В гостях у турок

LVII

Коляска ѣхала обратно по тѣмъ же улицамъ, по которымъ супруги Ивановы проѣзжали и въ мечеть. Теперь толпы народа плыли еще тѣснѣе, такъ какъ на Селамликъ сбирались постепенно въ теченіи нѣсколькихъ утреннихъ часовъ, а по окончаній церемоніи всѣ двинулись сразу и такъ какъ, толпа въ большинствѣ случаевъ, состояла изъ турокъ, то всѣ направлялись къ мосту, чтобы чрезъ него попасть въ Стамбулъ, въ турецкую часть города. Вагоны конки были переполнены до невозможности, но на подножки ихъ все-таки вскакивали и ѣхали, держась за поручни. Пассажировъ тащили ужъ шагомъ. Кондукторъ трубилъ безостановочно. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ и экипажу супруговъ Ивановыхъ приходилось ѣхать шагомъ. Собаки, согнанныя съ тротуара пешѣходами, шныряли подъ ногами лошадей еще въ большемъ числѣ, и Глафира Семеновна то и дѣло кричала: «стойте, стойте! Не задавите собаку!»

— Не безпокойтесь, мадамъ, здѣшняго собаки умнѣе людей… отвѣчалъ съ козелъ Нюренбергъ. — Онѣ сами себя берегутъ, держатъ своего ухо востро и никогда не случалось, чтобы экипажъ задавилъ собаку.

— Однако, ихъ такъ много здѣсь изкалѣченныхъ. Есть хромыя, есть въ ранахъ и даже вовсе безъ ноги, на трехъ ногахъ.

— Это онѣ отъ драки за своего собачьяго дамы или оттого, что какого-нибудь собака въ чужаго улицу забѣжала — вотъ на нее и набросились.

— Какъ въ чужую улицу забѣжала? Я читала, что здѣсь собаки бродячія никому не принадлежащія.

— Да… Но у каждаго собачьяго компанія есть своего улица и своего районъ, а если онѣ въ чужаго участокъ забѣгутъ, имъ сейчасъ трепка. Да не только трепка, а до смерти загрызутъ. Это еще хорошо, если какого собака только безъ ноги въ своя улица вернется.

— Да что вы! удивился Николай Ивановичъ. Стало быть, собака должна жить только въ своемъ участкѣ?

— Да, только въ своего участокъ, гдѣ она родилась, — отвѣчалъ Нюренбергъ. — Вотъ вы вглядитесь въ нихъ теперь. Здѣсь въ Перѣ и Галатѣ есть собаки желтаго, чернаго и бѣлаго. Здѣсь разнаго собакъ: есть и съ тупаго морда и съ востраго, есть съ большаго хвостъ и съ маленькаго. Онѣ помѣшались отъ французскаго и англійскаго домашняго собакъ. А въ Стамбулѣ, на той сторонѣ Золотой Рогъ — ничего этого нѣтъ. Вотъ мы завтра поѣдемъ въ турецкаго часть города, мечети и базаръ осматривать, и вы увидите, что въ Стамбулъ только самаго турецкаго собаки и всѣ желтаго, рыжаго, какъ верблюдъ, съ востраго уши и востраго морда. Турецкаго люди не держатъ комнатнаго собакъ и помѣси нѣтъ. Самаго настоящаго константинопольскаго собаки — это въ Стамбулъ. И въ Стамбулъ онѣ здоровѣе, сытѣе, шуба ихняго лучше. Турецкаго люди не держатъ въ комнатахъ собакъ, но къ этого уличнаго собаки добрѣе, чѣмъ здѣшняго франки изъ Пера или армянскаго человѣки и греки изъ Галата. Здѣсь какого-нибудь поваръ и кипяткомъ на нихъ плеснетъ, армянскаго человѣкъ окурокъ папиросъ въ шерсть заткнетъ, мальчишка зажженнаго спичку на спину кинетъ, а турецкаго люди къ нимъ жалость имѣютъ.

— Турки, стало быть, добрѣе христіанъ? удивленно спросила Глафира Семеновна.

— Да, мадамъ. Тамъ въ Стамбулѣ турки ихъ кормятъ и никогда не бьютъ, никогда не мучаютъ, и если турецкаго человѣкъ увидитъ, что мальчишка кинулъ въ собаку камень, онъ сейчасъ схватитъ его за ухи.

— Николай Ивановичъ, слышишь?

— Слышу, слышу, и удивляюсь! А вѣдь у насъ сложилось такое понятіе, что если турокъ, то безчеловѣчный звѣрь, который и человѣка-то изъ христіанъ готовъ перервать пополамъ, а не только что собаку.

