Пастух Земли

8

Юго-восточное побережье Анатолии, Питура. 2005 год до н. э.

В последнюю свою ночь в доме Аказази Бхулак проснулся от духоты и слишком уж усилившегося стрёкота сверчков. И тут же очутился в потайной комнате своего разума — Поводырь желал говорить с ним.

Бхулак насторожился, увидев, что на сей раз тот принял вид его матери. Спустя тысячелетия он помнил её именно такой: смуглой, но светлоглазой, статной и крутобёдрой, в шерстяной юбке выше колен и кожаном лифе с узорами, в расшитых мелкими ракушками мокасинах с гетрами. На стройной шее — ожерелье из самоцветов и человеческих клыков, на поясе — берестяные ножны с каменным ножом и зеркальце из обсидиана. Удлинённую подбритую голову венчала тиара из чёрной змеёй свернувшейся косы.

Поводырь иногда принимал такой вид, когда разговор обещал быть непростым — как и отношения Бхулака с породившей его женщиной.

— Ты должен приготовиться, — голос, воспроизводимый сознанием Бхулака, был мелодичен, подобно журчанию ручейка в летний день, но проскальзывали в нём и жесткие нотки. — Сейчас я перенесу тебя к цели твоего пути.

— Но ведь я должен идти туда сам… — начал Бхулак.

— План изменился, когда тебя смыло за борт и ты оказался в этой точке, — безапелляционно заявила машина в образе дамы. — Теперь наиболее рациональное решение — перенести тебя к конечной цели.

— Нет, — твёрдо сказал Бхулак, и женщина, кажется, оторопела. Хотя, вероятно, это была иллюзия.

— Ты снова оспариваешь мои распоряжения?

— Ты не всё учёл, — бросил Бхулак.

— Это невозможно, — тут же ответила она, довольно сердито — Поводырь идеально копировал манеру прототипа своего облика.

— Сначала мне нужно посетить Жилища Бога, — продолжил гнуть свою линию Бхулак. — Это не так уж далеко отсюда, я легко доберусь своим ходом.

— Зачем тебе туда нужно?

— У меня почти не осталось серебра, а мне нужна пища, разные вещи, и может понадобиться привлечь с себе людей с помощью богатства…

— Я знаю, какими способами люди обеспечивают свою социальную функциональность, — кивнул Поводырь. — Но почему тебе нужно именно в пункт, который ты называешь Жилища Бога?

— Когда я привёл и утвердил народ в этой стране и ты велел мне идти в другое место, я спрятал там много добра. Золота тоже. Я заберу его — оно даже лучше серебра.

Поводырь секунду молчал, затем сказал

— Этот факт не зафиксирован в моих файлах. Почему?

— А разве нужно было тебе говорить о нём? — с простодушным видом спросил Бхулак.

— Я должен знать всё, что с тобой происходит.

— Даже когда я посещаю нужник? — Бхулак чуть не добавил «мама», но вовремя сдержался.

Он сам не понимал, почему так злится. Раньше в его отношениях с Поводырём, конечно, бывали трудности, но они никогда не возникали буквально на пустом месте, как теперь.

— Нет, данная информация мне не требуется, — покачала головой дама с таким важным видом, что Бхулак, едва удержался от смеха. — Но факт сокрытия тобой материальных средств не равен эпизодам твоего метаболизма.

— Хорошо, — решил больше не дерзить Бхулак, — то, что я не сказал тебе — моя ошибка. Но мне всё равно нужно сейчас это золото.

— Допускаю, — кивнула женщина. — И это всё?

— Нет, — покачал головой Бхулак. — Ещё я просто хочу побывать там.

— Почему ты имеешь такое желание?

— Это моя родина — вся эта страна. А Жилища Бога — очень важное её место. И я очень давно не был там…

— Я не понимаю, — надменно произнесла женщина, — полагаю, это относится к алогичной составляющей человеческой программы. Я признаю её необходимость как информационного предохранителя, но считаю, что у людей она занимает слишком большое место в сознании.

— Такие уж мы есть, — развёл руками Бхулак.

Поводырь опять замолк, теперь это продлилось дольше — около минуты. Потом заговорил.

— Предложение приемлемо. Я рассчитал вероятности нового варианта маршрута с учётом твоих потребностей. На финальную часть с вероятностью в восемьдесят восемь целых шесть сотых процента придётся кризис, связанный с местным населением.

