В гостях у турок

ХСІІ

Пароходъ направлялся опять къ Азіатскому берегу и, приблизясь къ нему, шелъ вблизи отъ него, такъ что съ палубы было можно разсмотрѣть не только пестрыя постройки турецкихъ деревушекъ, расположенныхъ на берегу, но даже и турецкихъ деревенскихъ женщинъ, развѣшивающихъ на веревкѣ для просушки пеленки и одѣяла своихъ ребятишекъ. Эти деревенскія турчанки были вовсе безъ вуалей и, попирая законъ Магомета, смотрѣли во всѣ глаза на проѣзжавшихъ на пароходѣ мужчинъ, показывали имъ свои лица и даже улыбались.

— Глаша! Смотри, турецкія бабы съ открытыми лицами, указалъ Николай Ивановичъ женѣ на женщинъ.

— Можешь обниматься самъ съ ними, пьяница, а я не намѣрена, — отрѣзала Глафира Семеновна слезливымъ голосомъ и не обернулась.

— Охъ, ревность! Сказала тоже… Да какъ я съ ними съ парохода-то обнимусь?

— Ты хитеръ. Ты три раза меня надулъ. Можетъ быть, и четвертый разъ надуешь. Безстыдникъ! Напали на беззащитную женщину, надули ее пароходомъ и неизвѣстно куда силой везете.

— По Босфору, мадамъ-барыня, веземъ, по Босфору, чтобы турецкаго житье тебѣ показать, дюша мой, откликнулся армянинъ и прибавилъ: — Гляди, какой видъ хороши! Тутъ и гора, тутъ и кипарисъ, тутъ и баранъ, тутъ и малчикъ, тутъ и кабакъ, тутъ и собака. Все есть. А вотъ и турецки ялисъ. Ялисъ — это дачи, куда лѣтомъ изъ Константинополь богатаго люди ѣдутъ.

Пароходъ присталъ къ пристани Кандили. На крутомъ берегу высились одинъ надъ другимъ хорошенькіе маленькіе пестрые домики, утопающіе въ бѣломъ и розовомъ цвѣтѣ вишневыхъ кустовъ и миндальныхъ деревьевъ.

У пристани на пароходѣ перемѣнились пассажиры: одни вошли, другіе вышли. На палубѣ появилась турчанка подъ густой вуалью. Она окинула палубу взоромъ, увидала Глафиру Семеновну и тотчасъ помѣстилась рядомъ съ ней на скамейкѣ.

— Глаша! Поговори съ ней. Можетъ быть, она по французски умѣетъ, — опять сказалъ супругѣ Николай Ивановичъ.

— Можешь самъ разговаривать, сколько влѣзетъ! былъ отвѣтъ.

— Мнѣ неудобно. Тутъ турки на палубѣ.

Однако, Николай Ивановичъ, курившій папиросу за папиросой, мало-по-малу приблизился къ турчанкѣ, постоялъ немного, потомъ приподнялъ шапку и, указывая на свою папиросу, спросилъ:

— Ву пермете, мадамъ?

— О, же ву занъ при, монсье, — откликнулась турчанка, къ немалому удивленію всѣхъ.

— Мерси, еще разъ поклонился ей Николай Ивановичъ и покачнулся на хмѣльныхъ ногахъ.

— Пьяная морда! — бросила мужу привѣтствіе Глафира Семеновна.

— А вотъ хоть и пьяная, а все-таки съ турчанкой поговорилъ, а ты нѣтъ! похвастался мужъ. — Поговорилъ… И сегодня-же вечеромъ напишу Василью Кузьмичу письмо, что такъ, молъ, и такъ, съ настоящей турчанкой изъ гарема разговаривалъ. — Комъ се агреабль… ле мезонъ… — снова обратился онъ къ турчанкѣ, похваливъ видъ, открывающійся на берегу.

Но вдругъ съ противоположнаго конца палубы послышался гортанный выкрикъ. Кричалъ какой-то старикъ турокъ въ фескѣ, чистившій себѣ апельсинъ. Слова его относились съ турчанкѣ и, по выкрику ихъ и лицу турка можно было сообразить, что это не ласковыя слова, а слова выговора. Турчанка тотчасъ-же сконфузилась и отвернулась отъ Николая Ивановича. Карапетъ тотчасъ-же подскочилъ къ Николаю Ивановичу и сказалъ ему:

— Ага! Попался, дюша мой! Вотъ и тебѣ досталось, и турецкаго дамѣ досталось.

