В гостях у турок

XCV

Явившемуся слугѣ были заказаны опять три рюмки коньяку. Тотъ скалилъ зубы и улыбался.

— Закажи, дюша мой, для евнухъ лучше лимоннаго вода съ вареньемъ. Онъ лимоннаго вода будетъ лучше пить, — посовѣтовалъ Карапетъ Николаю Ивановичу.

— Лимонадъ? Отлично. Тогда и мы на лимонадъ съ коньякомъ перейдемъ, — отвѣчалъ тотъ. — Заказывай, заказывай… Да пусть ужъ кабакджи-то твой полъ бутылки коньяку принесетъ. Такъ выгоднѣе будетъ, оптомъ всегда дешевле. А супруга — тю-тю… Въ гаремъ спроважена. Опасаться теперь некого… — махнулъ онъ рукой и улыбнулся пьяной улыбкой, фыркнувъ носомъ.

Подъѣзжали къ Канледже, послѣдней пароходной пристани на азіатскомъ берегу Босфора. Вдали синѣлъ темнымъ пятномъ выходъ въ Черное море. Около прохода высились на утесахъ внушительныя турецкія укрѣпленія. Карапетъ тотчасъ-же указалъ и на проходъ, и на укрѣпленія Николаю Ивановичу.

— Видишь, дюша мой? Это вашего руски Чернаго море.

— Вижу, вижу! Матушка, Русь православная! восторгалъ тотъ. — Вотъ надо-бы передъ Чернымъ-то моремъ русской водочки выпить, да вѣдь здѣсь ее на пароходѣ достать нельзя…

— Нельзя, нельзя. Да ты, эфендимъ, не туда смотришь.

— Какъ не туда? Я въ лучшемъ видѣ все вижу.

Но Николай Ивановичъ былъ уже пьянъ и ничего не видѣлъ. Глаза его ушли подъ лобъ и самъ онъ изрядно покачивался на ногахъ, языкъ его заплетался. Карапетъ былъ тоже пьянъ, но выглядѣлъ бодрѣе своего товарища. У него только съузились глаза и лицо побагровѣло еще болѣе.

— Канледже! закричалъ матросъ внизу. — Канледже! — выставилъ онъ съ лѣстницы свою голову въ фескѣ и заглядывая на верхнюю палубу.

Еще двѣ-три минуты и пароходъ ударился бортомъ о деревянную палубу и заскрипѣлъ своей обшивкой. На верхней палубѣ стоялъ слуга съ подносомъ, рюмками и бутылками и кланялся.

— Принесъ? Отлично! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Исправный слуга. За это получишь потомъ хорошій бакшишъ. Ну, господинъ Ага, пожалуйте!.. Же ву при, мосье Бей… Выпьемте! обратился онъ къ евнуху. — Мы теперь пьемъ за Азію. Легонькое… съ лимонадцемъ… Дамское… Даже дамы пьютъ.

Евнухъ кланялся, прикладывая руку къ чалмѣ и къ сердцу, и благодарилъ, но Николай Ивановичъ не отставалъ и лѣзъ къ нему со стаканамъ. Евнухъ взялъ стаканъ, пригубилъ изъ него и поморщился.

— Залпомъ, залпомъ, Мустафа Махмудычъ… Вотъ такъ… За Азію! Люблю Азію!

И Николай Ивановичъ, и Карапетъ выпили свои стаканы. Евнухъ еще пригубилъ и отставилъ стаканъ, помѣстивъ его около себя на скамейкѣ.

— Эхъ! А еще дамскій кавалеръ! — крякнулъ Николай Ивановичъ. — Ну, да ладно. Все-таки съ евнухомъ пилъ и сегодня напишу объ этомъ Василію Кузьмичу въ Питеръ.

А пароходъ отваливалъ отъ азіатскаго берега и направлялся къ европейскому, къ послѣдней пристани передъ Чернымъ моремъ, гдѣ рейсъ его уже кончается, и отъ котораго онъ долженъ идти обратно въ Константинополь.

Вотъ и пристань. Стаканы опять наполнены. Передъ этой пристанью Николай Ивановичъ ужъ закричалъ: «ура» и залпомъ охолостилъ стаканъ. Евнухъ захихикалъ и тоже пригубилъ изъ своего стакана.

На восторженное ура съ нижней палубы на верхнюю стали подниматься турки въ чалмахъ, спрашивали въ чемъ дѣло и, получивъ отъ евнуха отвѣтъ, удивленно осматривали Николая Ивановича, бормоча между собой что-то по-турецки… Слышались слова: «урусъ… московлу… руссіели» (то-есть: русскій… москвичъ). Расхаживающій по палубѣ въ шапкѣ на затылкѣ Николай Ивановичъ сталъ ихъ приглашать выпить.

— Урусъ и османлы (то-есть: русскій и турокъ) — друзья теперь, а потому надо выпить, — говорилъ онъ имъ. — Карапетъ! Переведи.

Армянинъ перевелъ. Турки скалили зубы и только улыбались. Но одинъ изъ нихъ, старикъ съ подстриженной бородой, взялъ стаканъ и сталъ пить. Николай Ивановичъ пришелъ въ неописанный восторгъ и лѣзъ къ нему цѣловаться.

— Карапеша! Другъ! Какой человѣкъ-то онъ душевный! Не похоже, что и турокъ! — восклицалъ онъ. — Ахъ, какъ жалко, что мы ихъ били въ прошлую войну! Скажи ему, Карапеша, по-турецки, что я жалѣю, что мы имъ трепку задавали.

