На линии

24

Крепость Татищева имела в себе чуть за восемьсот служащих и отставных казаков с детьми да шесть десятков таковых же солдат. Состояла она из двух разновеликих частей: собственно крепости и казачьей застройки, уже за старым валом.

Миновав ворота, где сонный часовой, едва выправив стойку, снова вернулся к дреме за их спинами, Тамарский и его конвой втянулись в кривую уличку, провожаемые сонным приглядом казака, дежурившего на вышке, поставленной над полосатой будкой у въезда. Один, другой поворот, и мягкая серая пыль вывела на площадь. Недовольные свиньи да стайка гусей не спешили уступить дорогу.

— Их ты, матерь божья! Кажись, ведут сусликов сушеных. Носом чую — они! Помните, что я твердил? Степь не амбар, по кутьям не отсидишься, — по-куриному хлопая себя по бедрам, по широченным шароварам, только выказывающим худобу ног, забегал щуплый казак в высокой мерлушковой шапке. Вся одежда его казалась с чужого плеча, так все было не впору. Оставив товарищей, он подскочил к ехавшему первым Тамарскому.

— Где ж сцапали? — спросил он, словно радуясь собственной удаче.

— У Черной, — ответили сзади конвойные.

— Надо ж кудать упорхнули… Хитрецы! — искренне озадачился казак.

— Здесь ли комендант? — улыбаясь, спросил Тамарский. Казак казался ему смешным и неловким.

— Еще как здеся! — охотно отозвался тот. — Только б вам обождать. Не в духе… Не приведи, как пострадаете безвинно за нас, грехастых, — рассмеялся щуплый казак, радуясь поиграть перед новыми людьми.

Краем к комендантскому дому стояла войсковая изба. Возле нее толпилось с дюжину казаков.

— За вас, байбаки, утруждаются… — подмигнул конвойным разговорчивый татищевец.

— А чего? Давно надо было броды занимать, а и щас не велено. А мы тоже не себе голова… Может, ты, Осип Михайлович, скомандуешь, пока што Дударь с атаманом расчухиваются? — грустно отшучивали казаки.

Бросив поводья услужливо подхватившему их Осипу, Тамарский стал подниматься по ступенькам широкого крыльца. Перед входом подтянул перчатки.

— Пойди доложи, братец, — обратился он к солдату-инвалиду, сидящему на табурете в проходе. — Из Петербурга!

В полутемном коридоре пахло мышами и плесенью. Опрометчиво отослав дневального, Тамарский растерялся, куда тот исчез. Налетев на ведро и выплеснув под ноги зловонные помои, так что дышать стало вовсе нечем, уже подумывал воротиться на крыльцо, когда рядом разнеслось: «Пускай проваливает ко всем чертям!» Почти тут же распахнулась дверь, и из нее вылетел докладывающий коменданту майору Дударю и вызвавший его гнев инвалид.

— Добрый день, ваше высокоблагородие! — не дожидаясь позволения, Тамарский вошел в комнатку и так нагло принялся осматривать все кругом, включая и коменданта, что тот, потерявшись, не нашел лучшего, как пригласить его сесть.

— Чем обязан?

Тамарский, вперехлест устава, выпятил грудь и рапортовал, как это умеют делать гвардейцы на маневрах в Царском Селе и как отродясь не сподабливались тут.

— Честь имею сообщить: мои казаки задержали троих воров-ордынцев. Я подумал сдать их вам, как старшему на Нижне-Яицкой дистанции…

— Это вам… кхе-е, в Петербурге поручили? — комендант удобнее расположился на стуле, опершись о высокую деревянную, с резьбой, спинку. Он все понял.

