На линии

47

На самых подступах к позднему июльскому вечеру, около пяти пополудни, форпост забирала зевотная тишина. Покойно похрапывал хорунжий Кленин. Без дерганья наливались приятной тяжестью веки подчиненных обитателей Буранного. К этому времени стихал ветер. Бабочки дольше передыхали, а перелетая с цветка на цветок, по-иному окрашивали воздух их белые, желтые, темно-пурпуровые крылышки. Не пустой, особо густой остановилась тогда тишина. Слушая ее, начинало казаться: вот-вот поймешь что-то очень главное — только сумей войти, не нарушив единства. Сумей приложить свой звук. Никто не думал, зачем так. Так было всегда: рождались созвучные души, узнававшие себя в дереве, слышавшие в порыве сухого, степного ветра, совсем не отражением видевшие себя в светлых волнах Яика, Илека, самой последней пересыхающей в лето речушки; и также которые оставляли тело, так и нс заглушив щемящей тоски своего объявления на свет божий, всего своего обособленного человеческого века. Не отыскав единения с жизнью, они пугались смерти. Но так было и будет.

Въехав с недогороженного задка, Евтифей Махин с трудом слез с коня, потер занемелую стариковскую спину — целый день в седле. Заслышав шум, выбралась из шалаша жена его, Устина. Как раз с красной стороны прошел на двор младший Махин.

— Степка, шельма, куда уволокся? — Евтифей с силой толкнул за собой калитку на задний двор.

— Киргизу с Понявкиным цапали, — улыбаясь, ответил Степан, останавливаясь возле матери.

— Лезете все, — буркнул старший Махин, стягивая через голову рубаху.

— Мы че? Кленин велел.

— Кленин… Нехай кордонниками обходится. В другой случай прицепит с чем — льготой отскажись. Понял?

— Ну, чего, понял. А сам-то охотой носим?

Старший Махин так глянул на сына, что тому разом отшибло спрашивать. Перемолчав сования, за которое мальцов шлепают по губам, Евтифей заговорил:

— Были с Уразаевым на озерке одном. Самосадки — пальца на два лежит. Хлопотать станут для нас ее. Пока ж поди отвяжь с Рыжего мешочки.

— Че ж, старый, а я гляжу, загвоздался в чем или уж в живую соль запотел… Дождешься, опять поясница вступит, таскаешь за силу, — Устина, начавшая сильно стареть в последние годы, уже бросила в корыто тяжелую от пота и просочившегося на рубашку с мешка соляного отжима, ушла к бочке с водой.

— Не злобься, мать. Годки наши и так сварлюг с нас мажут.

Едва прознав, что между Озерским и Новоилецким форпостами, против половинного пикета, есть на озере соль, Аржанухин командировал туда хорунжего Уразаева, который и прихватил с собой нескольких казаков из записавшихся на коренное жительство. Среди них и оказался Евтифей Махин.

Своим порядком Уразаев донес, что озеро, на котором осела соль, по его измерениям, от реки Илек в четырех верстах, среди барханов, солонцеватое. В окружности четыре версты, и, как стало известно, на сем озере соль осаживается не каждое лето, а через несколько и только тогда, когда бывает засуха и нет дождей, которых нынешним летом здесь совсем, с самой весны, нет.

Часть соли с озера была отправлена Эссену на благорассмотрение, с просьбой позволить записавшимся на коренное жительство на форпосты Новоилецкой линии казакам взять с того озера соли единственно для домашнего употребления, а с тем вместе дозволить взять соли и войскам, на линии состоящим, только же для пищи. На что в разрешении просилось поспешнейшее повеление, потому буде последуют дожди, то соль уже тогда превратится в воду и пропадет без пользы всякой.

Весть о свободной соли колыхнула законную послеобеденную дрему. На дворы к участвовавшим в разведке казакам стали наведываться желающие пощупать руками, какова соль, поспрашать о месте. Несмотря на строгий запрет Кленина разглашать об озере, скоро не на одном песчаном чертеже тыкала ветка в предполагаемое местонахождение озера. Лишь Махин остался верен запрету, да, впрочем, на его двор никто и не заходил.

Обосновавшись на Буранном, Махины первым делом загородили подворье. На базу состряпали навесы, пустили подручную птицу. Скотину определили в теплые мазаные сараи с низкими входиками. Сами пока обретались в шалаше и крошечной землянке, крыша которой нырнула за плетень, будто стыдясь показать свою убогость, стыдясь за поленившихся хозяев. Только зима могла рассудить, кто окажется прав.