В гостях у турок

LXXVIII

Супруги долго-бы еще спали крѣпкимъ послѣобѣденнымъ сномъ, но Николая Ивановича разбудилъ армянинъ-мясникъ. Онъ проникъ черезъ незапиравшуюся дверь, стоялъ около софы надъ Николаемъ Ивановичемъ и говорилъ:

— Вставай, баринъ! Вставай, эфендимъ! Вставай, дюша мой, пора въ баня идти.

Николай Ивановичъ открылъ глаза, увидалъ передъ собой при свѣтѣ горѣвшей на столѣ лампы крупную волосатую фигуру въ фескѣ и съ засученными рукавами рубашку и сразу вскочилъ и сѣлъ на софѣ.

— А вещи наши изъ гостинницы привезли? — спросилъ онъ.

— Привезли, привезли. Я и счетъ за тебя, дюша мой, заплатилъ. Сейчасъ внесутъ твои вещи. А счетъ четыреста двадцать и три піястръ.

— Сколько? — испуганно спросилъ Николай Ивановичъ, но когда Карапетъ повторилъ сумму и прибавилъ, что это піястры, а не франки, онъ тотчасъ-же сообразилъ и сказалъ:- Да, да… Піястръ — семь, восемь копѣекъ. Ну, это еще не очень сильно ограбили. Глаша! вставай! — крикнулъ онъ женѣ, которая продолжала еще спать на своей софѣ, свернувшись калачикомъ.

— Пріѣхали? — откликнулась съ просонья Глафира Семеновна. — А какая это станція?

— Вишь, какъ заспалась! Думаетъ, что все еще по желѣзной дорогѣ ѣдемъ. Ну, пусть она лежитъ. Давайте сюда наши вещи.

— Аветъ! Тамара! — ударилъ въ ладоши хозяинъ и заговорилъ что-то на гортанномъ нарѣчіи.

Дверь распахнулась, и дочь его и сынъ начали втаскивать подушки, свертки, картонки. Наконецъ, самъ Карапетъ съ сынишкой втащилъ сундукъ супруговъ.

— Глаша! Смотри-ка, какой любезный Карапетъ Аветычъ-то, сказалъ Николай Ивановичъ женѣ. — Чтобъ не будить насъ, принялъ всѣ наши вещи и по счету изъ гостинницы за насъ заплатилъ.

Глафира Семеновна открыла глаза и щурилась на горѣвшую лампу.

— А гдѣ-же нашъ проводникъ Нюренбергъ? — спросила она.

— Онъ убѣжалъ, барыня-сударыня, я говорю ему: жди. А онъ говоритъ: «я завтра приду», — отвѣчалъ армянинъ. — О, это тонкій каналья. Онъ хочетъ съ васъ и за завтра деньги получить. Ну, идемъ, дюша мой, эфендимъ, въ баню — обратился онъ къ Николаю Ивановичу.

Тотъ уже вытаскивалъ для себя изъ чемодана чистое бѣлье.

— Да, да… сказалъ онъ. — Сейчасъ я буду готовъ. — А ты, Глаша, тѣмъ временемъ разберись въ нашихъ вещахъ, покуда мы будемъ въ банѣ. Я скоро…

— А зачево твоей барынѣ не идти, дюша мой, въ баню съ Тамаркой? Вотъ Тамарка проводитъ, — предложилъ хозяинъ, кивая на дочь.

— Нѣтъ, нѣтъ, я дома останусь. Какъ я могу съ вашей дочерью въ баню идти, если она ни слова не знаетъ по-русски, а я ни слова по-турецки и армянски!

— Она, дюша мой, по-французски говоритъ. Она въ пансіонъ училась. Она тридцать словъ знаетъ. Скажи ей францусское слово, она сейчасъ пойметъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Вы идите, а я дома…

Николай Ивановичъ и Карапетъ отправились въ баню. Не взирая на то, что на улицѣ было совсѣмъ тепло, Карапетъ надѣлъ на себя теплое пальто съ краснымъ лисьимъ воротникомъ. Свой узелъ съ бѣльемъ и узелъ Николая Ивановича онъ надѣлъ на палку и палку эту перекинулъ черезъ плечо. Ходьбы до бани было нѣсколько минутъ, но идти пришлось по совсѣмъ темнымъ улицамъ. Лавки были заперты, окна въ турецкихъ домахъ закрыты ставнями и сквозь нихъ изъ жилья проникали только кое-гдѣ полоски свѣта. То и дѣло пришлось натыкаться на цѣлыя стаи собакъ. Съ наступленіемъ темноты онѣ уже не лежали около домовъ, а бродили отъ дома къ дому, отыскивая разные съѣдобные кухонные отбросы, накопившіеся за день и всегда выбрасываемые вечеромъ. Насчетъ уличныхъ фонарей не было и помину. Въ Константинополѣ освѣщаются газомъ только главныя улицы, да и то плохо, а бани были гдѣ-то въ самомъ захолустномъ переулкѣ. Карапетъ шелъ впереди Николая Ивановича и то и дѣло предостерегалъ его, крича:

— Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, баринъ! Собачья маменька съ дѣти лежитъ! Возьми налѣво, эфендимъ!

