В гостях у турок

XLVIII

— Фу, какъ накрашена! Даже сыплется съ нея! воскликнула Глафира Семеновна, посмотрѣвъ на турецкую даму.

— У турчанокъ, мадамъ, это въ модѣ, отвѣчалъ проводникъ. — Самаго молоденькаго хорошенькаго дама — и та красится. Хороша, а хочетъ быть еще лучше. На константинопольскія дамы выходитъ столько краски, сколько не выйдетъ на весь Парижъ, Берлинъ, Лондонъ и Вѣна, если ихъ вмѣстѣ взять. Да пожалуй можно сюда и вашъ Петербургъ приложить. Не смѣйтесь, мадамъ, это вѣрно, прибавилъ онъ, замѣтя улыбку Глафиры Семеновны. — Какъ встаетъ по утру — сейчасъ краситься и такъ цѣлаго дня. Имъ, мадамъ, больше дѣлать нечего. Кофе, шербетъ, конфекты и малярное мастерство! Гулять дама отъ хорошаго общества безъ евнуха не можетъ.

— Отчего? быстро спросила Глафира Семеновна.

— Этикетъ такой. Жена отъ наша или отъ турецкаго шамбеленъ даже пѣшкомъ по улицамъ ходить не должна, а если поѣдетъ на кладбище или въ моднаго французскаго лавка въ Пера — всегда съ евнухъ…

— Какъ это, въ самомъ дѣлѣ, скучно. Какіе ревнивцы турки. Вѣдь это они изъ ревности запрещаютъ.

— Нѣтъ, не изъ ревность. Этикетъ. Какъ ваша петербургскаго большаго дама безъ лакея никуда не поѣдетъ, такъ и здѣшняя большаго дама безъ евнухъ не поѣдетъ.

— Могла-бы съ мужемъ.

— Псъ… произнесъ на козлахъ проводникъ и отрицательно потрясъ рукой. — Никакаго турокъ, даже самый простой, никуда со своя жена не ходитъ и не ѣздитъ.

— Отчего-же? Взялъ-бы подъ руку, какъ у насъ, и пошелъ.

— Какая ты, душечка, странная, возразилъ супругѣ Николай Ивановичъ. — Какъ турку взять жену подъ ручку и идти съ ней гулять, если у него ихъ пять, шесть штукъ. Вѣдь рукъ-то всего двѣ. Возьметъ съ собой пару — сейчасъ остальныя обидятся. Ревность… Да и двѣ-то если взять съ собой, одну подъ одну руку, другую подъ другую, то и тутъ по дорогѣ можетъ быть драка изъ ревности.

— Позвольте, позвольте, господинъ, перебилъ Николая Ивановича проводникъ. — Прежде всего, теперь въ Константинонолѣ очень мало турокъ, у кого и двѣ-то жены есть. Все больше по одной.

— Какъ? Отчего?

— Дорого содержать. Да и моды нѣтъ.

— А гаремы? Вѣдь у турокъ гаремы и въ нихъ, говорятъ, по тридцати, сорока женъ.

— На весь Константинополь теперь и десяти гаремовъ нѣтъ. То есть гаремы есть, потому турецкаго дамы не должны въ мужскаго комната жить, а живутъ въ женскаго половина, что называется гаремъ, но въ этого гаремъ у самаго стараго и богатаго турка двѣ, три жены и женская прислуга, а у молодой турокъ почти всегда одна жена.

— Это для меня новость, проговорила Глафира Семеновна удивленно. — Но отчего-же у стараго больше чѣмъ у молодаго? Вотъ что странно.

— О, тутъ совсѣмъ другого разговоръ! Старые турки живутъ на старомоднаго фасонъ, а молодаго турки по новой мода.

— Такъ, такъ… Это значитъ, одни по цивилизаціи, а другіе безъ цивилизаціи, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Вотъ, вотъ… Одни на европейскій манеръ, а другіе… Но все-таки, кто и на европейскій манеръ, всегда есть шуры-муры съ прислугой. Вѣдь всегда есть хорошенькаго молоденькаго прислуга, пояснилъ проводникъ.

— Понимаю, понимаю, проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Но отчего-же молодые турки, у которыхъ по одной женѣ, не могутъ гулять съ ней по городу подъ руку? допытывалась у проводника Глафира Семеновна.

— Законъ не позволяетъ. Боятся своего турецкаго поповъ.

— Да вѣдь сами-же вы сейчасъ сказали, что они цивилизованные, такъ что имъ попы!

— О, можетъ выдти большаго непріятность!

— Бѣдныя турецкія дамы. Ну, понятное дѣло, онѣ отъ скуки и красятся, произнесла Глафира Семеновна. — Да, да… Вотъ еще дама въ каретѣ проѣхала и съ нею дѣвочка и мальчикъ въ фескѣ. Тоже страшно наштукатурена.

