Поцелуй черной вдовы (СИ)

Глава 9

— Ну и чего вы хотите? — уперев руки в бока, вопросил Джеймс Бёрбидж, тот самый дородный мужчина, что велел рассчитать Мэри Уокер, портную. — Играть?

Представление уже отыграли, толпа зрителей разошлась — актеры остались одни в опустевшем театре, и владелец, Джеймс Бёрбедж, обратил на них взгляд.

— Эм… я в целом не против любой, предложенной вами работы, — сказала Соланж, которая в целом не помышляла о сцене, а Шекспиру сболтнула об актерских задатках в порыве несвойственной откровенности и насмешки над самою собой.

Недолго думая, Бёрбидж схватил ее за подбородок, чем поверг в шок, и поводил голову из стороны в сторону, как бы оценивая товар. Этот странный мужчина понятия не имел, чего только что избежал, сделав это в перчатках, которые прилагались к сценическому костюму.

— Что ж, личико миленькое, — констатировал он. — Можно попробовать тебя в женских ролях. Ты играл уже?

— Не на сцене, сэр.

— Лет тебе сколько?

— Двадцать.

— Многовато, однако, но ты хлипенький, тонкокостный, больше пятнадцати и не дашь. Эй, Ричард, — обратился он к сыну, юноше одного с нею возраста, — подберите мальчику роль. Две-три фразы будет достаточно для первого раза! Посмотрим, что из него выйдет. — И снова к Соланж: — Но ты не думай, что станешь слоняться здесь просто так и получать свои деньги…

— Он вообще-то неплохо с иголкой справляется, — вставил все еще в женском образе Натан Филдс. — Я бы взял его в костюмеры.

— Мальчика — в костюмеры? — грубо вскинулся Бёрбедж, но Филдс обиженно засопел, и старик миролюбиво добавил: — Посмотрим. Пусть поначалу и тебе помогает, и прочим работникам сцены. А начнет с отхожего места, оно снова смердит нестерпимо! Сил моих нет обонять этот запах.

Поднявшийся ветерок, действительно, донес до них запах отхожего места, почти такой же ядреный, как в кожевенной мастерской, где для смягчения кож используют чаны с мочой и человеческими фекалиями.

— Ну а ты, — Бёрбедж поглядел на Шекспира, — ты тоже актер?

— Отчасти, сэр… да.

— Отчасти? И что это значит, облобызай меня Мельпомена?

Мужчина так громыхнул своим баритоном, что Уильям враз стушевался, и Соланж, уже знавшая, как ему нелегко говорить о писательстве, отозвалась за друга:

— Он пишет, сэр. И довольно неплохо!

— Пишет? Что именно?

— Пьесы, сэр, — подал голос Шекспир. — И я был бы счастлив, пожелай вы их посмотреть.

Бёрбедж, актер даже вне сцены, возвел очи горе и вскинул руки, потрясая ими над головой.

— Святой Дионис, сейчас каждый второй мнит себя драматургом, и преталантливым. Кто твой отец? — выстрелил он, казалось бы, не относящимся к делу вопросом.

— Перчаточник, сэр.

Бёрбедж схватился за голову.

— И прибыл ты из…

— … Стратфорда-на-Эйвоне, сэр.

— То есть из кучи навоза, в которой какой-то червяк возомнил себя драматургом?

— Сэр… — Шекспир так решительно побледнел, что Соланж испугалась за его самочувствие.

— Сэр, пожалуйста, дайте шанс моему другу проявить себя, — взмолилась она. — Вот увидите, он еще удивит вас!

— Вот уж вряд ли, — промычал Бёрбедж, но как будто смягчился. Будучи по природе чересчур экспрессивным, он легко отходил, и в целом человеком был добрым. — Ну да ладно, посмотрим, что из себя представляет сын перчаточника. Тебе дадут роль…

— А мои пьесы, сэр?

Бёрбидж, уже развернувшийся, чтобы уйти, вдруг положил руку Уильяму на плечо и серьезно сказал:

— Без обид, парень, но, если ты не Кристофер Марло, нам не о чем говорить. Мне нужно что-то по-настоящему дельное, понимаешь, а не писульки сына перчаточника… — И снова взревел, отыскав глазами Соланж: — Немедленно сделай что-нибудь с этим запахом, иначе и на глаза мне более не показывайся! Усёк?

Соланж закивала, не до конца понимая, зачем подписалась на нечто подобное — наверное, из природного тяготения к саморазрушению — но уже через десять минут она жгла можжевельник за партером театра, где зрители — будь им неладно! — устроили отхожее место. Вонь сшибала здесь с ног, но хотя бы на время запах горящего можжевельника заглушал его…

Когда она снова вернулась в театр, Шекспир в числе нескольких актеров из труппы сидел на сцене, свесив вниз ноги. Они разговаривали, смеялись и казались давно подружившимися… Ну да, пока она занималась грязной работой, кто-то налаживал дружеское общение. Все как обычно!

— А, Роберт, иди к нам. Ты закончил? — Шекспир помахал ей рукой.

— Почти. Где я мог бы умыться? — спросила она, глядя на Ричарда Бёрбеджа.

Тот улыбнулся. Знал, что в этом его главная сила: жизнерадостный и открытый, он излучал неприкрытое обаяние.

— Там за ширмой таз и вода, — он указал направление. — Только поторопись: мы собираемся подыскать вам жилье. Уилл говорит, вы только приехали и совершенно не знаете города…

— И у нас лошадь… — вставил Уилл. — Ее бы тоже пристроить.

— Пристроим, друг. — Ричард хлопнул его по плечу. — Конюшен здесь предостаточно. — И другим голосом: — Вот если бы вы вместо лошади достали нам перевертыша… было бы дело. — Сказав это, Ричард схватил Уилла руку и задрал ему рукав куртки. — Жаль, ты не кто-то из них, — хохотнул он. — Отец бы умер от счастья!