Тотъ опѣшилъ.

— Да развѣ онъ это мнѣ?

— И тебѣ обругалъ, и ей обругалъ, дюша мой, эфендимъ.

— За что?

— Ты не смѣй съ турецкаго дама разговаривать, а она не смѣй отвѣчать. Вотъ теперь и съѣлъ турецкаго гостинцы.

— А какъ-бы я рада была, еслибы этотъ старикъ турокъ тебя побилъ! — проговорила Глафира Семеновна. — Да погоди еще, онъ побьетъ.

— Да что-же, онъ мужъ ея, что-ли? Неужто я на мужа напалъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.

— Зачѣмъ мужъ? Нѣтъ, не мужъ.

— Такъ, стало-быть, дядя или другой какой-нибудь родственникъ?

— Ни дядя, ни родственникъ, ни папенька, ни дѣдушка, а совсѣмъ чужаго турокъ, но только такого турокъ, который любитъ свой исламъ.

— Такъ какъ-же онъ смѣетъ постороннюю женщину ругать или дѣлать ей выговоры?

— О, дюша мой, эфендимъ, здѣсь всяки турокъ турецкаго дама ругать можетъ, если эта дама разговоры съ мужчина начнетъ, — отвѣчалъ Карапетъ.

— Какое дикое невѣжество! — пожалъ плечами Николай Ивановичъ. — Вотъ азіятщина-то!

Турокъ не пронялся. Съѣвъ апельсинъ, онъ опять принялся кричать на турчанку.

— Вотъ онъ опять ее ругаетъ, перевелъ Карапетъ. — Ругаетъ и посылаетъ, чтобъ она шла въ дамская каюта, въ сервизъ-гаремъ.

Турецкая дама, выслушавъ выкрики старика-турка, какъ-то вся съежилась, поднялась съ своего мѣста и стала сходить съ верхней палубы внизъ.

Пароходъ снова, перерѣзавъ наискосокъ Босфоръ подходилъ къ европейскому берегу. На берегу, у самой воды, виднѣлась старая, грязная, деревянная пристань на сваяхъ, съ будкой кассира, надъ которой развѣвались лохмотья турецкаго флага. На пристани, среди ожидавшей уже пароходъ публики, стояли оборванцы-сторожа въ линючихъ фескахъ, повязанныхъ по лбу бумажными платками, съ концами, свѣсившимися на затылкѣ. А надъ пристанью высилась красивѣйшая въ мірѣ панорама самыхъ причудливыхъ построекъ, перемѣшанныхъ съ темною зеленью кипарисовъ и красующеюся посрединѣ небольшою бѣлою мечетью съ минаретами.

— Румели-Гизаръ… — отрекомендовалъ пристань Карапетъ и указалъ на надпись на будкѣ, гласящую названіе пристани на четырехъ языкахъ: на турецкомъ, армянскомъ. греческомъ и французскомъ. — Самые большого турецкіе аристократъ на дачѣ здѣсь живутъ. Есть и богатаго банкиры — армяшки… разнаго биржеваго мошенники греки. А это вотъ стараго турецки крѣпость. Видишь домъ? Видишь садъ съ бѣлаго заборъ, дюша мой? — указалъ онъ Николаю Ивановичу на берегъ, около крѣпости.

— Вижу, — отвѣчалъ тотъ, хотя, въ сущности, ничего не видѣлъ.

— Вотъ тутъ хорошаго гаремъ отъ одного богатаго паша. Ахъ, какъ его этого паша? Забылъ, какъ зовутъ. Старикъ… Вотъ тутъ, говорятъ, дюша мой, такого штучки есть, что — ахъ! (Карапетъ чмокнулъ свои пальцы). — Отъ вашего Кавказъ штучки есть.

— А съѣздить-бы туда къ саду и посмотрѣть черезъ ограду? — спросилъ, масляно улыбнувшись, Николай Ивановичъ. — Можетъ быть, онѣ тамъ гуляютъ и ихъ можно видѣть?

— А изъ револьверъ хочешь быть убитъ, какъ собака, дюша мой? Ну, тогда поѣзжай.

— Да неужели такъ строго?

— Пфу-у-у! — отдулся Карапетъ и махнулъ рукой.

Глафира Семеновна слушала и уже не бранилась больше, а пропускала все мимо ушей.

Пароходъ, принявъ новыхъ пассажировъ, отходилъ отъ пристани.