— Если быть точным, оттуда я как два, нет, чуть более месяца. Ныне содержусь в Илецкой Защите. Но душой…

— Ах, подпоручик, — перебил Дударь, — душой мы все, слава богу, все… А служба, да-с, знаете ли, она будничного места требует. Мне бы под арест вас, за насмехательства… Да ладно — спущу. Сам, бывает, со скуки… Но на нынешнем балу вас опередили, и я уже просмеялся. Да-с, вволю! Послушайте вот:

Хороша цидулька? А мы ее сейчас перехерим. Вот так — крест-накрест, — комендант обмакнул перо и перекрестил бумагу двумя жирными чернильными линиями. — В отставку? С удовольствием! Говорите, подпоручик, Петербург? Столица? А мне, извольте представить, порой кажется, и нет сего славного града, а все так — сон! — Дударь притих, поерзал на стуле, и голос дрогнул: — Ночами именьице свое вижу, под Белгородом оно. Дохода пшик… А так бы к черту сей край! Пусть ищут дурака помоложе! — майор отшвырнул все еще находящийся в руках лист с полученным утром, из канцелярии военного губернатора, репримандом[23].— Впрочем, я благодарен вам. Хотя, без сомнения, это не те негодники, из-за коих претерпел я распекание начальства. Однако ж сойдут… Тут, видите ли, подпоручик, — комендант наконец взял себя в руки и успокоился, — поскребли проезжего самарского купца. Бедный, едва успел в наши ворота прошмыгнуть. Первый раз в наших окраинах и не озаботился о бережении. Шнырь перекупный! Раздыхиваясь, у меня спрашивал: надежен ли запор, благодарил слезно, а в Оренбурге донес. И ведь такого наплел, стерва! Будто и казаки на пикеты не выходят, а, дескать, заняты своим хозяйством, коли не пьяны. И я-то ему до Чернореченской конвой дал! — Дударь положил ладони на крышку стола, шумно вобрал в легкие воздух, встал, пристегнул саблю. — Пойдемте, посмотрим ваших.

Дударь, за ним Тамарский и солдат-инвалид Филиппыч вышли на приветливое солнце, делающее веселой и обжитой эту обычную маленькую крепостную площадь.

Пленники, низкорослые, черные с лица, грязные и облохмаченные, примотанные за руки к коновязи, как истые азиатцы, хранили внешнюю невозмутимость и безразличие к окружающему. И только глаза выдавали напуганность.

Дударь остановился за два шага от связанных:

— Попались, собаки!

Шесть пар глаз перестали озираться и остановились на русском начальнике.

— Филиппыч! Толмача, живо!

Спрошенные на их языке, все трое показались башкирцами деревни Монетной, но какого уезда — не знают. В свое объяснение твердили, что были посланы в Казанскую губернию на службу, но, не дойдя, в неизвестной им деревне обвинились в покраже из дому денег и разного платья. За что кантонный начальник намеревался сделать им наказание, коего убоявшись учинили они побег и разными случаями пробрались до сих мест.

Выслушивая толмача, майор согласно кивал, и тем неожиданнее были Тамарскому его слова:

— Врут. Пойдемте пить чай. Филиппыч! Раздувай самовар. Да смотри, бестия, с заваром не мудри. Он у меня, знаете, — Дударь обернулся к подпоручику, — большой любитель разные травки подмешивать. Я-то уж стерпелся, а вам, как человеку новому, вполне может не прийтись…

— Пускай мешает. У меня свой такой умелец, люблю!

— Это другой оборот. — На крыльце комендант задержался: — Кто тут? Эй, казаки, отведите-ка их, пусть погреют железом. Может, оно способит им явиться в преступлениях.

То ли кузница находилась рядом, не исключено, железо больно калено, только скоро вопли загуляли по комендантскому дому. На Соляном руднике Тамарский успел наглядеться разного, да и так не в пуху лежал, но пить чай под стенания еще не выучился. Одно дело дерут в казармах, все ж солдат солдата, а тут подпоручику показалось, что мучают как бы и не людей…

— Как вы намерены поступить с ними? — спросил он, ставя чашку обратно на блюдце.

— По зависимости, в чем сознаются. Пока же, сами изволили убедиться, сколь тщетны домогательства к открытию настоящего означенных беглецов происхождения. Однако, верьте моему опыту, я сломлю запирательство. Послушайте, как они орут, призывая своего бога… если таковой у них имеется.

— Оставим их… — Тамарскому стало неприятно и от загоревшихся глаз майора, и от собственной ненужной и вредной сентиментальности. — В конце концов, сюда меня привело иное.

Подпоручик изложил суть своей командировки, ее трудности и того разбоя, что учинили казаки у речки Черной.