Бхулак пожал плечами — кризисы были в его жизни делом рядовым.

— Я отправлюсь на заре… мать Ерати, — сказал он и тут же провалился в глубокий сон.

Происхождение Пастуха

Южная Анатолия, Аратта. 5681 год до н. э.

— Я виноват, мать Ерати.

Юный пастух стоял перед матерью на коленях, склонив голову с буйной рыжей шевелюрой.

«Совсем как у его отца, — подумала Ерати. — Таур, Таур, зачем ты меня оставил?!»

Взгляд её упал на покрытый извёсткой пол, под которым покоились кости её мужа и двух сыновей, и печаль вдруг сменилась злостью на оставшегося сына. Слова полетели из её рта, словно ядовитые стрелы:

— Как у тебя язык повернулся сказать мне такое! Ты не смеешь уйти из моего дома! Ты не смеешь уйти из Аратты!

Её захотелось изо всей силы ударить Ойно по огненной голове, она даже потянулась к рукояти лежащей рядом короткой палицы с твёрдым глиняным навершием — с помощью таких булав жители посёлка частенько выясняли отношения. Но вовремя одумалась и отдёрнула руку.

— Мама, но я же вернусь, — пытался оправдаться Ойно, хоть и понимал, что это бессмысленно. — Я привезу тебе оттуда богатство…

— Не нужно мне богатство из-за западного моря! — почти взвизгнула женщина. — Мне нужен ты, здесь, дома!

— Мама, у нас всё меньше еды, скоро нам будет не хватать… — пытался достучаться до матери юноша.

— Ты скоро пройдёшь посвящение и будешь с остальными мужчинами пасти скот. И тогда у нас будет много мяса и молока, — отвечала женщина уже спокойнее.

Её злость сошла также быстро, как накатила, сменившись глухой тоской. Она вдруг вспомнила, как тесно и весело было в их доме, когда все они были вместе — Таур, она и четверо их детей. Но уже три весны миновало с тех пор, как муж и старший сын пали под рогами дикого быка — именно после этого случая старейшие окончательно запретили мужчинам охоту, которую женщины посёлка и так не одобряли. Зачем она, если в Аратте большие стада овец и коз, а вокруг — поля пшеницы и ячменя, бобов и гороха. А за блестящий чёрный камень, в изобилии предоставляемый Материнскими Грудями, можно было выменять что угодно у прибывающих со всех сторон посланцев из других краёв.

На стадах, полях и чёрном камне, из которого получаются самые острые ножи и самые ясные зеркала, покоилось могущество Аратты — главного поселения великого народа ар.

Раньше охота и правда была необходима, но теперь из-за неё только уменьшается число мужчин — которых и так мало. Но они по-прежнему нет-нет, да обходят запрет — это у них в крови. Мало им защищать стада от нападений волков и леопардов, они сами хотят нападать, сражаться с дикими зверями, а потом поедать добычу. Уж такими создала их Триединая. Вот и глупый Таур пошёл на того проклятого быка, взяв с собой Пеку, только что посвящённого и радовавшегося своей первой охоте…

Как же больно!

И Ойно такой же. Только хуже — говорит ей, что намерен после посвящения с ещё несколькими парнями уйти в новую страну за западным морем. Но откуда мало кто возвращается, а если и возвращается, то лишь для того, чтобы сманить туда ещё нескольких молодых мужчин — или даже безумных девушек.

— Скоро ты станешь мужчиной и старейшие позволят тебе носить передник и головную повязку из шкуры леопарда. Ты перестаешь работать с женщинами и детьми на полях, и будешь уходить с мужчинами пасти стада, — твёрдо сказала она сыну.

«Хотя видела уже больше вёсен, чем трижды пальцев на обеих моих руках, моё лоно всё ещё жаждет мужского семени, — горько думала она. — Но никто из свободных мужей не возьмёт себе старую вдову, когда вокруг столько молодых дев. А я не хочу оставаться одна!»

Спустя год после гибели мужа и сына дочь вышла замуж и ушла в дом свекрови. А вскоре заболел и умер младший сын — в последние годы всё больше детей рождались слабыми, а то и вовсе порченными, и часто болели. Ойно — всё, что у неё оставалось.

