На линии

14

Оставив команду на прапорщика, Тамарский спешил в Оренбург налегке. Никифор Фролов, сидя на облучке, похлестывал лошадей, и, позавтракав в Рассыпной, к вечеру они дотянули к Татищевой. Упершись в хвост заходящей колонне каторжников, конвоируемых почти столь же обносившимися солдатами, косившими на правое плечо, ждали осмотра и позволения въехать. Спрыгнув с подводы, Тамарский и денщик прошли мимо угрюмых казаков, сдерживающих прибывших чуть ранее солевозцев, норовящих запрудить станицу пустыми телегами. Отослав Фролова узнать о ночлеге, Тамарский осмотрелся. Организуя привал, солдаты расходились отыскивать воду и желающих продать хлеб. Несколько служивых, оставшихся стеречь каторжников, сбивали их в кучу. Двадцать существ, из двух дюжин числящихся по списку, хранимому в кармане капрала, звеня цепью, опускались в пыль.

И к полуночи, то ли выдрыхся в телеге, а может, от клопов, но Тамарскому не засыпалось. Накинув на батистовую рубашку, подарок невесты, шинель, осторожась потревожить хозяев, он вышел на воздух — пройтись. Тьма безлунной ночи колола глаза. И лишь там, где, по представлению, располагались ворота, боролся с потемками костерок. Поеживаясь и подумывая, не надеть ли шинель в рукава, Тамарский подбрел к огню.

Поддерживаясь за стоящую на прикладе длинную фузею, склонясь с чурбака, на котором сидел, солдат шевелил угли. Встав поодаль, Тамарский вытянул к теплу руки. Потрескивали бросаемые в огонь ветки тальника.

— Холодат, — покосившись на подошедшего, промежду прочим заметил солдат.

— Ночь… — не отрываясь от огня, поддакнул Тамарский.

— Отпустит… то так. Не здешних, ваш-бродь?

— Откуда ж видно?

— А без печатки пока што. Край хорош, но охоч метки выставлять. Вона навроде ихних, — солдат показал на согнутые спины сидящих кружком колодников.

— Куда их?

— На Промысел. Жрет яма, настоящая прорва. А тоже, поди, люди были… Трудили где, не чаяли под клеймом помереть.

— На то, солдат, и жизнь, чтоб не знать, кем утром проснешься.

— Не оспорить… Но душа? Ей, поди, за мясом грешно бегать? — солдат смолк. Нагнувшись к углям, выкатил пару картофелин. В ладонях отер золу. — Спробуйте, ваше благородие, кажись, запеклась. И соль есть. Разжились ею.

С вышки сполз караульный казак. Подошел к костру. Солдат и его угостил пахнущей картофелиной.

— Ежли изволите, — солдат круто посолил, подул, осторожно откусил, — скажу историйку одну. Пустячок, а запала… Развязка ее случись, аккурат наша рота войди в Вязовку, это по ту сторону Оренбурга, выше по Уралу, — солдат выжидаючи посматривал то на офицера, то на казака. Оба они кивнули. — Трава тот год задалась. Уже на Петров день казаки порешили косить. Вышли с ночи, покуда прохлада и сок еще жарой не выгнаны… Тишку, а об нем речь будет, включили в покосную команду, поставили в пикет. Отбирали сюда младших из многодетных семей. Это, значит, чтобы не безручить, где казак да баба. Соединясь по трое, когда четверо, объезжали пикетные косящих, иногда глубоко в степь влезали. Бывало, и на удобных маяках простаивали. У казака правило о ту пору было: и за околицу без ружья ни ступать, куда гам в лесок или огороды. Хорошая турка спину не трет. Пятеро косят — шестой за ними ружья носит. Во как жили!

Потянувшийся за второй картофелиной казак ухмыльнулся, но в разговор не встрял. Успокоившись, что его слушают, солдат продолжил:

— Маяк с Тишкой держало два казака и малолеток. Проехав степью, проверив симы[19], они расположились закусить. Выставили малолетка дозорить, благо служба тому в диковинку… Тишка привалился спиной к осине, зевнул с хрустом и сквозь зеву примечает чужой шорох. Сердце так и запало! Почудилось: проморгал киргизца. Но на излете той думки, когда крови сготовились упруго разлиться, бросить тело к коню, выхватить саблю — отлегло, и он блаженно зажмурился под ладошками своей бабы. Только ей так неизменно удавалось проводить его слух. «Не балуй!» — небрежно бросив в рот стебелек, процедил Тишка. Казаки захохотали. Они-то заприметили Анну, но не подали вида, и Тишка по праву усмотрел в том хоть не злую, а все ж насмешку себе… Казачий обычай, ваше благородие, не позволяет миловать жену на чужих глазах. Зачастую подчиненный в быту бабе, как собирателю и хранителю казачьего добра и тяговой работнице, пока сам он в походах и на службе, казак разнит свое отношение к ней: ласковый и податливый за кисейной занавеской, он крут и груб за воротами и при гостях. И как ни любил Тишка казачку свою, он и не думал пойти против общего порядка. «Зачем шла? Того гляди, случится…» А та, лишь ласково и коротко так глянув, принялась разбрасывать по холстяной скатерке принесенную снедь.

