В гостях у турок

LXV

Обѣдъ кончился. Изъ девяти блюдъ Глафира Семеновна кушала только ростбифъ съ салатомъ, зеленые бобы и мороженое. Николай Ивановичъ остался обѣдомъ не доволенъ.

— Очень ужъ мизерны порціи, а вѣдь восемь франковъ за обѣдъ дерутъ. Много свѣту, много посуды всякой, а голодновато, — сказалъ онъ послѣ кофе.

— Да неужели ты еще ѣсть хочешь? — удивилась супруга.

— То есть какъ тебѣ сказать… Голоденъ не голоденъ, а вплотную не поѣлъ. Предложи мнѣ сейчасъ тарелку щей кислыхъ — съ удовольствіемъ съѣмъ.

— Смотри, смотри… Турокъ-то съ своей мамзелью абрикотинъ пьютъ. Вотъ тебѣ и трезвое мусульманство!

— Это ужъ онъ на загладку, а давеча, кромѣ столоваго вина, шампанское съ ней пилъ.

Англичане стали вставать изъ-за стола. Мужчины отправлялись курить въ кабинетъ для чтенія, а дамы въ салонъ, гдѣ вскорѣ раздались звуки рояля. Проходя мимо супруговъ, всѣ опять смѣривали взорами сѣрый костюмъ Николая Ивановича и разсматривали брилліанты Глафиры Семеновны. Даже знакомый супругамъ по вагону англичанинъ какъ-то сторонился отъ нихъ и прошелъ мимо, не остановившись. Очевидно, отсутствіе фрачной пары на Николаѣ Ивановичѣ было въ глазахъ ихъ чуть-ли не преступленіемъ.

— Нѣтъ, сюда ужъ меня обѣдать больше калачомъ не заманишь, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Воробьиныя порціи подаютъ, да и чопорно очень. — Ну, теперь въ театръ. Посмотримъ, какой театръ у турокъ, — прибавилъ онъ, вставая.

Когда они уходили изъ столовой, турокъ въ фескѣ все еще сидѣлъ за столомъ съ своей дамой. Они ѣли жареный съ солью миндаль и ужъ пили мараскинъ изъ длинной четырехугольной бутылки, обтянутой водорослями.

Въ вестибюлѣ ихъ встрѣтилъ Нюренбергъ. Лицо его было красно и отъ него значительно припахивало виномъ.

— Въ самый разъ теперь въ театръ. Къ самому началу явимся, — сказалъ онъ и даже слегка покачнулся.

Въ сопровожденіи Нюренберга супруги вышли на улицу и пошли пѣшкомъ. Пера, хотя и не роскошно, но освѣщалась газомъ. Движеніе на улицѣ было не особенное. Магазины были уже всѣ закрыты. Тротуары сплошь заняты свернувшимися въ калачикъ и спящими собаками, такъ что ихъ пришлось обходить. Театръ дѣйствительно находился недалеко отъ гостинницы. Обогнули они рѣшетку городскаго сада и показался красный фонарь, висѣвшій у подъѣзда театра.

— А электрическаго освѣщенія у васъ въ Константинополѣ нѣтъ? спросилъ Николай Ивановичъ Нюренберга.

— Тсъ… Боже избави! Нашъ султанъ боится и электрическаго освѣщенія и телефоннаго проволока. Думаетъ, что его взорветъ, отвѣчалъ Нюренбергъ.

— Но вѣдь телеграфъ-то у васъ есть, а это тоже электричество.

— Подите и поговорите съ султаномъ! Насчетъ телефона его какъ просили — нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ.

У театра не было ни одного экипажа, но стоялъ полицейскій солдатъ и ѣлъ насыпанныя въ перчатку зерна кукурузы или бобовъ, вынимая ихъ по зернышку. Супруги вошли въ театръ. Въ корридорѣ потертая замасленная феска осмотрѣла у нихъ билеты и пропустила ихъ въ залъ. Залъ былъ довольно большой, нѣсколько напоминающій залъ театра Неметти, но плохо освѣщенный. Пахло керосиномъ. Висѣлъ занавѣсъ съ объявленіями на французскомъ и греческомъ языкахъ. Публиковались мыло, притиранія, шляпы, перчатки и татерсаль. Публики въ театрѣ почти совсѣмъ не было. Изъ двухъ ярусовъ ложъ была занята только одна. Въ ней сидѣли три армянки: одна старая въ маленькой плоской голубой шапочкѣ и двѣ молоденькія, очевидно, ея дочери и очень хорошенькія, смуглыя, какъ жучки, да въ первомъ ряду креселъ пожилой турокъ въ фескѣ читалъ газету, вздѣвъ золотое пенснэ на носъ. Въ оркестрѣ былъ только одинъ музыкантъ — барабанщикъ. Онъ сидѣлъ около своего барабана и ужиналъ. Держалъ въ одной рукѣ кусокъ бѣлаго хлѣба, а въ другой кусокъ сыру и откусывалъ поперемѣнно по кусочку того и другого. Супруги усѣлись во второмъ ряду креселъ. Нюренбергъ сѣлъ сзади ихъ въ третьемъ ряду и дышалъ на Глафиру Семеновну смѣсью виннаго перегара, чесноку и луку, такъ что та невольно морщилась и сказала:

— Здѣсь городъ-то не трезвѣе нашихъ городовъ. Не такъ я себѣ воображала Константинополь.

— О, мадамъ, турки пьютъ еще больше, чѣмъ европейскаго народъ, но они пьютъ такъ, чтобы никто не видалъ, отвѣчалъ Нюренбергъ. — И турецкаго дамы пьютъ. Турецкаго дамы пьютъ даже одеколонъ.

— Послушайте, Нюренбергъ, что-же публики-то нѣтъ? Неужели такъ и будетъ? спросилъ проводника Николай Ивановичъ. — Да и музыкантовъ еще нѣтъ.

— Здѣсь всегда очень поздно собираются, эфендимъ. Еще прійдетъ публика. Но не думайте, чтобъ публики здѣсь столько было, какъ въ европейскаго театръ. Нѣтъ, нѣтъ. Здѣсь если пять стульевъ пустыхъ и шестого занято, то актеры ужъ очень рады и весело играютъ. А музыканты — я знаю, гдѣ музыканты. Она въ ресторанѣ Космополитенъ за обѣдомъ играютъ, и какъ тамъ обѣдъ кончится, сейчасъ сюда придутъ.

Въ первомъ ряду прибавились еще двѣ фески, очень галантные, молодые въ черныхъ военныхъ сюртукахъ со свѣтлыми пуговицами, при сабляхъ, въ бѣлыхъ перчаткахъ и съ черными четками на правой рукѣ.

— Зачѣмъ эти офицеры съ четками то сюда пришли? спросилъ Николай Ивановичъ Нюренберга.

— Мода… Турецкаго мода… Самаго большаго франты всѣ съ четками. Онъ сидитъ и отъ своего скуки считаетъ ихъ пальцами.

Заполнилась и еще одна ложа. Въ ней показались двѣ шляпы котелкомъ и среднихъ лѣтъ нарядная дама съ необычайно горбатымъ носомъ. Барабанщикъ, поужинавъ, сталъ раскладывать ноты на пюпитры, стоявшіе въ оркестрѣ. Пришла скрипка въ фескѣ, помѣстилась въ оркестрѣ на стулѣ, начала канифолить смычекъ, положила его и стала чистить для себя апельсинъ.

— Когда-же представленіе-то начнется? спросила Глафира Семеновна проводника. — Вѣдь это ужасно скучно такъ сидѣть. Десятый часъ, а и оркестръ еще не игралъ.

— Здѣсь, мадамъ, всегда поздно… Пообѣдаютъ, выпьютъ, а послѣ хорошаго обѣда сюда… отвѣчалъ Нюренбергъ. — Теперь скоро. Вонъ музыканты идутъ.

Въ оркестръ влѣзали музыканты въ фескахъ, вынимали изъ чехловъ инструменты и усаживались на мѣста.

— И это лучшій театръ въ Константинополѣ?

— Самаго лучшаго театръ. У насъ есть много маленькаго театры въ Галатѣ, но то кафешантанъ съ акробатами, съ разнаго накрашеннаго кокотки.

— А буфетъ здѣсь есть? въ свою очередь задалъ вопросъ Николай Ивановичъ и зѣвнулъ самымъ апатичнымъ образомъ.

— А какъ-же не быть буфету, эфендимъ? И хорошаго буфетъ. Лимонадъ, пиво, мастика, сантуринскаго, коньякъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Бога ради сиди тутъ! схватила Глафира Семеновна мужа за рукавъ и прибавила:- И во снѣ мнѣ не снилось, что въ турецкомъ городѣ можетъ быть коньякъ.

Оркестръ началъ строиться. Занавѣсъ на сценѣ освѣтился свѣтлѣе. Задніе ряды креселъ наполнились нѣсколькими десятками фесокъ, бараньихъ шапокъ армянъ. Кто-то раздавливалъ щипцами грецкіе орѣхи.

— А турчанки, турецкія дамы сюда не ходятъ? поинтересовалась Глафира Семеновна.

— Пхе… Какъ возможно! Турецкаго дамы никуда не ходятъ, отвѣчалъ Нюренбергъ. — Онѣ ходятъ только въ баню, въ магазины и на турецкаго кладбище, чтобы поклониться своего мертваго папенькѣ, маменькѣ или дѣдушкѣ. Вотъ все, что дозволяется для турецкаго дама.

Оркестръ заигралъ увертюру изъ «Маскоты». Барабанъ и труба свирѣпствовали. Неистово гнусилъ кларнетъ.

Николай Ивановичъ сталъ обозрѣвать ложи и увидалъ, что въ ложу перваго яруса, около сцены, входилъ тотъ самый элегантный турокъ, который обѣдалъ съ ними въ гостинницѣ за табльдотомъ. Его дама сердца была съ нимъ-же. Онъ усадилъ ее къ барьеру, раскрылъ передъ ней бомбоньерку съ конфектами и сѣлъ сзади ея, положа правую руку на спинку свободнаго стула и сталъ перебирать имѣвшіяся въ рукѣ четки.

Занавѣсъ началъ подниматься.