Поцелуй черной вдовы (СИ)

Глава 2

Соланж рыдала на похоронах. Плакать ей помогала память о матери, рано ушедшей и очень много значившей для нее: по сути, она была той единственной нитью, что связывала Соланж с этим миром — без материнской любви, без ее нежных объятий, прикосновений душа девушки истаивала от одиночества. И никому не было до этого дела!

Даже отцу с братом.

Особенно им, знающим ее тайну.

Едва Винсента предали земле, как они, запершись в его доме на окраине Стратфорда, предались пьянству в своей обычной манере: гоняли слуг в винный погреб снова и снова, пока не угробили половину запасов, а от их перегара не начинали слезиться глаза у каждого в миле вокруг.

В такие запойные дни Соланж предпочитала держаться подальше от брата с отцом, больше сидела у себя в комнате или, как в этот раз, ходила гулять в Арденском лесу, наполненном гомоном птиц, и сейчас по весне особенно восхитительном, — лицезреть затуманенные алкоголем глаза ей хотелось меньше всего.

Но сегодня, тщательно все обдумав, она решилась на разговор…

Прошла после прогулки с библиотеку, где никогда не прочитавший ни строчки ее младший брат Джеймс предавался вселенской тоске за бутылкой доброго сидра, и с жалостью на него посмотрела. И это все, ради чего они прилагают столько усилий, просто чтобы упиться до свинячьего визга?

— А, черная вдовушка… выползла, наконец, из своей паутины… — осклабился брат, отсалютовав ей бутылкой и не поняв значения этого взгляда. — Ты неплохо сработала в этот раз. Прям ну очень правдоподобно… «Он просто упал, госпожа. Не знаю, что с ним случилось!» — кривляясь, передразнил он сестру.

Это было не то, над чем стоило бы смеяться, и Соланж замутило.

— Ты жалок, — констатировала она.

А Джеймс, пьяно расхохотавшись, замолчал вдруг и ткнул в ее сторону пальцем.

— Зачем явилась, нотации будешь читать? Так вот от тебя я их слушать не буду. Пошла отсюда!

Прогоняя ее, как паршивую собачонку, брат все-таки кинул опасливый взгляд на ее руки в перчатках.

Боится, и правильно делает. Им бы всем следовало бояться, этим жалким пародиям на мужчин, знай они правду о ней! Всем похотливым ублюдкам, что западали на ее милое личико и тоненькую фигурку девочки-феи. Как брат и тыкал ей в каждую встречу, она паучиха, причем смертельно опасная. С ней лучше бы не шутить!

— Обойдусь без нотаций, — сказала она, старательно делая вид, что враждебность родного ей человека не причиняет физической боли (это было не так), — мне, знаешь ли, все равно, как именно ты умрешь, — она наклонилась, упершись руками в подлокотники кресла, и брат опасливо вжался в мягкую спинку, — упадешь ли с моста в бурную реку или рвотой своей захлебнешься, а может… у тебя сердце откажет… — зловеще прошелестела она. И отступила, оправляя пышную юбку. — Но я хочу быть уверена, что, когда это случится, я не останусь без шиллинга за душой.

— Грязная шлюха! — выплюнул брат, вскакивая на ноги.

Похоже, он не на шутку перепугался, оказавшись в кольце ее рук, в своеобразной ловушке, и теперь отходил единственно доступным для него образом — через брань и бутылку. Бутылку, кстати, пустую, он запустил через комнату прямо в камин, где, разлетевшись осколками, она затушила чуть теплящийся огонь.

Соланж вздрогнула, но взяла себя в руки: знала, что разговор легким не будет. Как и любой разговор с ее братом…

Особенно о деньгах.

— Можешь звать меня, как угодно, — спокойно сказала она, — но я хочу получить свои деньги.

— Твои деньги? — Брат поперхнулся. — У тебя нет своих денег. Все твое — наше. Окстись, дорогая сестрица!

— Пятьдесят фунтов, — не стала ни возражать, ни спорить Соланж. — Я хочу пятьдесят фунтов! Не так уж много, если подумать, учитывая к тому же, что деньги все же мои.

— Да ты совсем обнаглела, — брызнул слюной от возмущения брат. — На кой тебе пятьдесят фунтов, скажи? Мы с отцом даем тебе все: и красивые платья, и крышу над головой, и питаешься ты не хуже самой королевы.

Соланж усмехнулась:

— Вы даете мне все, в самом деле, Джеймс? — Она сделала шаг в его сторону. — Давай посмотрим правде в лицо: это я обеспечиваю вас всем. Это только благодаря мне вы упиваетесь лучшими винами и спускаете деньги в борделях и за игорным столом! Я заработала каждый пенни, которым ты попрекаешь меня. — Она хлопнула раскрытой ладонью по деревянной столешнице, и ее собеседник подпрыгнул на месте.

— Т-ты… т-ты… отец все узнает… — заикаясь, пролепетал он. — Я ему расскажу.

— Уж будь добр.

— Он всегда говорил, что ты вся в мамашу, такая же ненормальная.

— Уж если на то пошло, Джеймс, — улыбнулась Соланж, — она и твоя мать не в меньшей степени, чем моя.

Разговоры о матери лишали Соланд душевного равновесия, и без того достаточно зыбкого, и брат, наверное, зная об этом, так или иначе сводил любой разговор к этой теме. Но обычно ограничивался полунамеками и многозначительным взглядом, сегодня же, одурманенный алкоголем и самой мыслью расстаться с деньгами, прибранными к рукам, заговорил по-другому.