Конечно, Ерати не пропадёт и одна — у неё ещё достаточно сил для работы в поле, и она прекрасно умеет прясть, шить одежду и разукрашивать её узорами из цветных камушков и ракушек. Да даже если бы и не могла, старейшие не дадут ей умереть от голода — Аратта изобильна. Но остаться без Ойно…

Нет!

— Я не дам тебе предать Триединую и уклониться в ересь древних! — яростно бросила она.

— Мама… — начал было Ойно, но Ерати прервала его:

— Слово моё!

Ойно исподлобья бросил взгляд на суровую женщину, сидящую на низком ложе, слишком просторном для неё одной, в слишком просторном для них двоих доме. Он еле сдержался, чтобы не наговорить матери своих слов — немыслимых и преступных. Но в чём-то она была права: в поселениях за морем и правда, как рассказывал ему Кхерс, не особенно чтили Триединую — больше обращались к прочим тьюи. Да и старейшими там были чаще мужчины. Он, правда, не понял, причём тут ересь древних, но выяснять это сейчас было совсем не нужно.

— Да, мать Ерати, — сказал он, поднимаясь с пола.

Несмотря на отсутствие леопардового передника поверх обычной набедренной повязки, со своим обнажённым мускулистым торсом и широкими плечами он выглядел совсем уже взрослым мужчиной.

— Куда ты идёшь? — спросила она.

— В дом молитвы. Хочу говорить Триединой.

— Это доброе, ступай.

Она провожала сына взглядом, пока он ловко поднимался по приставной лестнице к выходу, ведущему на крышу.

Поднявшись туда, Ойно долго стоял, вновь переживая тяжёлый разговор. Нет, он, конечно, не думал, что мать легко отпустит его, но не ожидал от неё такой злобной решимости. А ведь он уже больше года пытался подготовить её принять его решение — сам принял его уже давно, когда Кхерс, друг его мёртвого отца, вернулся в Аратту из-за моря, чтобы позвать туда ещё людей. Как понял из разговоров с ним Ойно, в западных поселениях народа ар женщин брали у местных племён, обменивая или похищая, а вот мужчин не хватало. Но не хватало их и в Аратте, потому старейшие были очень недовольны прибытием Кхерса. Больше всего им хотелось просто прогнать его, а то и убить, но сделать это было трудно — он был славен среди мужей и вряд ли нашелся бы желающий поднять на него копьё.

Поэтому он пробыл в поселении целую луну, свободно приходил в дома, беседовал с жителями — и с Ойно тоже, а ушёл в сопровождении двух десятков человек, среди которых были и молодые парни, ещё не нашедшие жену, и вдовые охотники, и даже одна только что поженившаяся пара.

Когда они вышли за стены Аратты, старейшие с крыши прокляли уходящую женщину именем Триединой, но, кажется, совсем её этим не испугали.

Ойно очень хотел уйти с ними, но не мог: пока он не обзаведётся женой, власть над ним принадлежала матери. И вот теперь она сказала своё слово.

Юноша тяжко вздохнул, вбирая в себя привычный смрадный воздух посёлка — вонь от испражнений живых существ и гниющего мусора — всё это в изобилии громоздилось между домами, и по мостику из досок перебрался на соседнюю крышу.

Дом молитвы, который посещала его семья, находился крышах в десяти отсюда. Ойно бежал по ним, не обращая внимания на занятых своими вечерними делами людей. Добравшись до нужной крыши, он сказал сторожившему вход старику с копьём:

— Я иду просить Триединую.

Сторож молча отступил, и Ойно спустился по лестнице внутрь святого дома.

Он был тут один. В белой комнате пахло свежей известкой и стояла звенящая тишина. Это святилище принадлежало третей ипостаси Триединой — возрождению, потому здесь везде были изображения быка, символа силы лона великой богини.

Усевшись на пятки и обратившись к ряду закреплённых на стене чёрных скульптур бычьих голов, скрывающих черепа мёртвых старейших, юноша стал бормотать заученные формулы молений. На самом деле он пришёл вовсе не к Триединой — отношения с ней у него как-то не складывались. Он хотел увидеть отца.