— Армянскаго дамы, греческаго дамы, еврейскаго — тѣ не красятся, у тѣхъ нѣтъ этого мода, разсказывалъ проводникъ. — То есть такъ разнаго косметическаго товаръ онѣ на себя кладутъ, но немножко — и безъ мода. Вотъ одного моего знакомаго дама, мадамъ Лиліенбертъ идетъ, указалъ онъ на черноокую молодую еврейку въ шляпѣ съ цѣлой клумбой цвѣтовъ. Она безъ штукатурки. Мужъ ея банкиръ и продаетъ стариннаго турецкія вещи.

Въ концѣ моста сдѣлалось еще многолюднѣе. Было ужъ даже тѣсно. Экипажъ ѣхалъ шагомъ. Кучеръ то и дѣло кричалъ и осаживалъ лошадей, чтобы не раздавить прохожихъ. Между прочимъ, двигалась цѣлая толпа халатниковъ человѣкъ въ пятьдесятъ, въ бѣлыхъ чалмахъ съ зеленой прослойкой и съ четками въ рукахъ.

— Это все духовнаго попы и дьячки изъ провинціи. Они идутъ съ мечети Гамидіе, чтобы видѣть султана и занять лучшія мѣста, пояснилъ проводникъ. — Да и вся эта публика идетъ туда-же, на Селамликъ, смотрѣть на церемонію.

— Стало быть, толпа эта не обычная? спросилъ Николай Ивановичъ.

— На мостахъ всегда бываетъ очень тѣсно, но сегодня Селамликъ, а потому еще тѣснѣе. Всѣ спѣшатъ, чтобы придти пораньше и занять хорошаго мѣста.

— Батюшки! Что это? Католическіе монахи… указала Глафира Семеновна мужу на двухъ капуциновъ въ коричневыхъ рясахъ и съ непокрытыми головами. — Точь, точь, какъ въ Римѣ. Послушайте, развѣ здѣсь позволяется имъ ходить въ своемъ нарядѣ? обратилась она къ проводнику.

— Въ Константинополѣ, мадамъ, каждый человѣкъ, каждый попъ можетъ ходить въ своего собственнаго одеждѣ и ни одинъ турокъ надъ нимъ не будетъ смѣяться. Вотъ это самаго лушаго обычай у турокъ. Ни въ Парижѣ, ни въ Берлинѣ, ни въ Вѣнѣ вы этого не увидите. Тамъ сейчасъ мальчишки сзади побѣгутъ и начнутъ дергать за одежду, свистать, смѣяться, пальцами указывать, а здѣсь у турецкій народъ этого нѣтъ. Вонъ, видите, армянскаго священникъ въ своего колпакъ идетъ и никто на него вниманія не обращаетъ.

— Вѣрно, вѣрно. Мы были въ Парижѣ и видѣли, подхватилъ Николай Ивановичъ. — Я пріѣхалъ туда въ февралѣ третьяго года въ барашковой скуфейкѣ и на мою шапку мальчишки на улицѣ пальцемъ указывали и кричали: «персъ! персъ!» А здѣсь это удивительно.

— Да, нигдѣ за границей духовенство въ своемъ поповскомъ платьѣ не ходитъ, прибавила Глафира Семеновна.

— А здѣсь, у турокъ, каждый чужой человѣкъ какъ хочешь молись, какую хочешь церковь или синагогу строй и никому дѣла нѣтъ, продолжалъ разсказывать проводникъ. — Тутъ и греческаго ортодоксъ церкви есть, есть и армянскаго церкви, есть католическаго, протестантскаго, еврейскаго синагоги, караимскаго, синагоги, церкви отъ вашихъ раскольники, церкви англійскаго вѣры. Какой хочешь церкви строй, какой хочешь попъ пріѣзжай, въ своей одеждѣ гуляй — и никому дѣла нѣтъ.

И точно, въ концѣ моста показались католическія монахини съ своихъ бѣлыхъ головныхъ уборахъ, съ крестами на груди. Онѣ вели дѣвочекъ, одѣтыхъ въ коричневыхъ платьяхъ, очевидно воспитанницъ какого-нибудь католическаго пріюта или училища. Увидали супруги и греческаго монаха въ черномъ клобукѣ и съ наперснымъ крестомъ на шеѣ. Съ нимъ шелъ служка въ скуфьѣ и подрясникѣ. Еще подальше шелъ католическій монахъ въ черномъ и въ длинной черной шляпѣ доской. Видѣли они монаха и въ бѣломъ одѣяніи съ четками на рукѣ.

— Удивительно, здѣсь свобода духовенству! воскликнула Глафира Семеновна.

Экипажъ сталъ съѣзжать съ моста. Его окружили три косматыя цыганки въ пестрыхъ лохмотьяхъ, съ грудными ребятами, привязанными за спинами, протягивали руки и кричали:

— Бакшишъ, эфенди, бакшишъ!

Одна изъ цыганокъ вскочила даже на подножку коляски.

— Прочь! Прочь! махнулъ ей рукой Николай Ивановичъ.

Дабы отвязаться отъ нихъ, проводникъ кинулъ имъ на доски моста мѣдную монету. Цыганки бросились поднимать монету.

Экипажъ въѣхалъ на берегъ Галаты.