчиваю я уже о том, что последует с жителями линейными…»

— Довольно, подполковник, оставьте мне это.

Радужных мыслей у военного губернатора не прибавилось.

Скоро по требованию Военного губернатора Эссена есаул Степан Аржанухин представил ведомости со сведениями о поселившихся на линии. Хозяйством по-прежнему занимались лишь казаки, переселившиеся из 4-го кантона в форпостах.

Красноуфимские казаки посевом не занимались. Они обносились и оголодали. Рассыпинцы и чесноковцы смотрели на них как на шатух. Встав поутру, красноуфимцы шли к Илеку, бросали в середину камни.

В один из редких приходов на берег Устя Андреева, едва зачерпнув ведро, увидела рядом солдата, чем-то больно кольнувшего ее сердце.

— Доброго здравия, хозяюшка. Привел бог свидеться… Позволь подсоблю, — поддернув штаны, солдат склонился и подцепил дужки ведер. — Указывай, куда несть… Значит, на Изобильный угодили? — он улыбался, заворачивая шею. — Не признаешь, милая?

— При офицере у нас стояли… — девушка убрала глаза, закинула на плечи пустое коромысло.

— Вспомнила, красавица! А выходит, по-вашему не выгорело? Спихнули-таки вас с земли родной? На нас-то шибко осерчали?

Казак все оборачивался, семенил, далеко относя от себя ведра, улыбался.

— Да-аа, чужа сторонка — мачеха. Отец-то твой, дай бог память… Петр Ларионович…

— Помер он.

— Во как… — руки солдата дрогнули. По отстоявшейся в ведрах воде прошла рябь. — Не сдюжил, стало быть… А с виду дубленый старик был. Дела-аа…

— А братку в полки пихнули.

— Одна, стало быть?

— При остроге. Каторжный один тут… соль рубит… — казачка закусила угол платка.

Вот и потек Илек казачьей рекой. Рядом с Яиком, стародавней, насиженной казаченьками жердочкой, вскормит он на своих берегах трудовой и храбрый народ. И хотя не раз еще помутнеют воды их — к устью докатит светлая волна.