Потому, быстро закончив молитвы, он встал и подошёл к глубокой нише в стене, где теперь был Таур. Ойно часто видел эту картину, но всё равно ощутил холодок потустороннего страха, когда на него взглянули десятки лиц ушедших людей Аратты. Юноша, конечно, понимал, что это были лишь отделённые у мертвецов головы, с которых птицы объели всё мясо. Служители домов молитвы обмазывали черепа глиной, искусно воссоздавая лицо умершего, потом раскрашивали — так, что получались новые головы людей, почти такие же, как при жизни. Но — не совсем такие… И это вызывало ещё больший страх и почтение.

Он нашёл голову отца — героическая смерть давала ей право быть здесь — взял в обе руки, и, вновь опустившись на пол, стал вглядываться в заменяющие глаза яркие камни. Такие же синие, какие были глаза Таура при жизни.

— Отец, отец, — шептал юноша, — научи меня, как поступить. Ведь ты сам хотел уйти за море — Кхерс сказал мне. Но женился на маме и решил остаться. Может, теперь я могу сделать то, чего ты не успел? Там чудесный новый мир, там может случиться всё, что угодно. Там путешествия, охота и сражения. А здесь… ничего здесь не меняется и не измениться никогда. Потому что старейшие этого не позволят.

— И это великое благо для людей ар, — раздался за спиной Ойно неприятный писклявый голос.

Юго-восточная Анатолия, Жилища Бога. 2005 год до н. э.

Сила, великая, опасная и злая — так Бхулак всегда воспринимал это место. А ещё ощущал единение с ним — ведь здесь родился его народ, отсюда он отправился в странствие и дошёл уже до самых отдалённых краёв земли, изменив свои облик, язык, повадки, забыв даже, откуда начался его путь. Но место помнило народ, и, наверное, ожидало, когда он возвратится к своим истокам.

Пока же пришёл один Бхулак, хотя и без особенной радости — здесь ему было тяжело и неуютно. Однако он не мог не прийти, и дело даже не в спрятанном золоте. И спрятал-то его здесь тысячу лет назад именно потому, что клад его пребудет в сохранности, поскольку люди никогда не любили бывать здесь.

Стоя на вершине кургана у старого фисташкового дерева, Бхулак окинул взглядом горизонт. В опускающихся вечерних сумерках безлюдный пейзаж с поросшими бурьяном холмами напоминал некий иной, свободный от человечества мир. Поселений здесь и правда не было на много стадий во все стороны — словно место это было наполнено смертельным ядом. Лишь в дневном переходе отсюда, в неглубокой низине, скрывались несколько жалких хижин семьи козопаса — а может, и разбойника — из племени каски. Бхулак провёл там прошлую ночь, отведал немудрящего угощения и принял предложение хозяина, чтобы жена одного из его сыновей согрела гостю постель. Женщина была чумазой, но молодой и довольно привлекательной, а ему не мешало почувствовать себя живым перед сошествием в царство мёртвых.

Ночью он наскоро овладел девицей и сразу уснул, но спал чутко — в памяти остался алчный взгляд, брошенный горцем на его прекрасный меч и мешок с серебром на поясе. Однако переночевал спокойно — по всей видимости, хозяин не смел гневить богов, покушаясь на гостя и его достояние. Он рассыпался в благословениях, получив маленький серебряный слиток, но двое его черноусых сыновей угрюмо смотрели исподлобья. Бхулака это нимало не заботило, он просто повернулся и пошёл своей дорогой.

Теперь, стоя тут в полном одиночестве, словно мёртвое дерево, Бхулак тем не менее знал, что не одинок. Здесь было полно невидимых существ — очень старых, сильных, мудрых и недобрых. Были и другие — более благожелательные, но они ничем не могли помочь ему. Тысячелетиями опекаемый и наставляемый Поводырём, он знал, что нет в мире богов, в которые верил и его народ, и другие племена. Некоторые боги, впрочем, и правда были, но давно уже умерли. Вот в космосе полно чужеродных существ, враждебных людям, но сейчас и их на Земле не осталось, иначе Поводырь предупредил бы его.

Но те, что толпились сейчас вокруг — не из космоса. А откуда?.. Этого не знал ни он, ни Поводырь. Бхулак давно уже убедился, что тот знает далеко не всё, и это его тревожило.

Однако следовало заняться тем, зачем он сюда пришёл. Поводырь мог дать многое, но о делах своих насущных Бхулак привык заботиться сам. И чем бы ему ни пришлось заниматься в дальних краях, от твёрдо знал, что без золота не обойтись.