— Я хотя бы не шлюхин ублюдок, дорогая сестрица, и рожден в браке, как доброму христианину и надлежит. Ты же… проклятый выродок… Лучше бы умерла от чумы в первые месяцы своей жизни, чем выросла в ЭТО. — Он окинул ее неприязненным взглядом. — Стала ЭТИМ. Одному Богу известно, кем был твой папаша… Ядовитым тарантулом-людоедом? — брат насмешливо хохотнул, заметив ее опрокинутое лицо.

Соланж догадывалась, конечно, что с ее рождением связана некая грязная тайна, но понятия не имела, что брат станет тыкать ей этим в лицо. К тому же надеялась по наивности, что просто-напросто появилась на свет до оглашения и помолвки родителей, такое часто случалось, но что первый муж матери вовсе не был ей мужем — слышала в первый раз.

— Так ты действительно ни о чем не догадывалась? — ни на йоту не сжалился над ней брат. — Вот ведь сюрприз, ну, скажи? Папашка сжалился над твоей блудливой мамашей и взял за себя вместе с ублюдком…

— Он сжалился не над моей, а над НАШЕЙ матерью, Джеймс, — сквозь зубы поправила его девушка. — Ты как-то странно забываешь об этом.

Лицо брата перекосило от злобы, когда он выдал в сердцах:

— Ну прости, что никогда не считал эту женщину своей матерью, дорогая сестрица. Она ведь только с тобой и носилась! Тебе угождала. «Соланж такая несчастная, бедная девочка. Я нужна ей особенно сильно!» — передразнил он слова своей матери. — Думаешь, мне не нужна была мать? Думаешь, я не нуждался в любви и заботе? Однако, носилась она только с тобой.

— Это неправда, она любила нас одинаково.

— Вот уж ложь. Ты всегда была ее «солнышком», «милой девочкой», я же — «негодным мальчишкой», допекавшим ее до печенок. Уверен, она ненавидела меня так же сильно, как и отца!

У Соланж защипало в глазах, и она, страшась разреветься и выказать этим слабость, прикусила до крови губу. И стиснула кулаки.

— Пятьдесят фунтов, — холодно повторила она. — Скажи отцу, мне нужны эти деньги.

— Зачем?

— Затем, что вы, проклятые кровопийцы, растранжириваете все до копейки! — закричала она. — А я хочу быть уверена в своем будущем. А иначе… — она постаралась унять сбившееся дыхание, — я прекращу помогать вам.

— Ты не посмеешь.

— Хочешь проверить?

С такими словами она схватилась за ручку и захлопнула за собой тяжелую дверь. Замерев в коридоре, прижала к громко стучащему сердцу сжатый кулак и надавила так сильно, как только могла…

Хватит, проклятое, знаешь ведь, этим грохотом ничего не добиться!

Только уши заложит, а ситуация, как была патовой, так и останется.

Хватит быть слабой, Соланж, ты все сделала правильно. Следовало давно завести речь о деньгах и, скопив нужную сумму, уехать на Острова! Избавиться от браслета и…

Она покосилась на правую руку, на которой, будто наручник, выделялся серебряный обруч в дюйм шириной.

Каково быть свободной и независимой от всего?

Не оглядываться по сторонам?

Не убивать ради денег…

А любить?

Каково это, любить?

Мысли снова свернули на запретную тему, и Соланж стиснула зубы. Вот уж о чем она думать не станет, так это о глупостях вроде любви… У нее есть заботы намного важнее того, чего с ней никогда не случится, а значит, надо сосредоточиться на деньгах и думать только о них.

Можно ведь продать что-нибудь с дома: подсвечники там, серебряную посуду… Она, конечно, понятия не имела, как это устроить в маленьком городке, в котором каждый друг друга знает, но выход наверняка был.

А об отце… том, настоящем, она вообще думать не станет. Много чести для безымянного и безликого человека, о котором она знала так мало! И если она, в самом деле, уродилась в него — кожа перчаток скрипнула, когда пальцы снова сжались в кулак — то будь он воистину проклят.

Как уже проклята от рождения и она…

— Прошу вас, входите. — Входная дверь распахнулась, впуская отца и какого-то незнакомого человека.

По давнишней привычке не попадаться лишний раз отцу на глаза, Соланж метнулась под лестницу и притихла там.

— Где мы можем спокойно поговорить? — спросил незнакомец, не удосужившись скинуть с головы капюшон. — Без лишних ушей.

Отец подался было в сторону библиотеки, но, услышав грохот бутылки, понял, что Джеймс все еще пьянствует там, и повел гостя в маленький кабинет рядом с гостиной.

— Смею уверить вас, сэр, здесь нам никто не помешает, — произнес он, пропуская того в открытую дверь.

Соланж обождала минуту-другую, а после, прокравшись по коридору, прильнула ухом к двери.

И… ничего не услышала.

Если мужчины и говорили, а они, ясное дело, делали это, то толстый дуб, будь он неладен, не пропускал ни единого звука.

О чем же они говорят?

Кто этот мужчина в темном плаще?

Во что еще, помимо прочего, вляпался тот, кого она называла отцом?

Соланжп так крепко задумалась, скрючившись у двери, что едва разогнулась, когда уловила за дверью шаги… Снова забилась под лестницу, и в тот самый момент гость в капюшоне опять вышел из комнаты и направился к двери в сопровождении семенящего следом отца.

— Значит, договорились, месье Дюбуа? — осведомился с порога.

— Договорились, сэр.

И Соланж ощутила, как дернулось сердце в груди. И холодком потянуло по коже…