На линии

32

Аул не часто видит присутствующего от народа киргизского в Пограничной Комиссии. Поэтому, едва Тлявлий Байтеряков миновал первую юрту, его окружила плотная толпа.

— Какие обиды? — взгляд старшины быстро сыскал среди окружавших киргизцев Атабурака Енамаева. — Вот ты, разве у тебя нет обиды на кого по линии? Говори смело. У нас одна вера и один враг.

Выдавленный в круг, Енамаев поклонился старшине, поклонился одноаульцам.

— Скажи, премудрый бий, разве есть право хватать моего быка и давать за него полудохлую кобылу? — с некоторой неуверенностью, опаской спросил киргизец.

— Конечно, нет! — довольный, что все пошло по-задуманному, ответил старшина.

— А бить?

— Кто посмел бить вольного сына степей?! Только хану, султанам и старшинам аллах может вложить в руку камчу наказать заблудших. Кто тот осквернитель небес?!

— Это урядник Плешков, уважаемый бий…

Разноречивый гул прокатился по толпе. У большинства вырвался вскрик удивления. Нашлись такие, кто засомневался в правдивости слов Атабурака, но заступаться за урядника Мертвецовского никто не стал. Осмелевшие после доброжелательно выслушанной жалобы Атабурака разразились криками и другие почитающие себя обиженными. И они были выслушаны, но с собой старшина увез одну лишь, заверенную печатью аульного старшины, жалобу на Плешкова.

…А вечером, в юрте хорунжего Биккинина, Тлявлий Байтеряков, возлежа на лучших подушках и сладко икая, прикидывал, что же еще запросить за оказанную услугу.

— Прижмем хвост вшивой собаке! — не скрывая радости, письмоводитель щедро расточал угощенья.

Не менее сладко, уже с добрую версту, икал комендант Илецкой Защиты Юрков. К сухой корке не притронулся, а, поди ж, зачастил! Солдатской сумкой свисал над седлом живот. Майору казалось, что каждый съеденный кусок бешбармака, каждая пиала кумыса норовят прыгнуть горлом.

— Потапыч, полегче-ка… Утряс в душу, — приказал комендант своему вознице, опасаясь запачкать на кочке парадный мундир.

Чего только не вместилось под ремень у Биккинина, дружба с которым приносила регулярно коменданту не только обеды, но кое-что и посущественнее.

В трех верстах от Изобильного форпоста, в долине речки Мечетной, как и обещал урядник Долгополов, нашлось удобное под стан место. Несколько ночей, пока не развели по тальниковым загородим полторы тысячи голов рогатого скота да сотню лошадей, прибывшие не спали. Потом уже только люди позаботились о себе. Все восемьдесят семей разместились по наскоро слатанным из валежника балаганам и землянкам. На сто двадцать мужских душ имелось двадцать четыре ружья и чуть более пик. Как умели, солевозцы наладили округ ночной, а у скота, который начали выгонять в степь, и денный вооруженный караул. Сверх того и от Изобильного к вечеру подъезжало с десяток казаков.

Желающих сторожить солевозцев хватало. Через несколько караулов семейные казаки стали спускать молодежи очереди. Одни, подкручивая усы, понимаючи менялись на скучный внутрифорпостный или вышечный дозор, другие уступали, сладившись за малую вещицу.

Вырываясь из опостылевшего форпостного быта, казаки сами веселели, находя усталых, но оживленных сознанием сделанного сообща солевозцев, среди которых заманчиво промелькивали нарядные юбки малороссок. Как бы ни выжимал пот трудный день, надежды новой жизни брали верх в душах переселенцев. С каждым взглядом, с каждым ударом топора, с каждым поднявшимся шалашом степь становилась роднее, переставая пугать, смущать дикостью. Сердца начинали улавливать теплоту обжитого.

Уже несколько раз ездил на стан Лука Ружейников. Успевший завести приятельство, ко многим званный, он, что бычок на веревке, тропил округ старшинской дочки. Случалось, угадывал пересечь дорожку, но, обычно хваткий на слово, оседал, стоило девушке вздернуть ресницы круглых жгуче-ночных глаз.

— Слышь, Лукаша, давай ноне перепоем хохлов, — обратился к Ружейникову Симагин, один из сотоварищей по караулу. — У нас, чать, глотки не уже!

— Была нужда…

— Че ж, у нас песен нет? Али хуже?

— Да ить какой ты глупый, Трофим, — встрял в разговор Иван Белоглазов, — за них же бабы вытягивают. А мы, по-твоему, сусликов подпущать должны попищать в нашем хору?

— Я правду… Показали б им! — обиделся Симагин.

— Ну, ежель сусликов станешь щекотать, с моим удовольствием, — хохотал Белоглазов.

За версту до стана, там, где дорога проваливалась в осыпающийся овраг, повстречали они скривившуюся воловью мажару. Заднее колесо ее, наскочив на камень, треснуло и, протащенное сильными животными, потеряло спицу и с пол-аршина обода.