Армянинъ перевелъ. Турокъ радостно закивалъ головой и допилъ свой стаканъ. Николай Ивановичъ жалъ ему руку, увидалъ четки на рукѣ его и сталъ ихъ просить на память, тыкая себя въ грудь. Турокъ далъ. Въ обмѣнъ Николай Ивановичъ презентовалъ ему брелокъ съ своихъ часовъ съ какой-то скабрезной панорамой.

Пароходъ давно уже шелъ обратно въ Константинополь, заходя на пристани европейскаго и азіатскаго береговъ. Стаканы то и дѣло пополнялись. То и дѣло слышались восклицанія: «За Европу! За Азію!» Николай Ивановичъ былъ уже такъ пьянъ, что путалъ берега и пилъ «за Азію», когда они были въ Европѣ и наоборотъ. Турокъ не отставалъ отъ него и отъ армянина и былъ ужь тоже изрядно пьянъ. У пристани Буюкдере онъ указалъ на лѣтній дворецъ русскаго посольства и пожелалъ выпить за русскихъ. Когда армянинъ перевелъ желаніе турка, Николай Ивановичъ опять закричалъ ура.

Подъѣзжая къ Константинополю, близь пристани Кендили турокъ сидѣлъ уже въ барашковой шапкѣ Николая Ивановича, а тотъ въ фескѣ турка и называлъ его Махмудомъ Магометычемъ.

Вечерѣло. Садилось солнце и косыми своими лучами золотило постройки на берегахъ. Становилось сыро. Евнухъ давно уже ушелъ въ каюту, но тройственная компанія ничего этого не замѣчала. Карапетъ и Николай Ивановичъ забыли даже Глафиру Семеновну, но передъ самымъ Константинополемъ она напомнила имъ о себѣ, и только что пароходъ отчалилъ отъ пристани Скутари и направился къ европейскому берегу, показалась на палубѣ въ сопровожденіи евнуха. Увидавъ бутылки и стаканы, стоявшіе передъ мужемъ, она вспыхнула и стала швырять ихъ въ море. Турокъ разинулъ ротъ отъ удивленія и не зналъ, что ему дѣлать. Видя ее въ сопровожденіи евнуха, онъ ее принялъ сначала за турецкую даму и заговорилъ съ ней по-турецки въ строгомъ тонѣ, но когда армянинъ объяснилъ ему, что это жена ихъ собутыльника, умолкъ и поклонился.

— Глашенька! Глашенька! Матушка! Голубушка! Зачѣмъ такъ строго? — бормоталъ коснѣющимъ язикомъ Николай Ивановичъ, испугавшійся разсвирѣпѣвшей супруги.

— Надо строго! Безъ этого нельзя съ пьяницами! — отвѣчала она, схватила опроставшійся подносъ и его швырнула въ море.

Николай Ивановичъ умолкъ. Присмирѣлъ и турокъ. Онъ тотчасъ-же отдалъ барашковую шапку Николаю Ивановичу, а отъ него взялъ свою феску, отвелъ армянина въ сторону и спрашивалъ его по-турецки:

— Неужели всегда такъ поступаютъ русскія дамы съ своими мужьями?

Армянинъ сообщилъ турку что-то въ оправданіе Глафиры Семеновны и сообщилъ его вопросъ Николаю Ивановичу. Тотъ отвѣчалъ:

— Переведи ему, что по-русски это называется: удила закусила.

А пароходъ входилъ уже въ заливъ Золотого Рога.

— Можешь-ли на своихъ ногахъ дойти хоть до верхней площадки моста? — строго спросила мужа Глафира Семеновна.

— Душечка, я хоть по одной половницѣ пройду… Даже хоть по канату… Я ни въ одномъ глазѣ.

Онъ поднялся со скамейки, покачнулся и снова шлепнулся на нее. Жена только покачала головой.

Передъ армяниномъ стоялъ слуга и требовалъ расчитаться.

— Давай сюда, дюша мой, золотой меджидіе, — обратился армянинъ къ Николаю Ивановичу и, получивъ деньги, сталъ расчитываться съ слугой.

Слуга кланялся и просилъ бакшишъ у Николая Ивановича.

— Дай ему серебряный меджидіе и пусть онъ поминаетъ петербургскаго потомственнаго почетнаго…

Николай Ивановичъ не договорилъ своего званія. Языкъ отказывался ему служить.

Вотъ и Константинополь. Причалили къ пристани у Новаго моста.

— Ну-съ… Ползите наверхъ, — обратилась Глафира Семеновна къ мужу. — А вы, господинъ хозяинъ, можете нанять намъ извозчика и доставить насъ къ себѣ на квартиру? А то прикажите матросу.

— Я, мадамъ, барыня-сударыня, все могу… Я, дюша мой, совсѣмъ не пьянъ, — увѣрялъ Карапетка. — Я, сердце мой…

Онъ взялъ Николая Ивановича подъ руку и сталъ выводить на пристань.

Черезъ минуту они ѣхали по мосту въ коляскѣ. Армянинъ сидѣлъ на козлахъ. Супруги ѣхали молча. Николай Ивановичъ дремалъ. Но передъ самымъ домомъ, гдѣ они жили, Глафира Семеновна сказала армянину:

— Завтра мы уѣзжаемъ въ Россію, но сегодня вечеромъ, если только вы хоть на каплю вина будете соблазнять моего мужа, я вамъ глаза выцарапаю. Такъ вы и знайте! — закончила она.