В гостях у турок

LXVIII

На утро супруги еще спали, а ужъ проводникъ ихъ стучалъ въ дверь и кричалъ изъ корридора:

— Эфендимъ! Десять часовъ! Вы хотѣли мечети ѣхать смотрѣть! Экппажъ ждетъ у подъѣзда. Самаго лучшаго экипажъ досталъ. Вставайте.

— Сейчасъ, сейчасъ! Да неужто десять часовъ? откликнулся Николай Ивановичъ и принялся будить жену. — Афанасій Ивановичъ! Вы подождите насъ внизу и приходите такъ черезъ часъ. Мы должны умыться, одѣться и чаю напиться.

Глафира Семеновна поднялась не вдругъ.

— Цѣлую ночь проклятыя собаки не дали спать. Воютъ, лаютъ, грызутся, жаловалась она. — Ужъ свѣтать начало, такъ я настоящимъ манеромъ заснула. И удивительное дѣло: днемъ голоса не подаютъ, а ночью цѣлый собачій концертъ устроили.

Началось умыванье. Закипѣлъ опять на парикмахерской спиртовой лампочкѣ металлическій чайникъ. Супруги окончательно рѣшили не требовать больше чаю изъ буфета гостинницы. Глафира Семеновна начала вынимать платье изъ сундука.

— Здѣсь совсѣмъ весна. Солнце такъ и палитъ. Надо по весеннему одѣться. Надѣну и кружевную шляпку съ цвѣтами, которую купила въ Вѣнѣ, говорила она.

— А я останусь въ своей барашковой скуфейкѣ. Правду Нюренбергъ говоритъ, что она придаетъ мнѣ больше солидности при здѣшнихъ фескахъ и французскихъ шляпахъ котелкомъ.

Къ одиннадцати часамъ супруги были уже одѣты, выходили изъ своей комнаты и въ корридорѣ столкнулись съ Нюренбергомъ.

— А что-жъ вы мнѣ счетъ-то, почтеннѣйшій? спросилъ его Николай Ивановичъ.

— Поздно теперь, эфендимъ. Пора ѣхать мечети осматривать. Счетъ расходовъ я вамъ уже сегодня вечеромъ представлю сразу за два дня, отвѣчалъ Нюренбергъ. — А ужъ теперь позвольте мнѣ на расходы два золотаго монета. Теперь мы поѣдемъ въ такого мѣсто, гдѣ вездѣ бакшишъ. Бакшишъ направо, бакшишъ налѣво.

— Берите… Только я боюсь, какъ-бы намъ не сбиться…

— О, все записано! Каждаго вашего піастръ записанъ. Адольфъ Нюренбергъ честнаго человѣкъ и представитъ вамъ самаго подробнаго счетъ.

Лишь только супруги спустились внизъ на подъемной машинѣ, какъ какъ нимъ подскочилъ прилизанный оберкельнеръ съ таблетками и съ карандашомъ.

— Et déjeuner, monsieur?.. обратился онъ къ Николаю Ивановичу. — Какой тутъ дежене, если мы ѣдемъ мечети осматривать! воскликнулъ тотъ по-русски. — Когда мы ѣсть хотимъ, вы намъ ѣсть не даете, а когда намъ некогда, съ дежене лѣзете.

— А обѣдъ, монсье? Въ восемь часовъ у насъ обѣдъ. Прикажете васъ записать на сегодня? догналъ Николая Ивановича оберкельнеръ уже у дверей.

— Нѣтъ, нѣтъ! И обѣда вашего не надо! замахалъ руками тотъ. — Керосиновымъ свѣтомъ только, фраками да хорошей посудой кормите, а супу по полтарелкѣ подаете, да рыбку величиною съ колюшку. Я у васъ и жить-то не хочу въ гостинницѣ, не только столоваться! Надоѣли вы мнѣ хуже горькой рѣдьки своими лощеными харями во фракахъ!

Оберкельнеръ отскочилъ въ недоумѣніи. Супруги вышли на подъѣздъ и стали садиться въ экипажъ, но съ нимъ ринулся швейцаръ съ развернутыми вѣеромъ какими-то билетами и говорилъ по-французски:

— Сегодня, монсье, у насъ въ салонѣ въ девять часовъ большой концертъ…

Услыша слова «салонъ» и «гранъ концертъ», Николай Ивановичъ и на швейцара закричалъ:

— Пошелъ прочь! Какой тутъ концертъ! Ну, васъ съ лѣшему! Ужъ и безъ того заставляете постояльцевъ жить по нотамъ.

Экипажъ помчался, а швейцаръ такъ и остался стоять съ развернутыми вѣеромъ билетами.

