Поцелуй черной вдовы (СИ)

Глава 22

Соланж не стала удерживать Гримма, не сказала ни слова о том, что его, конечно же, ищут, а значит, могут поймать, а если поймают его, то и ее будет недолго найти. Он не маленький, сам это все понимает!

И все-таки рвется куда-то…

Куда?

Этот вопрос, как и сотню других она удержала в себе усилием воли.

Особенно мучил один: как он справился с ней, оставшись живым? Как нашел в том лесу и, улизнув от охотников, привез в Лондон, а после омыл ее раны? Неужели совсем не боялся? Отчаянный или безумец?

И, конечно, он видел ее обнаженной…

Каждый раз, как она вспоминала об этом, щеки вспыхивали огнем. Лучше бы она вовсе не знала об этом, но Уильям ее просветил…

— Ты проснулась? — Он сидел в комнате и писал. И подошел, стоило ей пошевелиться.

— Что со мной? — Она коснулась горевшего огнем бока и ощутила под пальцами рану.

— Тебя ранили, так сказал этот парень… Ты ведь знаешь его? — спросил Уилл с беспокойством, поглядев куда-то на пол.

Соланж посмотрела туда же и увидела Гримма, спящего на плаще в компании кочерги. Выглядел он безмятежным и кротким, таким, каким прежде она никогда его не видала.

— Да, это Гримм, — сказала она. — Мой старый… друг.

— Значит, он не солгал, это уже хорошо. — Кивнул молодой человек. — Хотя вел он себя вызывающе.

Соланж с трудом села и попросила воды. И только смочив пересохший язык, спросила, думая о другом:

— Это как же?

На самом деле она мучительно вспоминала, что было в лесу, и представляла, как здесь оказалась. Но ответ собеседника завладел ее безраздельным вниманием…

— Он принес тебя на рассвете, укутанной в плащ… совсем без одежды. Сказал, что вы… — Соланж замерла настороженно, пока говоривший хмыкал в кулак, — обращались где-то в лесу. И вас преследовали охотники за головами… Тебя ранили, а этот Кайл…

— Кайл? — переспросила Соланж.

— Ну да, этот парень, погнав меня прочь, омыл твою рану. Мне пришлось одолжить тебе вещи — твои так и остались в лесу.

Соланж приподняла одеяло, мучительно представляя, как Гримм одевает ее.

Окатило такой волной жара, что нечем стало дышать… Она залпом допила остатки воды и хрипло прокашлялась.

Чертов мерзавец!

И всполошилась мгновенно: он жив вообще? Вдруг…

— Он живой? — вопросила чуть слышно.

— Этот-то? — Молодой человек указал на мужчину. — А с чего бы ему умирать? — удивился он искренне. — Вроде не ранен. Вон какой… настоящий медведь.

Соланж улыбнулась бы, получись у нее позабыть о рассказанном другом. Так же тело будто окаменело, и губы не слушались… Одно дело, что тебя видел в чем мать родила посторонний мужчина, другое — он прикасался к ней, зная о ее даре.

Проклятье, к чему уж лукавить…

И все-таки он еще жив.

— Он был в перчатках?

— Что? — не понял Шекспир.

— Я говорю, он был в перчатках, когда меня… Ну…

— Нет, зачем бы ему?

Соланж в раздражении поднялась с постели и, зажимая рану рукой, опустилась перед Сайласом… или кто он еще на колени.

Прислушалась: дышит.

Сама удивилась тому облегчению, что испытала… Даже ноги ослабли. Захотелось усесться на пол и заплакать… Не из-за Сайласа, ясное дело, — из-за всего, что случилось за последние сутки. Особенно из-за Леса… Он был восхитительным. А она ничего об этом не знала… Долгие годы жила, не имея понятия, каково быть собой.

Быть лисицей.

Лисицей!

Вертким, пушистым зверьком, живущим в такт с пульсом природы.

Сердца Леса и этой лисицы сливались в одно…

Соланж все-таки ткнулась в ладони лицом, и слезы покатились из глаз. Слезы восторга и радости, но Шекспир оценил их иначе: бросился к ней с сострадательным выражением на лице, но она вовремя остановила его.

— Не подходи! — выдала так решительно, что он замер на месте.

И, кажется, даже обиделся…

Соланж вздохнула, поняв, что придется признаться.

— Ты не должен касаться меня, — предупредила она. — Это опасно.

— Да знаю я, точно так же сказал прошлой ночью громила, — он покосился на Сайласа. — Мол, не касайся ее ради собственной безопасности… Намекал, что набьет мне лицо? Так я не из пугливых. К тому же кто дал ему право указывать… Он твой… возлюбленный? — Соланж отрицательно покачала головой. — Тогда почему он…

— Я покажу. — Она поднялась и указала на мотылька, бьющегося в окно. — Сможешь поймать его?

Молодой человек сдвинул брови.

— Зачем?

— Это важно. Принеси мотылька! Только будь осторожнее, не убей его.

Явно в полном недоумении, полагая, что девушка просто над ним насмехается, Уильям все-таки изловил мотылька и принес его, осторожно удерживая за крылья.

— Прости, — прошептала Соланж и коснулась кончиком пальца трепещущего крыла.

В тот же миг мотылек перестал трепыхаться и бездыханным упал на ладонь.