Соланж так и стояла, не в силах уйти: тема ее увлекла.

— А зачем вам здесь перевертыш? — поинтересовался Шекспир. — Я в целом их мало встречал.

— Деревенщина! — Ричард по-дружески растрепал ему волосы. — Оборотень в театре — самое то. Представь себе страшного зверя, точно отыгрывающего отведенную ему роль? Да зрители бы платили просто за то, чтобы поглазеть на него. Страх и ужас! Они это любят.

Шекспир выглядел ошеломленным, как и Соланж, надо признаться.

— Но как же, — возразил молодой человек, — перевертышам ведь нельзя обращаться… «Закон о компримации» и все такое.

Ричард подхватился на ноги, оправляя одежду.

— Наивная ты душа, Уильям Шекспир, кто в Лондоне соблюдает законы? — Вопрос был риторическим, но он сам на него и ответил: — Да никто. Ни одна живая душа! А уж перевертыши нынче в моде, на сцене уж точно.

— И на них не доносят? — спросила Соланж.

Ричард к ней обернулся.

— Бывает, что и доносят, — ответил, пожимая плечами, — но это, как говорится, сопутствующий риск. Перевертышам хорошо платят, и они не прочь поживиться!

— А как же браслеты? Они не боятся снимать их?

— Вопрос не ко мне. — Развел Ричард руками. — Я всего лишь простой человек без особых способностей, разве что малость смазлив и талантлив на сцене, но… обращаться в клыкастого волка, увы, не умею. А жаль… — Он ощерился, изображая животное.

Соланж в первый раз видела человека, желавшего быть перевертышем. В шутки ли или всерьез, но он не боялся говорить нечто подобное вслух, и это ее поразило… Почти так же, как рассказ об оборотнях на сцене.

Лондон — воистину странное место.

Это крутилось в ее голове, пока она умывалась и выходила с актерами из театра, направляясь по Бер-Гарденс к реке, в сторону Лондонского моста. Коня она вела в поводу, так как к ее огромному удивлению тот обнаружился у дверей, едва они вышли, а мальчишка, присматривающий за ним, играл в орлянку в грязи у театра. Возвращая ей скакуна, он так широко и восторженно улыбался, глядя на Бёрбеджа и остальных, что не оставалось сомнения: перед ней маленький театрал, боготворящий актеров.

В благодарность за честность Соланж дала ему еще один пенни. Целое состояние для такого оборванца, как он, и, кажется, заслужила тем самым его вечное преклонение!

— А здесь, как вы, наверное, догадались, зверинец, — сказал Ричард, указав за забор по правую руку. — И в нем, — понизил он голос, — проводится лучшая травля медведей в городе. Слышите? Это рычит один из медведей. Говорят, здесь появился новый косматый зверюга, дикий и необузданный. Давайте как-нибудь вечерком заглянем и насладимся веселеньким зрелищем!

Соланж неоднократно слыхала о подобных забавах, но сама ни разу не видела, и не была уверена, что хочет увидеть. Уж больно грозно рыкал медведь где-то за частоколом зверинца, грозно и жалостливо одновременно. Животных, не в пример прочему, ей было жальче людей, не заслуживающих, по ее мнению, ни жалости, ни снисхождения. Они сами казались ей хуже животных — и да, она в полной мере осознавала, что в ней скорее всего говорит ее скрытая часть, так самая, тщательно закупоренная долгие годы браслетом и тоже животная.

Но не безмолвная, как оказалось…

— А тебе животных не жаль? — обратилась она к молодому актеру. — По-моему, травля медведей — ужасная дикость.

— Это ты лишь потому так говоришь, что ни одной травли ни разу не видел, — хмыкнул Ричард. — Прав я?

— Допустим.

— Так я и знал. Вот увидишь разок — сам станешь бегать в Бэнксайд раньше нас всех! Да сама королева обожает такие забавы, а он моралистом заделался, — хохотнул говоривший. — Парламент вон сделал попытку запретить травлю медведя по воскресеньям, так королева это решение отменила. А кто мы такие, чтобы оспаривать мнение королевы?

Сказано это было с улыбкой, в свойственной Ричарду Бёрбеджу беззаботной манере, и Соланж, будь она преданной подданной королевы, могло бы на миг показаться, что Ричард прав. Вот только Елизавету она не любила, а значит, авторитетом Добрая Бесс для нее не была… Да и добрая ли она, когда допускает гонения перевертышей и травлю медведей?

Впрочем, этот вопрос, как и множество им подобных, Соланж оставила при себе, сосредоточившись после зверинца на продаже своего берберийца, которого, как бы ни было жаль, пришлось уступить за пять фунтов, да и то это Ричард сумел сторговать лишних два фунта сверх начальной цены, а после — на маленьком пансионе, в который Ричард опять же привел их.

Хозяйка потребовала заплатить наперед, что они с Шекспиром и сделали, причем у него, как ей показалось, это были последние деньги. Будь Соланж в самом деле молодым человеком, предложила бы ему снять одну комнату на двоих, но, увы, парнем она не была. А хотелось, оставшись одной, смыть с себя пыль дорожного тракта и просто расслабиться.

Но Ричард сказал:

— А теперь в «Колокол и корону», друзья. Пропустил пару пинт пива и позаигрываем с девицами! Вечер без доброй компании — все равно что потерянный. А жизнь чересчур коротка, чтобы терять наши лучшие годы!

И Соланж, хочешь не хочешь, пришлось тащиться с Шекспиром и Ричардом-неугомонным-Бёрбеджем в таверну на Лондонском мосту.