Спускались внизъ по Большой улицѣ Перы, по направленію къ мосту, чтобы переѣхать въ Стамбулъ, гдѣ, главнымъ образомъ, замѣчательныя мечети вмѣстѣ съ стариннѣйшей изъ нихъ — святой Софіей — и сосредоточивались. Нюренбергъ, сидя на козлахъ, обернулся къ супругамъ и сказалъ:

— Если я вамъ покажу прежде всего нашего знаменитаго мечеть Ая-Софія, то вамъ остальныя мечети будетъ не интересно ужъ и смотрѣть. А потому посмотримъ сначала Ени-Джами или Валиде-Джами, какъ хотите ее называйте. Это тоже стариннаго и замѣчательнаго мечеть. Она будетъ сейчасъ, какъ только мы переѣдемъ Новаго мостъ. Этого мечеть построила мать Магомета IV въ семнадцатаго столѣтіе. Я могъ-бы вамъ прочесть отъ этаго мечеть цѣлаго ученаго лекція, но зачѣмъ? Скажу только, что Ени-Джами почти копія съ византійскаго стиль Ая-Софія. А съ Ени-Джами есть опять хорошаго копія мечеть Солиманіе. А съ Солиманіе еще копія мечеть Мехмедіе. Въ котораго годы онѣ построены и какого султаны ихъ строили, вамъ говорить не надо?

— Нѣтъ, нѣтъ! Богъ съ ними! Вѣдь мы все равно забудемъ, махнулъ рукой Николай Ивановичъ.

— Такъ вотъ сейчасъ будетъ Ени-Джами. О, это замѣчательнаго постройка! Вся внутренность ея изъ пестраго персидскаго фаянсоваго изразцы. Ахъ, Богъ мой! Я и забылъ сказать вамъ самаго главнаго. Надѣлили вы на себя ваши калоши? воскликнулъ Нюренбергъ.

— А что? спросила Глафира Семеновна. — Я въ калошахъ.

— И очень хорошаго дѣла сдѣлали, мадамъ. Тогда вамъ не придется надѣвать стараго сквернаго туфли, когда вы войдете въ мечеть… Въ сапогахъ въ мечеть входить нельзя. Нужно или снять своего сапоги или надѣть туфли, которыя вамъ подадутъ. А такъ какъ вы въ калошахъ, то вы снимете своего калоши и это будетъ считаться, что вы сняли сапоги.

— А мнѣ стало-быть придется туфли надѣвать? задалъ вопросъ Николай Ивановичъ. — Я безъ калошъ.

— Туфли, туфли. Соломеннаго туфли. А въ нихъ такъ неловко ходить, что вы будете на каждаго шагу спотыкаться. Ахъ, зачѣмъ вы не надѣли калоши!

— Но вѣдь вы не предупредили меня.

— Да, я дуракъ, большаго дуракъ. Впрочемъ, мы дадимъ турецкому попу бакшишъ, и вы надѣнете туфли на вашего сапоги, рѣшилъ Нюренбергъ.

— Пожалуйста, Афанасій Иванычъ, устройте. А вы сами-то въ калошахъ?

— Я? По своего обязанности я даже въ самаго жаркаго погода, въ полѣ мѣсяцѣ въ резинковаго калоши. Какъ мнѣ быть безъ калоши, если я каждаго день ступаю ногами на священнаго мусульманскаго полъ! отвѣчалъ Нюренбергъ.

Бойкіе кони несли коляску по мосту. Нюренбергъ указалъ до направленію виднѣющагося большаго плоскаго купола, окруженнаго многими маленькими, такими-же плоскими куполами, и произнесъ:

— Вотъ она Ени-Джами. Она вся покрыта свинцомъ… Ее всегда узнаете по двумъ минаретамъ. У ней только два трехъяруснаго минареты.

Вотъ и конецъ моста. Начался старо-турецкій Стамбулъ. Свернули на площадь, уставленную ларьками и крытыми лавками, въ которыхъ оборванные турки продавали разную рыбу, и передъ глазами путешественниковъ вырисовалась, хотя нѣсколько и прикрытая домами, вся мечеть своимъ фасадомъ.

У ларьковъ шла перебранка. Турки, и продавцы и покупатели, какъ-то не могутъ обойтиться безъ перебранки. Стояли ослы съ корзинками, перекинутыми черезъ спины и тоже наполненными рыбой, и по временамъ кричали самимъ пронзительнымъ крикомъ. Между покупательницами было замѣтно нѣсколько негритянокъ въ красныхъ кумачевыхъ платьяхъ и съ завязанными бѣлыми платками ртами и подбородками.

— Балыкъ-базаръ… Рыбнаго рынокъ, отрекомендовалъ площадь Нюренбергъ и прибавилъ: По вашему, по-русскому балыкъ — соленаго и сушенаго спина отъ осетрина, а по турецкому балыкъ — всякаго рыба.