Поцелуй черной вдовы (СИ)

Глава 3

На этот раз Соланж повезло больше: дверь оказалась закрыта не полностью. То ли отец по беспечности и торопясь поделиться новостью с сыном прикрыл ее не до конца, то ли бог ей подобных благоволил к девушке, только, прильнув ухом к двери, Соланж услыхала:

— У нас проблемы, Джеймс. Большие проблемы. Ты меня слышишь или упился до потери рассудка?

— Я слышу, — прозвучал сиплый голос. И ворчание, от которого ей захотелось глаза закатить: — Тут приходила Соланж и требовала дать денег. Она злая как черт. Чуть не убила меня!

Отец помолчал, будто взвешивая услышанное, и произнес:

— Это не самое страшное, сын: дело в том, что мы раскрыты. И вопрос стал ребром…

— Что значит «раскрыты»?

— То и значит, болван: кто-то знает все про Соланж. О том, что мы делаем ради денег!

Брат, наверное, выглядел ошеломленным, по крайней мере, именно так Соланж ощущала себя, и отозвался не сразу.

— Но как?

— Мне почем знать — мы были так осторожны. Это всего лишь четвертая смерть! Мы могли продолжать бесконечно.

Бесконечно?

Соланж сделалось дурно от этого слова. Вязкий вкус ненавистного бересклета наполнил рот, вызывая прилив тошноты… Но она, сконцентрировавшись на разговоре, а не на собственных ощущениях, снова продолжила слушать.

— А нельзя ли просто сбежать? — В голосе брата звучала надежда. — Собрать пожитки, деньги — и просто исчезнуть?

Соланж даже замерла, дожидаясь ответа. Знала, что братом, задавшим этот вопрос, двигали вовсе не братские чувства, а банальные корысть и эгоизм, но все равно была ему благодарна за этот вопрос.

— Нас найдут и тогда будет хуже, — ответил отец. — Человек, с которым я говорил, выглядел очень серьезно и сразу предупредил, что, как лица, внесенные в королевский реестр, в случае бегства, мы будем объявлены беглецами и вне закона, так что каждый охотник за головами сможет нас пристрелить. Что, хочешь пообщаться с охотниками, сынок? Я как-то не очень.

Повисла гнетущая тишина, в которую только сердце Соланж звучало так громко, что уши закладывало.

Что вообще это значит?

Их афера раскрыта и все-таки они до сих пор на свободе…

О чем тот, в капюшоне, и ее… ненастоящий отец договорились между собой?

— Тогда что он хотел, тот, о котором ты говоришь? — спросил Джеймс.

Сестра едва расслышала его голос, таким тихим он был. И вцепилась зубами в перчатку, усмиряя испуг, когда услышала:

— Он хочет Соланж.

— Что? Зачем ему эта увечная?

— Уж не затем, полагаю, чтобы в постели побаловаться. Он знает, что она ядовита, как белладонна, и именно потому… покупает ее! Вот, — в комнате звякнул мешочек с деньгами, — он дал нам залог.

— Сколько?

И это все, что брат мог спросить?! Деньги в момент затуманили его разум. Мерзкий червяк! Его не волнует, что родную сестру, пусть даже отчасти сводную, кто-то, настроенный очень серьезно, желает купить, как кобылу.

А главное, для чего?

Как отец и сказал, она — смертельно опасная белладонна. В этом и дар, и проклятие! Дар, потому что никто не сумеет ей навредить, ни один похотливый мерзавец с шаловливыми ручками, и проклятие — ведь она никогда не почувствует поцелуй любимого человека, не ощутит его нежных прикосновений… не убаюкает на руках собственное дитя

Соланж сглотнула подступившую горечь и выругалась в сердцах.

Никогда не думать об этом — ее первое правило.

Второе: никакой слабости. Никогда! Ни при каких обстоятельствах.

Она сильная. И в данный момент очень злая.

Отец, между тем, озвучил сумму в пятьдесят фунтов и убеждал брата в разумности данного шага, продажи ее, его дочери.

— Понимаю, это немного за девушку, как Соланж: с ее даром мы бы заработали много больше со временем, но мы перевертыши, Джеймс, мы изгои здесь в Англии, и при первом же подозрении в несоблюдении «Закона о компримации» нас просто-напросто растерзают. Королева боится нас! Сам знаешь.

— Но мы не нарушаем закона. На нас браслеты! — Брат, должно быть, подрыгал рукой, демонстрируя названую вещицу. — Дар Соланж вообще с перевертышами не связан. Перед законом мы совершенно чисты!

— Ты идиот? — вскинулся Сильвиан Дюбуа. — Мы убивали людей. Против этого тоже законы имеются! Обычные, человеческие, чтобы ты знал. На нас потому и надели браслеты, чтобы ни ты, ни подобные нам, не могли навредить как-либо людям. И вот мы, убившие четверых…

— Их убила Соланж, — вскинулся брат. — Если по существу, мы непричастны к тому, что она творит в супружеской спальне с мужьями.

Отец, кажется, усмехнулся. То ли брат его позабавил, то ли по-своему восхитил — в любом случае, на одну длительную минуту в комнате сделалось тихо, как ночью на кладбище.