Шекспир все еще недоумевающе посмотрел на Соланж, а та, спрятав руки за спину, поспешно заговорила:

— Это я убила его. Понимаешь теперь? Моя кожа смертельно опасна. Прикасаться ко мне — самоубийство! Вот почему я постоянно в перчатках. И никого не подпускаю к себе… Я как чума, только убиваю быстрее. Достаточно тронуть пальцем…

— Но… — Рот Шекспира открылся, чтобы что-то сказать, да так и остался открытым, хотя он не добавил ни слова.

И пока он стоял в полном оцепенении, Соланж подняла с пола сумку, с которой приехала в Лондон, и, покопавшись в ней, извлекла новую пару перчаток.

Натянула их на руки и сказала:

— Тебе лучше отправиться в «Глобус», не пропускать репетицию из-за меня. Скажи там, что я расхворалась, но постараюсь встать на ноги как можно быстрее… И это, — она замялась, сжав пальцы, — не говори никому. Я не хочу, чтобы люди боялись меня!

Тут Шекспир отмер.

— Я никому не скажу, — запальчиво кинул он. И запнулся: — Н-но как это вышло? Так было всегда?

— Проявилось, когда мне было тринадцать. От отца передалось, по словам матери…

— Я никогда прежде не слышал такого.

— И хорошо: я никому не желаю подобной судьбы, как моя.

Уилл продолжал усиленно думать о чем-то, кивнул, но весьма отстраненно. И вдруг произнес:

— А сэр Аллен… он это… он знал?

— Нет, конечно, — не стала обманывать парня Соланж. — В противном случае он бы не стал прикасаться ко мне…

— А он…

— Да, конечно. Но мне не жалко его! — добавила с вызовом. — Он сек меня плетью и заслужил свою смертью, жалкий боров.

Собеседник смутился, услышав эти слова: ясное дело, сэр Аллен в их маленьком Стратфорде был столпом общества, важным ее представителем. А она убила его…

— Э… я тогда отправлюсь в театр, и так уже опоздал, — промямлил Шекспир. — А ты выздоравливай. Я… Увидимся вечером.

— До свидания, Уилл.

Молодой человек не смотрел на нее, когда выходил, вполне может быть, что уже и не взглянет, как прежде. Что их дружбе конец! И мысль эта расстроила даже больше услышанного вчера от Сайласа Гримма.

В расстроенных чувствах Соланж легла на постель и долго лежала, глядя на спящего Гримма.

Он действительно мог ей помочь на дороге, теперь, в свете новых событий, девушка верила в это, но она стреляла в него и убежала…

А он поплатился за этой свободой.

И всем, что имел…

Почему?

Только лишь потому, что они перевертыши, в сердце которых живет один Лес, или дело в другом? Теперь, обратившись, эту общую связь, о которой лишь слышала краем уха, Соланж понимала яснее. Прочувствовала на собственном опыте, когда бегала с Гриммом по лесу…

Воспоминание оказалось приятным, и она улыбнулась.

Как он забавно схватил ее лапами и усадил себе на живот… Как утробно рычал, будто мурлыкал, и огромное тело медведя вибрировало под ней. Ей бы в жизнь не подумать, что он так умеет… Что Сайлас-Кайл-Гримм умеет дурачиться и быть нежным.

Совершенно не к месту всплыли слова болтушки Жюли: «Даже вы не можете не признать, что мистер Гримм приятный мужчина».

Соланж так и эдак разглядывала мужчину, спящего на полу, и скрепя сердце признала, что что-то в нем есть… Особенно, если он не язвит, а молчит, как сейчас.

В конце концов она задремала и проспала какое-то время, а проснувшись, почувствовала, что голодна. Гримм по-прежнему спал, и Соланж, впившись зубами в сочное яблоко, подхватила забытый Шекспиром исписанный лист.

Что увидишь, как проснешься,

Всей душой тем увлечешься.

Пусть любовь тебя гнетет:

Будь то волк, медведь, иль кот,

Иль с щетиной жесткой боров –

Для твоих влюбленных взоров

Станет он всего милей.

Как придет, проснись скорей! — прочитала она и посмотрела на Гримма.

— «Что увидишь, как проснешься…» — повторила она, отбрасывая лист. — Что у этого парня за глупости в голове? — возмутилась она, имея в виду написавшего эти строчки поэта.

Но рифмованные слова оказались навязчивыми, как мокрый лист, прилипший к подошве, и снова и снова крутились в ее голове до пробуждения Гримма. Она даже невольно на него рассердилась, словно он, а не Уилл, написал эти строки, чтобы ее изводить…

И потому начала их беседу с попреков.

И вообще не решилась спросить, что было ночью…

А Сайлас к тому же заговорил о необходимости отлучиться. И планами с ней не делился…

Может быть, потому ей и пришла в голову дерзкая мысль пойти за ним следом. Выяснить цель его назначения, проникнуть чуть глубже в патлатую голову…

Почему бы и нет?

Рана болела, но уже меньше по сравнению с утром, к тому же, если она собиралась избежать козней преследователей, ей было необходимо держать руку на пульсе. Самой заботиться о себе, как она обычно и делала…

С такими мыслями она и выскользнула из дома за Гриммом.

*Слова Оберона из пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь».