На линии

30

В струях перегретого, уходящего ввысь воздуха дремотно подрагивал околоток Изобильного форпоста. Столь желанное за вьюгой тепло успело стать извечным. Высушив вешнюю влагу, жара безжалостно запылила здешнюю скудную лесом и дождями землю. Где-нибудь под Рязанью мужичишка непременно кинет на церкву гривенник за лишний солнечный денек. Для спокойствия завернет еще в чулан, пауков оглядит: ткут ли нить, не убираются ли в угол к дождю? А как нет, так и весел. От пашни к лугу, от луга к пашне — так и не зевнет с Егорья, когда и хворым мужик слезает с печи, по самую заревницу Феклу, что раздувает огни под новыми снопами.

Иное на отломленном от степи куске, подмытом илекской водицей. Глянешь и заскучаешь.

Утренний разъезд возвращался на форпост позднее обычного. Въезжая, казаки опускали пики, сторожась зацепить переброшенную над воротами жердину. На вышке, еще вдали угадав своих, дозорный Лука Ружейников, по-тутошнему выказуя лихость, привалил спиной к перильцам: мол, не стоит утруждать глаз зоркостью и приметливостью, и начхать ему на озорного киргизца, на стрелу его, тишком пущенную. Но, увидя, что разъездные не полагают переброситься новостишкой, не чинясь, зацепил их сам:

— Эй, кто ж такие с вами припожаловали?

— Не про твой роток, Лука. Оно спишь…

— Видать, братцы, его недосып смучил. И где только блукает? Эй, Лукаша?!

— Тебя, Ружейников, не нас разглядывать уставили. Вона, жарь на сторону, — придерживая шибко пошедших коней, шутливо огрызались казаки. Особенно шпарил толстенький низкорослый казак, завертевший под вышкой своего вислозадого, подрезанного на ноги мерина.

Вышечный казак, сбив на затылок шапку, стряхнул с лица выбившуюся из накрышника солому. С ленцой забросил в рот горсть тыквенных семечек.

— Эко брехаст! — удивлялся Ружейников. — Кабы, Трофим, языкаской твоей и лузгу месть. Лучше-ка, брат, загляни к уряднику — пожужжи: так и так, Лукаша отстоялся, нехай навроде тебя подсылает.

Казаки раскатили хохотом по унылому безлюдью. Заулыбались и едущие в мажаре чужаки. В белых, расшитых по вороту и груди рубашках, в теплых овчинных безрукавках, непохожие на привычных насельников окружных мест, они приметно робели промеж казаков, будучи, однако, крупнее и могутнее. У всех троих головы покрывали соломенные шляпы, за подбородок свисали сажные усы.

Последив, как спешивались у землянки разъездные, вылезали из мажары, воловьей телеги, чужаки, как заспанный урядник плескал в лицо из бочки подле входа, Лука остроглазо прощупал наросший тут и там тальник, медленно отек взглядом дальние овражки. Вскоре заявилась ему смена. Трофим взаправду намекнул уряднику, и тот подослал-таки подвернувшегося. О правильной переменке вышечного речи не было. Попросту не стояло за ней нужды. Что там рядиться за лишний часок, коль подчистую оторвались от хозяйства.

— Приметил заехавших с разъездом? — не дожидаясь, пока Лука спустится на землю, завел разговор пришедший казак. — Под бочок к нам.

— Кто ж будут? Да поддержь… Выставился! — соскользнув ногой с перекладины, заругался Ружейников. Лестница под его молодым, но тяжелым телом ходила, что. ветка под вызревшим плодом. — Поддержь, поддержь жердины, Иван… И угораздило кого. Право, жндкастей не нашли. Напоганили, а не сделали… Так кто там, солевозцы, что ль?

— Они, воловьи ездоки, — кивнул Иван Белоглазов. — Чудные, а складают, вовсе уморишься. Дойди «послухай»!

— Че им? — Лука потирал ушибленную йогу.

— Ну ж говорю — подкладываются! Их от общества на покос прислали, а одним завестись страх берет. Ну, тут и начальство, видать, опасается, кабы не покрали их, будто кур. Промеж казаков толкуют, больно народ ихний безалаберный, сам не осторожится. Теперчъ жди, покладут охаживать ихнюю растяпость. Ты-то как?

