На линии

22

Тот же день для уехавших косить малороссов начинался иначе. К речке они подобрались по сходившей росе, оттого и утреннюю упряжку пришлось подзатянуть.

Навострив косу, Петро встал на зачин. Пожалуй, имелись и получше косцы, но так рьяно принялся он водить, бросая косу от плеча к плечу, что желающие первенствовать отступились.

— Ужо, Петро, подрежем пятки! — шутили они с долей обиды.

Ответствовал им свист да убегающий валок.

Азиатское солнце в летнюю пору зло. В зените настоящее ярило. Еще задолго до пекла нехитрое степное зверье начинает тяжело дышать, а потом и вовсе втягивается в норы. Люди же утирают взмокшие лбы, чаше откладывая работу, запрокидывают ковшики, жадно глотают воду. Щурятся на белый шар, дрожащий в перегретом воздухе, ложатся на пол в прохладных домах. Случившимся быть в степи большая удача оказаться у родника или какой-никакой речонки.

В краю, где с утра зацветшее к вечеру может иссохнуть, где только пыльный перекати-поле не просит о дожде, что, отгрозовав над вешними ручейками, надолго теряется в расщелинах Каменного пояса, только здесь понимают пойменный луг или покос вкруг озерка, что к середине лета больше смахивает на лужу. Жители крепостей Татищевой, Нижне-Озерной, Рассыпной готовы забираться верст за двадцать пять, лишь бы травы были сочны и густы. Здешние казаки, чей достаток, как туша на крюке, держится на скотине: коровах, овцах, а к ним паре строевых коней и рабочей лошаденке. С заедающей душу заботой, как бы не оказаться зимой с пустыми вилами, казаки величайшим достоянием передают младшим право на травообильные пажити, которыми владеют по большей части с первозаселения по среднему течению Урала казачьих обществ.

И не дай бог кто позарится…

Петро закашивал выгнутый подковой лужок. Вдали от воды поределая трава не веселила сопротивлением, и, почти вхолостую размахивая косой, он спешил обкосить тут, чтобы вечером начать от поймы.

«Чьи-ии-вы… чьи-ии-вы», — посвистывала коса.

— Были мы… — задумывался Петро, — а зараз хто знает…

В увлечении он не сразу обернулся на густеющий от противоположного конца шум. Подумалось: то затеяли стекающиеся к устроенному у воды стану утомленные косари. И только на оклик приметил повсюду бросающих работу.

— Бачу неладное, — переведя взгляд на Петра, встревоженно произнес косивший рядом. — Ходим до них… Ой, лихо. Ой, чую, беда!

Еще издали разобрали крики:

— Дозволено!

— По закону косим! Разрешено!

— Не трожь!

— Не дадим, уйди лучше. Найдем управу!

— За косы, хлопцы! За косы!

Толпа ярилась, колыхалась, подбадривая себя, чесала кулаками самых задиристых. Внутри вертелись верховые. Вокруг них волновались острые косы.

Казаки лишь недобро улыбались. Вольтижируя на роняющих пену конях, они, казалось, выжидали, пока толпа закипит. Их было человек пятнадцать. Неожиданно, разом стегнув коней плетками и удобней перехватив пики, они понеслись на нее. Несколько малороссов, не успев отскочить, осталось лежать. Покалеченные копытами, они стонали и кто как пробовали уползти.

Казаки повернули коней, навели пики, выказывая теперь свое нешуточное намерение.

Толпа потеряла единство.

— Як же так?! — Петро затряс натолкнувшегося на него в суматохе.

— Гонют, — безвольно, почти обреченно отозвался тот, перестав спешить. — Знамо, их правда, коли пикой стращают. — Он все стоял, уже никем не сдерживаемый.

Казаки сорвались с места…

— Остановитесь! — зарычал Петро, поднимая косу. — Мы же люди!

— Ховай-йся! Спасайй-йй-ся!! — истошно завопили над ухом.

Последнее, что еще хорошо рассмотрел Петро, было острие пики у своего плеча. Следом пахнуло дыханием пролетающей лошади, и, загораживая все, медленно наплыло лицо казака, сосредоточенное и злое.

Казаки вновь оборотили коней. Толпа стаяла. Каждый, оглядываясь и держась за ушибы, убирался в одиночку. В десять рук запрягались мажары, уносясь абы куда. Казаки наседали на неповоротливых, тыкали им в спины тупыми концами пик, били плашмя саблями, пугали конями.

— О, всевышний творец! — всхлипывали они.

— У, звери! — огрызались по другую сторону поля.

Скоро казаки остались одни. А когда разбегшиеся солевозцы после ошпарившего их страха и первой растерянности кинулись к раненым и побитым, Тарасенков схватил руку Марийки:

— Це не твое дело!

Вскинув голову и отбросив за спину растрепавшуюся косу, Марийка впервые глянула на отца без дочерней покорности. Вырвав руку, забежала за мажару.

— Не пустите… — она задохнулась. В показавшихся из-за набросанного в мажаре лежалого сена руках затемнел серп.

Старшина опешил. Стегнув доверчиво подступившую рыжебокую кобылку, отшвырнул кнут, распахнул ворот рубахи и неожиданно обмяк, вобрал голову в плечи.

Горлицей подскочила к нему Марийка. Обняла, утопила губы в поседелую щетину. Тарас Мартынович снова ухватил ее за запястье. Подержал. Подвел к привязанному на задке мажары сундуку, свободной рукой достал плотно закрытую кожей банку.

— Снеси… Да пожиткуется, не забудь забрать.

Больше не взглянув на дочь, Тарас Мартынович пошел за рыжей кобылкой. Нашел ее, приласкал.

По пояс голый, перевязанный собственной рубашкой, Петро лежал, прислонившись к стволу старой ветлы. Черные волосы отсвечивали запекшимися в крови жгутиками. Почувствовав, что над ним склонились, Петро разлепил глаза с одним желаньем покоя. Узнав Марийку, уже не нашел сил удивиться. Еще видя ее, уже не слышал, как она говорила:

— Це татко дал, целючая мазь… Она залечит, ты тильки сдюж. Стерпи болю, як вытерпела я разлуку… Татко дал… он пожалеет нас, — обрывая ногти, она стягивала закрышку, а едва раскрыв склянку, уткнула лицо в грудь Петра, скрывая слезы. — Пидлюки, ой пидлюки… — слышалось сквозь всхлипы.

Петро обнял шею девушки, но от саданувшего в раненом плече укола тут же отпрянул назад. Марийка забыла плакать. Испугавшись захватившей Петра бледности, принялась разматывать наскоро наложенную повязку, страшась разорванного мяса, вздрагивая при каждом стоне Петра. Смочив водой его губы, успокоив боль, Марийка положила голову хлопца себе на колени. Поглаживая горячий лоб, она запела старую, слышанную от матери песню.

Глухое небо обозначилось первыми звездами. К ним несколько раз подходили проведать. Качали головами и понуро отходили. В одной из проходящих поодаль теней Марийка признала фигуру отца.

День прошел. Над речкой Черной завис туман.