Ружейников спрыгнул помочь. Возница, до того упиравший спиной под грядку, пытаясь приподнять мажару, выпрямился и настороженно посмотрел на казаков. Лука признал в нем Петра. Подавать на попятную было поздно. Двинув на затылок шапку, засвистев, он поднял выломанный кусок, повертел в руках. Петро притих, не ожидая ничего хорошего. Он уже давно присек вьющегося возле Марийки казака, но пока хранил догадку в тайне.

— На таком не дотянешь. Запас-то держишь?

— Старое маю.

Выдернутое из-под сена колесо и действительно было старое. Сточенный обод выщербился, спицы шатались в ступице. Вдвоем они насадили его на ось, загнали чекушку. Лука посмотрел, где пылили оставившие его казаки, посвистал коню. Солевозец облизнул пересохшие губы.

— Ты от що, до Марийки не збирайся, чи то…

— А то чего?! — недобро усмехнулся Ружейников. Он уже замахнул в седло и, как всегда, на коне почувствовал уверенность.

Солевозец отчаянно показал кулак. Казак посмеялся.

Подъехав к стану, Ружейников прямиком прошел к землянке старшины. Есаул Выровщиков, днями назначенный на Изобильный начальником, просил пригласить Тарасенкова побывать на форпосте.

Тарас Мартынович беседовал со стариками, все трое неспешно сосали трубки. Завидя Ружейникова, он встал, протянул навстречу руки.

— Здорови були, як добралиси?

— Слава богу. Вспомоществовали тут вашему… Колесо загубил.

— Тутошняя земля жестка… непривычно…

— Степь как степь. Ну да о ней в другой черед, — Лука подморгнул на стариков.

Старшина смекнул. Простившись с собеседниками, он ласковее подступил к казаку, поджидая, что тот скажет.

— Выровщиков наказал передать, чтоб подъезжали. — Ружейников произнес все с видом сведущего в сути передаваемого. Так и понял Тарасенков. Он сообщнически покивал, пригласил в землянку:

— Заходь. В холодке посидим, кваску бурякового испьем.

На низенький стол, крест-накрест застеленный полотенцами с вышивкой по спущенным концам, старшина выставил глиняные кружки, кувшин с квасом.

— Процивитая дивчина. Работница, яких свит не бачил! — заметив, что Лука разглядывает работу, гордо пояснил Тарасенков. — Ну пей, казак.

За угощеньем Ружейников потрафил старшине, похвалив скорое и ладное обустройство солевозцев.

— Тут побудем трошки, подкосим да скотинку продержим, а крепко на Урале робить будем. О Кадаиловке еще почуешь! — Старшина похвалился, как повернет он дела золотой к себе стороной. — Вот и порох-то, что Выровщиков дает, пущу тут по тройной цене… А ты, казак, думал! Золотая сторонка!

— Бухарская…

Снаружи зашумели. Прислушиваясь к девичьим переговоркам, Лука старательно вылавливал из общего щебета голосок Марийки.

— Стряпают на вечер. Понесут хлопцам. И седни, знать, шальной Петро в секрете, — забурчал старшина.

— Всем варят, только ему — некому, — заступилась вбежавшая с улицы девушка.

Наткнувшись на казака, узнав его, она, прихватив с полки соль, тут же выскользнула из землянки. Кипяток возмущенных глаз плесканул на Луку.

Вечерняя прохлада, наползая от Илека, поднималась с озер и ериков[29], растягивалась по стану.

Когда с запахом объехав левый край, казаки отвернули к поросшему кустарником ерику, где на эту ночь поместился выставляемый солевозцами дозор, увидели стайку девушек, боязливо подвигавшуюся от стана. Признав в верховых казаков, они пошли смелее. На краю, с узелком в руке, шла Марийка.

Мигом подомчал к ним Лука. Словно на джигитовке, сильной рукой захватив талию, вскинул он опешившую девушку на коня. От неожиданности и страха Марийка вцепилась в бившую пульсом шею казака. Закрыв глаза, Лука поцеловал ее, тут же почувствовав, как через раскусанную губу потекла струйка крови. Голова Ружейникова кружилась. Конь понес в степь.

— Выходи за меня… Не баловать я тебя скрал… А хошь, прям счас ускачем в Сакмарскую, это станица моя. — Лука искал в глазах девушки затепления, но они оставались по-прежнему испуганно-чужими. О том, как отнесся бы к сватовству Тарас Мартынович, Ружейников догадывался: сметливый ум его подсказывал, что старшина не прочь засвоить казака. Среди же линейных казаков случаи привода жен с иных сторон были часты. Кровь смешивалась через два двора на третий.

Едва казак ослабил объятия, девушка соскользнула на землю. За ней слетел с седла и Ружейников, поймал за руку.

— Пошто молчишь? — Луке хотелось еще раз поцеловать ее, но прежняя нерешительность уже обкладывала его.

Марийка Тарасенкова забоялась Ружейникова с первой встречи. И одновременно чудно ей было, как мог он не знать, что ее сердце отдано Петру… Сейчас, кажется, понял. Когда, высвободив руку, девушка побежала догонять подружек, Лука не остановил ее.