— О, нѣтъ, эфендимъ! Турки имѣютъ много суевѣріевъ насчетъ своего турецкія собаки и никогда ихъ не будутъ бить. На нѣкотораго турецкаго дворы въ Стамбулъ есть цистерны съ вода для собакъ, въ нѣкоторыя турецкаго дома у воротъ есть этакаго загородка съ крышкой, гдѣ собака можетъ родить своего щенки. Тамъ онѣ и лежатъ со щенки. Имъ бросаютъ всякаго остатки и онѣ ѣдятъ, имъ даютъ пить. Турецкаго люди въ квартиру къ себѣ собаку не впустятъ, а такъ они любятъ собаки и жалѣютъ.

— Удивляюсь, совсѣмъ удивляюсь. Турокъ до пріѣзда въ Константинополь я себѣ совсѣмъ иначе воображала, — сказала Глафира Семеновна. — Чего-чего только у насъ про турецкія звѣрства не разсказывали — и оказывается, совсѣмъ наоборотъ.

— А вотъ поживите, такъ увидите, какого это добраго и хорошаго народъ! — произнесъ съ козелъ Нюренбергъ. — И здѣсь у насъ въ Константинополь рѣдко когда турокъ воръ… Армянинъ, грекъ, славянскаго человѣкъ — вотъ этого народъ надо опасаться.

— Николай Ивановичъ, слышишь? — дернула мужа за рукавъ Глафира Семеновна. — Просто удивительныя вещи онъ разсказываетъ.

— Да, слышу, слышшу — и вотъ сижу и удивляюсь: за что-же мы это такъ трепали турокъ во время войны! Просто даже жалко теперь, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

Но тутъ экипажъ, ѣхавшій трускомъ, принужденъ былъ остановиться. Около ларька турка, торговца съѣстными припасами, застряла цѣлая толпа фесокъ и турецкихъ женщинъ съ ребятишками. Проголодавшись, находясь съ утра на парадѣ, толпа на расхватъ раскупала у торговца хлѣбъ, вареную кукурузу, бобы-фасоль, распаренный горохъ и винныя ягоды. Въ толпѣ вертѣлся какой-то молодой длинноволосый оборванецъ-халатникъ въ скуфейкѣ и съ мѣдной чашкой въ рукахъ, напоминающей наше лукошко. Онъ протягивалъ свою чашечку направо и налѣво въ толпѣ и зычнымъ голосомъ кричалъ: «Гу, гу! Гокъ! Гокъ!» и при этомъ ударялъ въ нее палкой. Въ толпѣ кидали ему въ чашку мѣдныя пара, пригоршни бобовъ, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супруговъ, онъ тотчасъ бросился къ ней, вскочилъ на подножку, и тоже протягивая чашку прямо на колѣни Глафиры Семеновны, закричалъ: «гу, гу! Гокъ, гокъ!» Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.

— Прочь! Чего лѣзешь! замахнулся на него Николай Ивановичъ, но тотъ и ему ткнулъ чашку чуть не въ лицо и крикнулъ свое: «гокъ, гокъ! гу, гу!»

— Нюренбергъ! Да что-же это такое! обратился Николай Ивановичъ къ проводнику.

— Это дервишъ! Нищій — дервишъ! Надо дать что-нибудь, а то не отстанетъ! отвѣчалъ Нюренбергъ съ козелъ и сталъ говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.

Дервишъ соскочилъ съ подножки, но стоялъ съ протянутой чашкой, бормоталъ что-то и при этомъ закатывалъ подъ лобъ глаза и потопывалъ голыми ногами по мостовой. Нюренбергъ полѣзъ въ карманъ, вынулъ оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету съ дырочкой и кинулъ ему въ чашку. Дервишъ не отошелъ и продолжалъ бормотать и стоять въ той-же позѣ.

— Ахъ, нахальнаго человѣкъ! возмутился Нюренбергъ. Получилъ отъ васъ монету и теперь отъ ханымъ, то есть отъ вашего барыня требуетъ.

Въ чашсу брошена вторая монета — и тогда только дервишъ отбѣжалъ отъ экипажа.

— Дервишъ… Мусульманскаго монахъ нищій… Вотъ хуже этого нахальнаго человѣкъ въ Константиноноль нѣтъ люди! И полицейскаго заптій ничего не можетъ съ ними дѣлать. Ударить его по шеѣ или въ полицейскаго домъ взять — сейчасъ турки за него заступятся и отнимутъ, да и самаго заптія приколотятъ, потому они его считаютъ за святаго человѣкъ, пояснилъ Нюренбергъ и прибавилъ:- Самаго сквернаго люди. Смотрите, какого сильнаго, красиваго человѣкъ, а лѣнивый и работать не хочетъ.

Экипажъ, окруженный жующей толпой, двинулся впередъ.