Рассказ прервался. Пряча лицо, солдат вытащил свежевспыхнувшую головешку. Тамарский зевнул. Поворотясь от костра, отшагал с десяток сажений со слепыми, по привыкнутости к огню, глазами. Остановился — желание дознать историю удержало.

— Кайсакам степь — дом, — вновь усаживаясь на чурбак, продолжил караульный. — Змеей по лощинам вертят. Только и пяль зенки, жди набегу! Вот и тем разом выскочили. Казаки только разок пожать курки успели, а уж вымокли под стрелами. Двое жизней лишились. А тут, испуганные воющим роем, кони дернули и ускакали вместе с приколами. Сама туча ордынская в сторону покоса пролетела, на большой кусок пасть раззявила, а Тишку с малолетком с десяток, считай, пленять осталось… Тишка кроет собой Анну, саблю вертит, не одно киргизское копье обломал, к лесу отступает, еще надеется скрыться, да аркан на плечах затянулся, бросил оземь. Ловкачи бросать! Скользя по траве, успел Тишка заметить, как схапали Анну…

В аулах, если не знаете, ваше благородие, пленников держат в железках, а чаще подрежут пятки да набьют их конским волосом. Пока ж угоняют — вяжут. Ну, а тут побега и вовсе не ждали: окровавленный, волочащий ногу Тишка не внушал опаски. Казачонок и тяжелая — подавно. Заиграл у них кумыс, а скоро и воры в его парах затихли. «Убегать надоть…» — шепчет Тишка. Никто не отзывается. Малолеток головкой трясет: перепуганный, он готов на все и собственного голоса боится. Анна поджала ноги, за низ живота держится. Растрясло ее. «Угонят дальше, запродадут в Хиву — вместе не быть. А так, бог даст», — шепчет Тишка… А может, это Анна ему. Помнит Тишка, только как влажная ладонь замерла на его щеке, чуть приметно толкнула.

Помолясь, поползли с малолетком к лошадям. Господь, знать, услышал, нагнал сна нехристям. Тишка верно смекнул ехать не прямо на Вязовку, а сторонкой. Да чего там Вязовка, любой форпост родным стал! Но на заре Тишка ослаб и уж в седле не держался. У речушки сполз попить и остался лежать. Решили, что он схоронится в камышах, а малолеток приведет казаков.

Поутру на берег выгарцевали киргизцы. По ругани видать — озлоблены, как шайтаны. Один по мелководью забрызгал на другой берег. Остальные занялись объезжать реку по обе стороны следов. Многажды шуровали почти вплотную с Тишкой. Тогда он нырял с головой — и проносило. Наконец, смети в уводящие от реки лошадиные шляхи, закричал с той стороны киргизец. Перестав слышать конский топот, Тишка уронил башку в береговую тину. Так и подобрали его казаки.

В станице он узнал, как, отбив набег, казаки наладили погоню. На злосчастие, киргизцы откочевали слишком далеко, следы запутались…

— А счас-то, новый генерал Эссен, настрого обрубил на ту сторону заноситься. Приказу наслал по форпостам — на тот берег казачьего носу не сувать. Прокляни его, Яик! — не выдержал и сказал свое казак.

Казалось, разорванную нить рассказа уже не связать. Тамарскому было жаль, и он спросил:

— Досказывай, солдат, коли начал.

— Доскажу… Закрылась, что ландыш, Тишкина жизнь. Тут у него родитель с французом лег, а бездолить так бездолить: прибрала земля и мать. Остался он что мар степной…

Казаки службу в очередь несут. Есть и обычай замены покупкой добровольца. Вот и отдал Тишка хозяйство в аренду и перестал задерживаться в Вязовке. Ни одна экспедиция в степь без него не обходилась: все служило надеждой отыскать Анну. Случалось, на линию выбегали пленные, иногда из самой Хивы. Всех расспрашивал Тишка. Разное говорили, да поди проверь — многих крали, не одна душа томилась в неволе. Со временем сделался Тишка первым стрелком. Из егерского штуцера на сто шагов не давал промаха. Травилось сердце виной, и тоска сменялась злобой, и забывался Тишка, лишь когда сабля кровилась, когда засыпал в ногах утомленного коня… Казаки уважали его. Станичный атаман не единожды поручал спешные донесения. Казачки, устав попадаться на глаза, пересказывали его историю всякому встречному, захожему, втайне завидуя несчастной Анне.