Какой бы глубокой ни была его улучшенная мудростью тьюи память, многие мелочи из неё за тысячелетия стирались. Да и многое тут с тех пор изменилось. Поэтому он довольно долго вспоминал, где именно зарыл клад. Наконец, отсчитал десять шагов от вершины холма на север (вспомнив, что и тысячу лет назад тут росла фисташка, но, конечно, нынешняя была лишь потомком той), сделал семь шагов вправо и уткнулся в большой валун — точно тот самый. Тайник находился в десяти локтях от него — вверх и налево. Сбросив висящие на спине инструменты — медные кайло и лопату, Бхулак принялся за дело.

Закопал он сокровище глубоко, да ещё за прошедшие века сюда нанесло почвы, так что трудиться ему пришлось не меньше часа. Несмотря на то, что уже настала довольно прохладная ночь, он весь взмок и сбросил тунику, как ещё раньше плащ, оставшись в одной набедренной повязке.

Он споро работал при свете полной луны, пока кайло не наткнулось на что-то твёрдое и крупное. Бхулак стал работать лопатой, вскоре расчистив большой плоский камень, который помнил — он служил крышкой подобия каменного ящика, сохранявшего сокровища.

За почти три тысячи семьсот лет своей жизни Бхулак собрал большие богатства — немало, впрочем, потерял и растратил. Кое-что лежало на хранении в храмах или у преданных ему семей в Та-Кемет, Междуречье и Ханаане. Но основная часть скрывалась в разных местах мира — в таких вот тайниках.

Кайлом Бхулак поддел камень и отбросил его в сторону. Глазам его открылась не очень впечатляющая картина — более всего это походило на кучу мусора. Мусора, конечно, там тоже хватало — истлевших дерева, кожи и ткани. Но между тленом в лунном свете тускло отсвечивало золото — очень старое.

Отбросив лопату, Бхулак начал вытаскивать вещи, когда-то служившие знаком его достоинства царя-жреца. Он принёс их из западных земель, где правил страной, чье богатство покоилось на медных и золотых копях, а также искусных мастерах, умевших делать из этих металлов множество вещей, каких не делали ещё во всём тогдашнем мире. Места главных месторождений металлов и кое-какие секреты их обработки подсказал Бхулаку Поводырь. Он же ввёл в его сознание и другие полезные новшества, к примеру, «хитроумное слово» — умение с помощью знаков на сырой глине сохранять свои слова и мысли. Люди это делали и раньше, но Поводырь открыл способы развить это искусство, которым теперь пользовались многие.

Отбросив воспоминания, Бхулак стал доставать и складывать в кожаный мешок золотые предметы — бляшки и бусины, которыми некогда были обшиты его одежды, браслеты, ожерелья, массивный нагрудный диск, оковку царского топорика, футляр для священного царского мужского жезла… Прекрасно отполированные нефритовые топоры, медные кинжалы и наконечники копий он оставил, но всё равно мешок стал довольно увесистым.

Остановившись передохнуть, он вновь унёсся мыслями к тому — прекрасному — времени, когда всё ещё ощущал себя молодым и радовался своему данному богами могуществу. Тогда он был уверен, что вскоре тьюи вновь спустятся с небес и он вместе со своим народом уйдёт в славный поход среди звёзд. Но тьюи так и не пришли, а Поводырь отказывался говорить, когда они вернуться. Постепенно Бхулак стал осознавать своё одиночество и оторванность от человечества. Что у них было общего?.. Разве что смерть, но если на прочих людей она набрасывалась почти сразу после их рождения, то его ждала в каких-то туманных далях.

Вот так Поводырь — просто машина, при всех его знаниях и умениях — стал для него ближе любого из людей, даже своих родителей, растворившихся в невероятной толще веков.

— Ойно! Ойно!

Бхулак знал, что голос этот звучит лишь в его душе, но для него он заполонял весь мир. Не в первый раз настигал он его, и это всегда случалось в ключевые моменты его жизни.

— Отец! — закричал он, хотя знал, что это, конечно, не его павший тысячелетия назад от рогов быка отец, от которого и костей-то сейчас не осталось. Но всё равно кричал в своём сердце:

— Отец, чего ты от меня хочешь?!

— Вернись ко мне, Ойно! — отвечал голос, так похожий на голос отца его Таура.