— Помилуйте! То ж, скорее, с Озерной. Я им не судья, и, не обессудьте, сдается, что ваш Струков аппетитствует чрезмерно. Узаконенного межевания пока что не производилось, а казаки здешних крепостей по тем местам давно промышляют и попривыкли.

Все тот же дневальный доложил, что явился Федор Башарин заявить о нападении на него хищников.

— Почему ко мне лезет? Атаман где? Вновь надрался?! — заорал Дударь.

— С утра блюют, — Филиппыч попятился к двери, готовый в любой момент прошмыгнуть за ее спасительную толщину.

Комендант был отходчив. Выместив злобу на нерасторопной мухе, которую его полная ладонь растерла по штанине, Дударь велел впустить жалобщика.

Вошел рыхлый, средних лет казак, из тех, которые не шумят и всегда соглашаются со всем, что ни прокричит большинство. На его дворе пять душ мужского пола ждало очереди получать земельный пай, да беда, годики покуда сильно шалили. Вместе с ними шалили и пятеро казачат. Сестры же их уже подсобляли матери, и изба Башариных славилась выскобленностью и детскими проказами.

— …Молотил хлеб, оно сказать, на внутренней стороне, у Лысова шишака засеял я клочок… — конфузясь, выдавливал из себя Башарин. По всему видно, выпертый из дома и посланный сюда женой. — Детишки со мной… Подсобка не ахти, ну да в складчину, кой-как справляемся. А вчерась, затрудившись, остались ночевать. Я сморился, уснул вскорости и, как оттягали лошадь, прокараулил. Встрепенулся, а они уже за руки держат. Пятеро их, злодеев. Ить оно б ничего — беда подход зевнул, не сготовился… Утомился я. А тут ить и за ребяток боязно. Кабы озлобились и на них? Струхнул я, ваше высокоблагородие.

— Собственное твое небрежение, Федор, как на ладони, потому как обязан был ехать для ночлега в крепость. Я ведь собирал вас, инструкцию читал… Как и помочь тебе, не знаю.

— Среди злодеев, ваше высокобродь, опознал я киргизца, что был у нас аманатом, он потом часто наезжал в крепость по надобностям. И зовется Джимантаем.

— Крючочек… Тут подпоручик привел, пойди приглядись. Я сомневаюсь, но пойди… А потом вот что… это, брат, к атаману ходи.

И все же для поиска объявленных Башариным киргизцев майором Дударем был командирован урядник Смирнов.

Не успел комендант покончить с нужными распоряжениями, как вошли сказать, что пойманные дезертиры признались, что они есть три родные киргизца Средней Орды, Чиклинского рода, отправившиеся из Орды в Оренбург с намерением поступить в башкирское звание, но, не знав дороги, сбившиеся и прошедшие в сторону. Ища кого спросить, вышли на людей и соблазнились легкостью покражи неохраняемых лошадей. За что и были забраны и приведены сюда. Касательно ведомства, какого султана они есть, — не знают. Кочевья имели близ Эмбы и по бедному состоянию находились в работниках у разных хозяев в весеннее время.

— Ладно, с этим ясно. Заприте пока, а там отправим в Оренбург, раз уж они так в него стремились… Пусть застригут в солдаты.

— Простите, ваше высокоблагородие, я еще плохо знаю этот дикий народец, но мне сдается, что, совершив пакость, они постараются скрыться. — Тамарский припомнил разговор казаков. — И если занять броды…

— Вы мыслите как прирожденный линейщик. Многих годов стоило мне выучиться этому. Проклятый реприманд выбил мне нынче мозги… Я прикажу закрыть броды караулами. Пойдемте обедать. Там, кстати, и обсудим ваши дела.

А к вечеру возвратившийся в крепость урядник Смирнов доставил подобранных на Общем Сырту башкирца Ямансары Кадайгулова с женой его, Джамилей Исхаковой.

Ямансары, поминутно охая, сообщил, что, возвращаясь от тестя прошлого дня на закате солнца, подвергся он нападению пяти киргизцев, вооруженных пиками. Его они изранили, а имущество, бывшее с ними, трех лошадей, ограбив, увезли с собой.