На линии

46

Казак не вдруг решился тревожить спящего Аржанухина. Приметно робея, потряс, легонько тыкая пальцами в плечо:

— Степан Дмитрич, от Юламана возвратились. Степан Дмитрич… Давечась наказывали не прозевать. Вот грех-то какой, как заспалось…

Запав в сонную голову, весть о Юламане произвела надлежащее действие — есаул вскочил, схватил висевший на гвозде сюртук и, налетев на казака, выскочил на крыльцо. Сквозь наспанные отеки подглазных мешков Аржанухин увидел неспешно едущих верховых: султана Баймухамета Айчувакова, султана Доржана Абулмукминова, Джанклыча Уразакова, есаула Падурова, купца армянина Шахмирова, письмоводителя Биккинина…

— Где Плешков?! — есаулу показалось, что на крик обернулся вышечный казак, на самом деле его расслышал, а скорее всего, просто угадал по губам разве что вышедший за ним на крыльцо Илья Мельников.

Никто не отозвался. Падуров махал здоровой рукой, вторая покоилась на перевязи.

— С ними разговора — что с хвостом воловьим султанами-то, — смело проговорил молодой адъютант.

— Где Плешков? — Аржанухин повернулся к казаку, и тот с ужасом разобрал поблескивающие на мешках слезы.

— Я… мож… мож, припозднился, а?

Меж тем всадники подъехали к крыльцу, и соскочивший с коня Падуров кинулся обнимать Аржанухина, они были знакомы, но не это сейчас было главным — есаул кинулся бы на шею любому русскому, не окажись здесь Аржанухина.

— Чертовски хочу есть. Ну прямо-таки зверь! Чего-нибудь нашего!

— Есаул, за вами был послан еще урядник Плешков?

— Это мой ангел. Он служит под вашим началом, Степан Дмитриевич?

— Что?! Что вам известно? Он жив? Как случилось, что он пропал?

— Пропал?!

— Петр Андреевич из степи не вернулся. — Аржанухин покачал головой, как бы прося прощения у собеседника за столь неприятную для него весть.

Увидя, что ни султаны, ни известный по линии киргизец Джанклыч не спешиваются, Аржанухин сам направился к ним.

— Будьте гостями, — проговорил он, прежде всего обращаясь к брату хана Ширгазы.

— Надо в аулы, Степан Дмитрич…

На форпосте, кроме Падурова, остался еще хорунжий Биккинин. Вечером он постучал и попросил Аржанухина выйти к нему.

— Мятежник Юламан называл Джанклыча участником при нападении на отряд…

— Какой отряд?

— Тептярских казаков… Тот, на который было нападение при речке Чингирлау, Степан Дмитриевич.

Аржанухин еле сдержался, чтобы не размозжить голову письмоводителю, так издевательски звучало его преуведомление, когда Джанклыч уже преспокойно отдыхал в аулах, в недосягаемости для власти есаула.

— Подайте по сему рапорт в Пограничную комиссию. Здесь же об сем помалкивайте, иначе, когда из Оренбурга велят мне задержать Джанклыча — сделать это будет трудно. Как случилось, что урядник не поехал с вами?

— Утром Юламан сказал, что Плешков уже отъехал, но мы скоро нагоним его…

— Хорошо, завтра поговорим подробнее.

Вернувшись к Падурову, есаул застал его все еще за столом.

— Значит, не пришлась вам мятежная еда?

— Да уж прививаться стал… Ну так вот, скажу далее… — вознаграждая себя за месяцы тяжелых дум и страхов, Падуров позволил себе легкий тон. — Сперва завладел мной удалой киргизец Чоки, и это еще ничего — цель-то была высвободить родственника. Он и залучился моей головой для торга. А интересно, право, пошло б начальство на обмен? Жаль, я так и не узнаю, сколь ценят меня.

— Вы не можете сетовать на нелюбовь. Буквально все были потрясены случившимся. Петр Кириллович сильно встревожился столь дерзким нападением и принял деятельное участие в вашем высвобождении…

— Да, да, конечно.

Совсем недавно положение свое он оценивал куда безрадостнее. Узнав о требованиях Юламана, состоящих ни мало ни много в возвращении всей территории, приращенной к России занятием Новоилецкой линии, он пал духом и написал одной близко стоящей к Эссену особе: «…я знаю, что сие дело невозможное, но чтоб батыр тот отпустил меня, сделайте милость, упросите Петра Кирилловича, чтоб ему теперь отказа не писать, а сказать, что оное прошение представится государю, и что оттуда последует, он особливо будет уведомлять…» Падуров старался выгадать время и боялся, что резкий отказ даст повод Юламану отправить есаула в глубь степей или продать в Хиву.

— Как бы я хотел пожать руку уряднику… Не передай он той записки…

— Плешков сам, добровольно вызвался поехать в скопище Юламаново, — сказал Аржанухин.

Падуров кивнул, как бы и это принимая на себя. Потом он встал, медленно пересек горницу. Скинув сапоги, завалился на кровать и вскорости захрапел.

Вскоре после отъезда хорунжего Биккннина и купца Шахмирова в Оренбург Аржанухин получил предписание задержать Джанклыча. Степан Дмитриевич уже понял весь нехитрый ход письмоводителя: с одной стороны, тот объявляет Джанклыча сообщником разбойника Юламана, а с другой, разгласив об этом по линии, предупреждает его об опасности выхода на нее. Уже зная, что в аулах Юламана между Биккининым и Джанклычем и султанами в выручке есаула Падурова возымело верх тщеславие, Аржанухин верно рассчитал, став всюду говорить, что виновником в исчезновении урядника Плешкова считает Биккинина, так как между ними многажды происходили столкновения. Так все и вышло.

Давно уже Джанклыч, попадая на форпост, не расхаживал с такой беззаботностью, как в этот раз, когда слух о его причастности к высвобождению есаула Падурова обратил на него любовь всей кордонной стражи. Карие глаза киргизца не хватали по сторонам, а лениво впитывали поклоны встречных казаков. Размякший в предвкушении приветствий находящих на него двух рассыпинских казаков Понявкина Семена и Махина Степана, еще днями обзывавших его собакой и гнавших взашей, Джанклыч подбоченился отшагать мимо поважнее. Гордо вскинул подбородок и… оторопело крутанул головой, обретая реальность вместе с болью в правой кисти.

— Ай-яй-йй! — взвыл он, скручиваясь под бороду ухватившего его Понявкина.

— Тсс-с… Зачем шумишь? Пойдем рядышком, кунак, — казак весело гыгыкнул и для пущей убедительности, чуть поджав, отпустил.

Махин же, подойдя с другого бока, с змеиным вызвоном вымахнул из ножен его кривую саблю и ударом сапога в голень заставил киргизца извлечь и отдать нож.

— Так-то спокойнее… всем.

Как и было им велено, казаки повели захваченного киргизца к форпостному начальнику. Джаиклыч, хотя подчинившись, шел с гордой осанкой приглашенного. Тщательно запахнутый халат скрывал пустые ножны.

Отведя киргизца к командиру Буранного форпоста, полковому хорунжему Кленину, казаки разошлись по своим нарезам. Понявкин, дом которого пощадили оба рассыпинских пожара, уже под крышу перевез и поднял его на новом месте и последние дни покрывал его соломой. Хорошенько отпив из поданной женой корчаги с простоквашей, Понявкин принялся крутить пучки, распевая любимую песню: