В гостях у турок

LXXXIV

— Батюшки! Да это совсѣмъ какъ нашъ Апраксинъ рынокъ въ Питерѣ! — проговорилъ Николай Ивановичъ, когда одинъ изъ черномазыхъ приказчиковъ въ фескѣ и курткѣ поверхъ широкаго пестраго пояса, схватилъ его за руку и тащилъ къ уставленному кальянами прилавку, на которомъ тутъ же стояли и два мѣдныхъ таза, наполненные глиняными трубками. — Чего ты, эфіопская рожа, хватаешься! — крикнулъ онъ приказчику, вырывая отъ него свою руку. — И вѣдь какъ ухватилъ-то! Словно клещами стиснулъ, — обратился онъ къ Карапету.

Но Карапетъ уже ругался съ приказчикомъ и грозилъ ему палкой. Въ свою очередь показывалъ Карапету кулакъ и приказчикъ. Съ обѣихъ сторонъ вылетали гортанные звуки. На подмогу къ приказчику присоединились еще два голоса, принадлежавшіе двумъ пожилымъ туркамъ.

— Отчего ты не купилъ у него двѣ трубки на память? — замѣтила мужу Глафира Семеновна. — Такую бездѣлушку пріятно подарить и кому-нибудь изъ знакомыхъ, какъ гостинецъ изъ Константинополя.

— Такъ-то такъ. Тамъ были даже и кальяны. А я непремѣнно хочу себѣ кальянъ купить.

— Барыня-сударыня! Все мы это дальше у знакомый армянинъ купимъ, — отвѣчалъ Карапетъ и велъ своихъ постояльцевъ дальше.

Начались ряды лавокъ съ ситцами и бумажными матеріями. Выставокъ товара въ смыслѣ европейскомъ не было, потому что турецкія лавки не имѣютъ оконъ и витринъ, но съ прилавка висѣли концы матерій отъ раскатанныхъ и лежащихъ на прилавкахъ кусковъ. Развивались такіе-же концы матерій и около входовъ. Глафира Семеновна взглянула на матеріи и воскликнула:

— Смотрите, смотрите! Товаръ-то нашъ русскій. Вотъ и ярлыки Савы Морозова съ сыновьями. Вонъ ярлыкъ Прохоровской мануфактуры.

Къ ней подскочилъ Карапетъ и сталъ объяснять:

— Ничего своего у турецкій народъ нѣтъ, госпожа-мадамъ, барыня-сударыня. — Ситцы и кумачъ красный изъ Москвы, башмаки и сапоги изъ Вѣны, резинковыя калоши изъ Петербургъ, бархатъ, ленты и атласъ изъ Парижа привезены. У туровъ что есть свой собственный? Баранина есть свой собственный для шашлыкъ, виноградъ есть своя собственный, всякая плодъ свой собственный, ковры свой собственный, а больше ничего, мадамъ-барыня. Чулки и носки даже вязать не умѣютъ. Только вуаль и платки турчанскія дамы вышиваютъ.

Наконецъ, начался и ковровый рядъ. Цѣлыя горы сложенныхъ наизнанку ковровъ и ковриковъ лежали около лавокъ. Почему-то въ ковровыхъ лавкахъ торговали и старымъ оружіемъ въ видѣ сабелъ и ятагановъ въ линючихъ бархатныхъ ножнахъ. Надъ коврами висѣли старинные кремневые пистолеты съ серебряными рукоятками.

— Вотъ тутъ у меня эфендимъ, есть самаго честный турецкій человѣкъ. У него мы коверъ для тебѣ и посмотримъ, — сказалъ Карапетъ. — Но ты, дюша мой, долженъ знать, что и съ самый честный турокъ ты долженъ торговаться. Турецкій купцы это любятъ. Онъ тебя, дюша мой, не надуетъ, не дастъ гнилой товаръ, но если онъ спроситъ съ тебя сто піастры — давай ему пятьдесятъ, а потомъ прибавляй по два, три піастры. Понялъ, дюша мой?

— Еще-бы не понять! А только я попрошу ужъ тебя торговаться. А мнѣ гдѣ-же! — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Вотъ мы два-оба, дюша мой, и будемъ торговаться. Самымъ учтивымъ манеромъ торговаться будемъ. Этотъ турокъ, когда здѣсь два года тому назадъ земля тряслась и каменный лавки падали, подъ камни два дня безъ питья и кушаньи лежалъ и жива, и здорова остался. Когда, дюша мой, его вынули изъ камни всѣ его сосѣди сказали: «Машалахъ! (то-есть: великъ Богъ!) Это его Аллахъ за большой честность спасъ».

— Это во время землетрясенія? — спросила Глафира Семеновна.

— Да въ землетрясеніе! О, тутъ два сто лавокъ упали. Пять сто человѣкъ убили и ушибли. О, тутъ, дюша мой, мадамъ, барыня-сударыня, страшное дѣло было!

И разсказывая это, Карапетъ остановился около невзрачной лавки и сталъ приглашать своихъ постояльцевъ войти въ нее. Въ глубинѣ лавки на стопкѣ сложенныхъ ковровъ сидѣлъ, поджавъ подъ себя одну ногу, сѣдобородый почтенный турокъ въ европейскомъ пальто и въ фескѣ. Онъ тотчасъ-же всталъ съ импровизованнаго дивана, протянулъ руку армянину и, бормоча что-то по-турецки, сталъ кланяться супругамъ, прикладывая ладонь руки къ фескѣ. Николай Ивановичъ вынулъ изъ кармана заранѣе приготовленную бумажку съ турецкими словами и сказалъ купцу:

— Хали… Сатынъ… Альмакъ… (То-есть: коверъ купить).

— Сказано ужъ ему, сказано, дюша мой… — заявилъ Николаю Ивановичу Карапетъ.

Купецъ, бормоча что-то по-турецки, вытащилъ изъ-за прилавка табуретъ съ перламутровой инкрустаціей и предложилъ Глафирѣ Семеновнѣ на него сѣсть, а мужчинамъ указалъ на стопку ковровъ, лежавшихъ около прилавка. Затѣмъ, захлопалъ въ ладоши. Изъ-подъ висячаго ковра, отдѣляющаго переднюю лавку отъ задней, выскочилъ мальчикъ лѣтъ тринадцати въ курткѣ и фескѣ. Купецъ сказалъ ему что-то, и онъ мгновенно выбѣжалъ изъ лавки. Купецъ началъ развертывать и показывалъ ковры, разстилая ихъ на полу, и при каждомъ коврѣ вздыхалъ и говорилъ по-русски:

— Ахъ, хорошо!

— Только одно слово и знаетъ по-русски, — заявилъ Карапетъ.

Ковры началъ купецъ показывать отъ двухсотъ піастровъ цѣной и переходилъ все выше и выше. Супруги выбирали ковры, а Карапетъ переводилъ разговоръ. Нарыта была уже цѣлая груда ковровъ, когда Николай Ивановичъ остановился на одномъ изъ нихъ и спросилъ цѣну. Купецъ сказалъ, поплевалъ на руку и для чего-то сталъ гладить коверъ рукой.

— Шесть сто и пятьдесятъ піастры проситъ, перевелъ Карапетъ.

— Постой… сколько-же это на наши деньги? — задалъ себѣ вопросъ Николай Ивановичъ, сосчиталъ и сказалъ:- Около пятидесяти рублей. Фю-фю-фю! Это дорого будетъ.

— Триста піастровъ… учъ-юзъ… сказалъ Николай Ивановичъ.

Продавецъ улыбнулся, покачалъ головой и заговорилъ что-то по турецки.

— Онъ проситъ, дюша мой, подождать торговаться, пока угощеніе не принесутъ, — перевелъ Карапетъ.

— Какое угощеніе? — спросила Глафира Семеновна.

— Кофе принесутъ. Онъ учтивый человѣкъ и хочетъ показать вамъ учтивость, дюша мой.

И точно. Сейчасъ-же влетѣлъ въ лавку запыхавшійся мальчикъ съ подносомъ, на которомъ стояли четыре чашки чернаго кофе, и поставилъ подносъ на прилавокъ. Торговецъ сталъ предлагать жестами выпить кофе. Супруги благодарили и взяли по чашечкѣ.

— Не подмѣшалъ-ли чего сюда малецъ-то? проговорила Глафира Семеновна.

— Ну, вотъ еще! Съ какой-же стати? возразилъ Николай Ивановичъ. — А только этимъ угощеніемъ онъ насъ какъ-то обезоруживаетъ торговаться.

Карапетъ, услыша эти слова, махнулъ рукой.

— Фуй! — сказалъ онъ. — Торгуйся, дюша мой, сколько хочешь. Турки это любятъ.

— Такъ сколько-же, почтенный, послѣдняя-то цѣна? — спросилъ Николай Ивановичъ. — Я надавалъ триста піастровъ.

Турокъ что-то отвѣтилъ. Армянинъ перевелъ:

— Шестьсотъ его послѣдняя цѣна. Онъ говоритъ, что это старинный коверъ и былъ когда-то во дворцѣ султана Мурата.

— Ну, триста пятьдесятъ. Учъ-юзъ и эхли… — сказалъ Николай Ивановичъ, прихлебывая кофе.

— Много прибавляешь, много прибавляешь, дюша мой, — замѣтилъ ему Карапетъ:- Алтнышъ.

Торговецъ махнулъ рукой и прибавилъ:

— Бешьюзъ.

— Бешьюзъ — это пятьсотъ. На пятьсотъ ужъ спустилъ. Все-таки, дорого. Учъ-юзъ.

— Дертъ-юзъ… Саксонъ.

— Четыреста восемьдесятъ, — перевелъ армянинъ. — Коверъ хорошій, очень хорошій. Давай, эфендимъ, сразу четыреста и уходи. Онъ отдастъ. — Дертъ-юзъ… — объявилъ онъ турку, допилъ чашку кофе и сталъ вылизывать изъ нея языкомъ гущу.

Супруги начали уходить изъ лавки, турокъ испугался и закричалъ по-турецки, что отдастъ за четыреста тридцать піастровъ.

— Ни копѣйки больше! — покачалъ головой Николай Ивановичъ.

Купецъ выскочилъ изъ-за прилавка и сталъ махать руками, прося супруговъ остановиться. Компанія остановилась. Турокъ довольно долго говорилъ по-турецки, очевидно, расхваливая коверъ и прося прибавки.

— Онъ, дюша мой, проситъ десять піастра прибавки на баня, — перевелъ Карапетъ. — Дай ему еще пять піастры.

— Бешь! — крикнулъ Николай Ивановичъ и растопыралъ пять пальцевъ руки.

Турокъ схватилъ коверъ, подбѣжалъ съ Николаю Ивановичу и набросилъ ему его на плечо.

Коверъ былъ купленъ. Супруги начали расчитываться. Появились еще четыре чашки кофе. Купецъ сталъ показывать шитыя шелкомъ атласныя салфетки, подушки, шитыя золотомъ по бархату, вытащилъ изъ-подъ прилавка громадный азіатскій кремневый пистолетъ.

У Глафиры Семеновны разбѣжались глаза на вышивки и она присѣла къ прилавку ихъ разсматривать.