А потом отец произнес:

— Пусть забирает ее, я все решил. Этот тип мог бы и вовсе не заплатить нам, сам понимаешь, но сотня фунтов — больше, чем ничего. Возьмем деньги и уедем на Острова! Там нас никто не достанет. Там, как я слышал, можно ходить без браслетов…

В отцовском голосе явно прорезались нотки надежды и предвкушения, брат же доволен услышанным не был. Еще бы: Джеймс — жуткий трус, снять браслет для него все равно, что взглянуть в зеркало и увидеть саму свою суть, вряд ли приятную.

Кто он там, во второй ипостаси?

Жалкий хорек или белка?

Соланж живо представила брата, сидящим на ветке с сосновой шишкой в маленьких лапках и тоскливо глядящим на землю. Брат даже на стул подняться не мог, так страшила его высота, а уж на дерево… Девушка улыбнулась.

Нет, перевертыши, как она, все, как один, были хищниками, опасными, злыми… Их потому и боялись. И ограничили этими чертовыми браслетами. Обращаться посреди города и вообще обращаться было строго-настрого запрещено «Законом о компримации».

Не доглядел, сломался браслет — заплати штраф.

Снял браслет — заплати головой.

Полутонов не было. Перевертыши были злом, которое добрые англичане терпели помимо собственной воли, а что делать, расовая терпимость — залог мира и процветания. Так наставляла народ королева Елизавета, одна из первых мечтавшая извести каждого перевертыша на своих землях…

Венценосная лицемерка.

Соланж с детства ее ненавидела и мечтала уехать на Острова. Там, в Северном море, на границе с Атлантическим океаном, рассыпаны, словно бисер, сотни маленьких островов Шетландского архипелага, заселены лишь немногие, как она слышала, и зима там довольно суровая, но зато перевертыши там живут без браслетов, а значит, и обращаться имеют право в любое время ночи и дня. И никто не погонится за тобой с криками: «Перевертыш! Зверь. Убить зверя!»

Соланж, в отличие от своего трусливого брата, хотела бы знать, кто она есть.

— Но там дикие земли, — возразил брат, и голос его надломился. — Только голые скалы и несколько крохотных поселений. Что нам там делать?

— Жить свободными. Этого мало?

Джеймсу, конечно, на Острова не хотелось, и свобода, коли пришлось бы платить за нее ценой многих лишений, была ему не нужна. Уж больно он прикипел к игорным домам, борделям и театральным подмосткам — оставить все это — слишком большая цена для него.

И Соланж это знала.

Отец тоже знал, но продолжал верить в мечту.

А ведь это, действительно, только мечта: он и сам не продержится там даже неделю. Взвоет с тоски!

— И все-таки я не уверен, отец…

Они продолжили препираться, решая уже не ее, а собственную судьбу, и Соланж, отойдя от двери, поднялась к себе в комнату.

Сердце ныло…

Стучало в висках.

Что делать? Как быть? Может, сбежать прямо сейчас, бросить братца с отцом разбираться с тем типом самостоятельно?

Вряд ли он покупал ее просто так. Может, сделает цирковой «обезьянкой» в каком-нибудь шапито и станет возить из города в город, веля убивать бродячих кошек или собак для потехи честного народа…

Или… или придумает что-то еще, не менее неприятное.

«Мамочка, мама, как же мне тебя не хватает!»

Соланж обхватила плечи руками и скукожилась на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону как помешанная. Так хотелось, чтобы хоть кто-то ее пожалел, сказал, что жизнь эта дрянная наладится, что она не одна…

Но после того, как мамы не стало, ни один человек не прикасался к Соланж.

Нет, прикасались, конечно, но сразу же умирали в агонии, ей же хотелось простого человеческого тепла… Она и не знала, что так тоскует по материнским рукам — и стало стыдно, что она так разнюнилась.

«Прекрати, жалкая тряпка!»

Девушка подхватилась на ноги и выглянула в окно. День был солнечным, ясным, таким, что лишь о хорошем и думать.

Не о плохом, как сейчас.

Мама единственная прикасалась к ней без боязни, на нее странный дар дочери не распространялся. Соланж помнила, как в тринадцать, когда пробудилась эта странная сила, мать нашла ее плачущей на сеновале.

— Соль, милая, что случилось? — спросила она. — Я повсюду искала тебя.

И протянула ладонь, желая ее приласкать, но Соланж в ужасе отстранилась.

— Не надо, не трогай меня, — заикаясь, выдала через силу. — Я плохая. Я наврежу тебе!

У матери, помнится, потемнело лицо, в ясных глазах отразился испуг, но она взяла себя в руки.

— Ты ничего мне не сделаешь, дорогая, — пообещала она. — Я абсолютно в этом уверена!

Но Соланж затрясла головой.

— Я убила Пушистика, — возразила она. — А потом Рыжую Нэлл. Не специально, я просто к ним прикоснулась! И тебя убью. — Слезы с удвоенной силой полились из глаз.

Рыжая Нэлл и Пушистик были двумя дворовыми кошками, любимицами Соланж, и то, что она их убила, желая просто-напросто приласкать, разбило ей сердце.

— Не убьешь, милая. Вот увидишь! — Мать все-таки потянулась и погладила ее по щеке. — Вот видишь, все хорошо.

Пораженная, обливаясь слезами, она кинулась в объятия матери и рыдала целый час кряду, пока слезы наконец не иссякли.

Только после того мама ей рассказала, что она необычная девушка, в ней проснулся особенный дар.

И подарила самые первые в жизни перчатки.