Прохожіе встрѣчались рѣдко. Проѣзжающихъ совсѣмъ не было. Наконецъ, впереди блеснулъ красный фонарь.

— Вотъ гдѣ фонарь, тутъ и баня, — указалъ Карапетъ и ускорилъ шаги.

Подходя къ банѣ, они встрѣтили четырехъ закутанныхъ женщинъ съ узлами.

— Турецкія мадамъ изъ бани идутъ, — пояснилъ армянинъ и спросилъ:- Ты знаешь, дюша мой, эфендимъ, сколько турецкія мадамъ въ банѣ сидятъ?

— А сколько? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Часа пять — шесть сидятъ.

— Неужели? Послѣ этаго онѣ и московскихъ купчихъ перещеголяли. Что-же онѣ тамъ дѣлаютъ?

— Шарбетъ… кофей… лимонадъ. Кишмишъ ѣдятъ, воду съ варенье пьютъ, фисташки грызутъ.

Они подошли къ красному фонарю, и Карапетъ юркнулъ въ дверь, а Николай Ивановичъ вошелъ за нимъ. Пришлось спускаться внизъ нѣсколько ступеней, старыхъ каменныхъ, обглоданныхъ временемъ. Пахнуло тепломъ. Вотъ и еще дверь. Они отперли дверь и очутились передъ большимъ ковромъ, висѣвшимъ съ другой стороны. Его пришлось отмахнуть. Глазамъ Николая Ивановича представилась комната, уставленная нѣсколькими маленькими низенькими столиками. За столиками сидѣли полуголые люди въ бородахъ и усахъ, съ торсами, обвернутыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ такихъ-же полотенецъ. Они пили лимонадъ, кофе изъ маленькихъ чашечекъ, курили кальяны и играли въ шахматы или въ домино. Налѣво высилась буфетная стойка, заставленная фруктами, вазами съ вареньемъ, сифонами зельтерской воды, а за стойкой помѣщался человѣкъ съ тонкими, но длинными усами на пожиломъ желтомъ лицѣ, въ фескѣ и въ жилетѣ. Въ глубинѣ комнаты, сзади столиковъ, виднѣлось нѣчто вродѣ амфитеатра въ нѣсколько уступовъ и на нихъ диваны съ лежащими краснолицыми бородачами и усачами, сплошь завернутыми и покрытыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ тѣхъ-же полотенецъ. Нѣкоторые изъ нихъ также курили кальянъ, а на низенькихъ табуреткахъ около нихъ стояли чашечки съ кофе или бокалы съ лимонадомъ…

Карапетъ велъ Николая Ивановича именно съ этому амфитеатру. Они протискались мимо столиковъ и отыскали два порожніе дивана.

— Ну, вотъ, дюша мой, и наша турецкой баня. Давай раздѣваться, — сказалъ Карапетъ и крикнулъ что-то по-турецки.

Въ одно мгновеніе какъ изъ земли выросли четверо молодцовъ съ раскраснѣвшимися тѣлами, обвязанными отъ колѣнъ до таліи полотенцами, и бросились стаскивать и съ Карапета и съ Николая Ивановича одежду и бѣлье. Это были баньщики и вмѣстѣ съ тѣмъ прислуга въ банной кофейнѣ. Одинъ изъ нихъ былъ съ бритой головой и съ длинной мѣдной серьгой въ лѣвомъ ухѣ. Онъ усердствовалъ надъ Николаемъ Ивановичемъ, раздѣвая его. Карапетъ сказалъ ему по турецки, что онъ раздѣваетъ русскаго. Бритый молодецъ улыбнулся, оскаливъ бѣлые зубы, хлопнулъ себя въ знакъ почтенія къ гостю ладонью по лбу и съ такимъ усердіемъ рванулъ съ ноги Николая Ивановича сапогъ, что чуть самого его не сдернулъ съ дивана.

— Тише, тише, лѣшій! — крикнулъ на него Николай Ивановичъ. — Чуть ногу не оторвалъ.

— Это онъ радуется, дюша мой, что русскаго человѣка раздѣваетъ, — пояснилъ армянинъ. — Ну, вотъ ты сейчасъ увидишь, эфендимъ, наша турецкая баня. О, наша турецкая баня горячая баня! Жарко тебѣ, дюша мой, будетъ.

— Ну, вотъ! Будто я не привыкъ у насъ париться! Я паръ люблю, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:- Ничего. Ужъ если турокъ вашъ жаръ выдерживаетъ, то неужели его русскій-то человѣкъ не выдержитъ!