Так и шло. К тому уже лет восемь отложилось, когда киргизцы большое размирье учинили. Они и раньше через Урал лазали, но тут даже начальство, держащее руку живодеров, сказать, не выдержало. Обычно засады им на переправах чинят, на бродах. Но когда случается большое пространство замирять, ставят и в глубинке. А это в самой ихней степи засекречились. Лежит и Тишка, в компании с казаками, он к тому времечку успел на урядника присягнуть, и видит, возвращается с две дюжины воров. На заводных лошадях у них четыре бабы сарафанами блещут. Киргизцы не дураки, следы приметили, но ничего — едут дальше. Казаки в чащу отползли, и — залп! А погода сырая, дождичек отморосил, дыму-то и неоткуда подняться. Оно известно — дым в сырость по земле стелется. Окаянные завертелись, свинца скушав, башками вертят, а понять-разобрать откуда — не могут. Да и луки у них, а против чащи сагайдак тфу-уу. Казаки перезарядились и еще трахнули, а Тишка с-под главаря лошадь выбил. Та и придави верховоду ногу.

— Эк, горазд! Говоришь, вязовский он, Тишка-то твой? — заинтересовался казак.

— А дальше, ваше благородие, из киргизцев, кто живой, пали на конь и тяга дали. Казаки к бабам. Им, бедолагам, руки-ноженьки под брюхами лошадей стянули, аж языки припухли. Мычат, тыкаются по грудям спасителей… — солдат переглотнул слюну. Вытащил перезапекшуюся картофелину, облупил и так и не донес до рта. В притухающих язычках костра Тамарский почти не разбирал его лица. — Ну, а Тишка меж тем, — приметно вздрогнув, словно очнувшись от забывчивости, заговорил солдат, — облапил степняка, окружил ему арканом шею и тоже к пленницам побег. Бежит и видит — одна стоит, лицо в платок утопила и не то ревет, не то смотреть страшится. Рядом киргизенок за подол дергает. Хотел было Тишка утешить ее, пригладить… и признал Анну…

Ее не продали в Хиву, что обычно ждало наших русских пленников, ценящихся, как рассказывают, на тамошнем рынке втрое. Попала она в жены киргизцу, болтающемуся у Тишки на веревке. От него и киргизёнок…

Сели они с Аннушкой прям на землю, и долгим был ее сказ: жила надеждой и снами. Несколько раз порывалась бежать, да все несподручно. Когда ж в очередной раз по степи разнесся слух о казаках, не выдержала и вот почти добегла… Чем дальше поведывала Анна мыканье свое, тем туже сдавливал аркан шею киргизца. И когда поведала, как бездыханным родился их с Тишкой ребенок — киргизец захрипел и дернулся смертной судорогой.

Само собой весть об обретении Тишкой жены донеслась к Вязовке, прежде чем они туда въехали. Дома ставились во двор, так, что на улицу смотрело одно, много два оконца. На случай нападения из них легче делать выстрелы. Невеселая, подслеповатая улица на этот миг запышнела от высыпавшего на нее народа.

— Тебе, Анна, полон не в урон пошел. Ишь зацветилась! — шутил из-за плетня рябой казак.

— Глянь-те на него, еще измывается?! Кобель! Чрез вас, раззяв, и пошла, — вступилась подскочившая сзади казачка, огревая мужа мокрой, вбрызг, тряпкой. — Пень бесстыжий!

Молодые казаки, посматривая на жмущегося к ногам Анны киргизенка, смеялись промеж себя. Старики же кланялись, снимали папахи, крестясь, благодарили за христианскую душу. Вот, значит…

Солдат расправил плечи, огляделся, как бы уже тяготясь вниманием.

— Историйка! — поглаживая усы, пробасил казак, позабывший подняться на вышку. — Ну, а потом-то, зажили?

Солдат посопел, когда же заговорил, голос его ссохся и вроде потрескивал:

— А не задалось. То ль с киргизенком не сжился, а больше Анна не спородила. Ей он, знамо, — кровинка, а Тишка силил, силил нутро… Мала помеха, а вот залила сердце. Впрочем, мыслю, пообвык Тишка к вольнице. Дома-то зажил, попахал отвыкшими руками, а там и снова потянулся за Урал заглядывать.

А тем временем вода в Урале утекла — порядки круче. За реку казаку — ни ногой! Хоть все добро у тебя свели со двора — не смей! Начальство проведает — до смерти находишься по зеленой дороженьке. Разгладят спину…

— Эссен, все этот генерал… Ух, будет ему память! — поддакнул казак.

— Оно натурально, ваше благородие, втихую казаки ловчат. Жить с Ордой и задора ни чинить — что клопа не давить… Уж такой народ. Однажды и Тишка с товарищами порубал степняков. Впичкали их в топь — и молчок. Лошадей забрали, попрятали, а потом пригульными показали. Да, видать, заклал кто-то… Тут, на грех, следователь из Оренбурга пожаловал и сосватал Тишку в Архангельский гарнизон. Уж как водится: надломилось — обломится.

Тамарский понял, что рассказ прожит. Не прощаясь, пошел к дому, спать.

— Слышь, — донесся до него голос сторожевого казака, — а тебя, часом, не из нашинских, не из казаков обратали?

— Из них…