— Че наперед забегать. Пойду… А ты, Иван, смотри, с опаской лазь. Подбрякли веревки, перевязывать впору.

— Гуля-яй! — закинув голову, казак оглядел вышку, занес сапог на первую ступень. Но неохота остаться одному пересилила, и он окликнул отдаляющегося Луку: — Гля-ка, Ружейников, не пойму: ведрено устоит иль оболочится? Больно уж дурно торчать на жарище. Полагаешь, оттягиват тучки? — казак ткнул пальцем в край неба.

— Распужаешь… — Лука засмеялся. Белоглазов ему нравился. Но спроси чем — замялся бы. Сроду ходящий в нечиненом, с кое-каким оружием, он не попадал на завистливый прищелк казачьих языков. К нему не приглядывались матери спеющих девок. Но, пожалуй, наивернее могло бы оттолкнуть Луку равнодушие Белоглазова к обгону, к выслуге, ко всему понимаемому казаками под молодечеством. Все так, и, однако, не свидеться с Иваном — вроде чего-то недохватить на вздохе.

Поставленный на вышку пред рассветом, собирался Лука по сменке отдрыхнуть недосланное, но теперь соблазнился завернуть разжиться новостями. Шел, беззаботно проминаясь, еще не прибрав по себе дела на день. Месяцы, положенные отбыть страже на линии, если не скоблиться думами об оставленном на безручье дворе, проживались лениво.

За спиной заслышался простук конских копыт. Ружейников оглянулся, сторонясь наезжающих на него верховых. Первый из троих, подпоручик, придержал возле него коня.

— Скажи, казак, тут они?

— Точно так, — сообразив, о ком спрашивают, ответил Лука. — К уряднику, должно. Вон-ка… — указал на землянку с края пустыша, будущего плаца или станичной площади.

— Чьих вы? — поинтересовались из конвоя подпоручика.

— Сакмарской станицы.

— А мы с Горшковым Оренбургского Тысяцкого полка…

— Погодь, Михаил, — перебил приятеля Горшков. — Слышь, казак, коновал имеется? Захромал мой.

— Сам могу.

— Выручай! Мы с Горшковым такие версты вспылили… Самим впору охрометь.

Тем временем офицер тронул своего рослого, в яблоках, трехлетка. Следом подались казаки конвоя. Отплевывая поднятую ими пыль, пошагал и Ружейников.

У землянки урядника оталкивались охотники до новостишек. Большинство сидело или прилегло на бок. Поодаль договаривались бывший на форпосте за начальника Федор Долгополов и обогнавший Луку подпоручик. За краем занятого казаками круга, подле мажары, ждали солевозцы, Высокий, с крупными, сильными руками, но узкоплечий малоросец ладил к воловьим мордам торбы. Двое других, тесно присевших на пружинящую жердь, неостановимо лопали глазами подходящих к пустырю. По щеке парубка деловито проползала зеленая гусеница. Не замечая, он зашептал соседу на ухо, но тот недовольно отстранился:

— Отчепись! Дай послухать.

Тем временем Долгополов выдвинулся к центру, оглядел сбившихся по кучкам казаков. Неряшливый в положенных на него обязанностях, он напускал суровость при начальстве, подбирал вожжу, так что инспектирующим чинам оставалось довольно подкручивать усы. Зачастую казаки сами подыгрывали его слабости и под чужим глазом тянулись на манер армейских. А за эдакую службу урядник на ежедневке узлов не затягивал, сонливился на прикрик.

— Все стащились? — пройдясь взад-вперед, строго осведомился Долгополов.

— Свободные налицо!

— Могешь, Михалыч. Обрадуй!

Казаки были в духе. Пошли шутливые и даже издевательские выкрики. Казалось, здесь не прочь почесать языки, но урядник успел навести порядок.

— Тихуйте! Угомонитесь, бражники. Я вам! — Долгополов выставил на обозрение мясистый кулак.

— Господа казаки! — затянутой в перчатку рукой офицер отодвинул мешавшего урядника. — Вот в этой бумаге, с воли главного управителя краем генерал-лейтенанта Петра Кирилловича Эссена, начальник Новоилецкой линии есаул Аржанухин определяет солевозцам место под сенокошение по реке Илек…

— У-уу!

— Их те…

— А полоса десятиверстная? С ней-то как?

— Тудыт их… Еще подсобим!

— Ага, подмогнем — покосим сабельками лапти.

— Верно. Народилась нынче, поднялась… Сочна травка.

— Да шут с ними. Пускай! На всех хватит.

— Вот ты и выверни карман!

— Дай чихнуть, так они тут зачихают — отпевать придется!

Казаки шумели. Почти все стояли на ногах. Переходя, кучковались подле беспокойных. Долгополов, дернувшись было прикрикнуть, вспомнив обиду, замялся и лишь погрозил из-за спины подпоручика. Загоревшиеся казаки не обратили на него внимания, а стихли сами собой, интересуясь услышать дальше.

— По присяге вы обязаны несть охрану всей линии… Поручается вам беречь и… — подпоручик торопился, боясь как бы его снова не перебили.

Казаки слушали — словно взбученная первыми каплями дождя и потом терпеливо мокнущая пыль. Вникая в новые обязанности, угрюмо прикидывали, как отразятся они на житье. Души их успокаивало лишь обещание подпоручика, что на Илек солевозцы выходят временно. Тут же подозванным солевозским депутатам офицер настрого приказал иметь ночлеги и станы при самом Изобильном форпосте, в крайнем случае при ночных ведетах, а сами по себе ночлегов отнюдь не иметь. Казакам же, пока не будет выполнено требование Пограничной Комиссии о высылке кочующих по левой стороне реки Илек, настрого объявил следить и вовремя прекращать возможные от киргиздев горести.

— Можа, за каждым впригляд встать? Так их, чать, наехало…

— Пусть махают косами у денных пикетов! — крикнули от казаков.

Еще несколько голосов одобрительно зашумело.

— Там, поди, уж сами закосили. Знаю вас, — пробурчал Долгополов, так-таки и не выбравший, на чью сторону податься. — Не с нашими курьими мозгами в таки дела влезать!

— Верно судит урядник. Дело решенное. Отделите им лагерных строений с должное. На восемь десятков семей, я думаю, потеснитесь? — сказал Тамарский.

Однако и на это казаки возразили:

— Как же? С собой ложить?

— И то сказать, бабы начнут подолами…

— Тесно!

— Радость!

— Фига их пущать? Казаки?! Фига им!

— Хрены какие, на готовку прут.

— Кхе-кхе, — покашлял в кулак урядник. — Дозвольте, господин подпоручик… Это как правы казаки. Нельзя позволить, не вместимся. Понимаю, не зимовать им, а до снежка пусть остроются возле. Удобное место есть.

Зная, как раздражали Струкова затяжки и отброс сил малороссов в побочное от возки соли, Тамарский про себя довольно усмехнулся.

— Хорошо, урядник. Веди, покажи сей чудный уголок. Там и решу окончательно, — сказал подпоручик для блезира строго, дабы сбить с толку болтливые языки, если дойдет до полковника.

Оставленные на себя казаки потихоньку разбрелись. Одни повели поить коней, другие гнутыми, почернелыми иглами штопали, как могли, одежду, чинили упряжь.

Почти к самому расходу вышли к пустышу Ружейников и его новые знакомцы. Удивительно, но Лука чувствовал, будто и с Мишкой Черновым, и со злым, но славным казаком Горшковым он знаком давно и прочно.

— Ну, прощевай! Еще встренемся. — Чернов пожал руку Ружейникова и выдержал ответное пожатие.

— Приведется, как не свидеться…

— По нраву ты мне, Лука, — сощурив свои глубоко посаженные глаза, сказал Горшков, — Дюже во нрав! Это ж без станка и как с конем обошелся! Держи на память, хорошая пороховница, послужит.

Сунув растерявшемуся Ружейникову подарок. Горшков вскочил в седло. Лука остался один. Отшугнутый было сон начинал подбираться заламывающими скулу зевками. Скинув притершийся к плечам азям[27], выделанный знакомым татарином из верблюжьей шерсти еще на присягу, Лука бросил его под голову сбочь стежки, пробитой через пустышь от лаза в заплоте, придавил животом уже обдутые ветром одуванчики. Солнце, зацепившись за верхушку единственного на форпосте осокоря, тут же принялось поджаривать открытую шею, хозяйничать по рубахе.