В гостях у турок

LXVI

На сценѣ, при самой примитивной декораціи, изображавшій лѣсъ съ приставленной къ ней съ боку хижиной, пѣлъ хоръ французскихъ крестьянъ, изъ коихъ одинъ крестьянинъ былъ въ турецкой фескѣ. Хоръ состоялъ изъ шести мужчинъ, пяти женщинъ и одной дѣвочки лѣтъ двѣнадцати. Хоромъ дирижировалъ кто-то изъ-за кулисъ, но такъ откровенно, что изъ хижины высовывался махающій смычекъ и рука. Хоръ два раза сбился и поэтому, должно быть, повторилъ свой нумеръ два раза. Оркестръ хору не акомпанировалъ, а подъигрывалъ, при чемъ особенно свирѣпствовали трубы. Выбѣжалъ къ рампѣ Пипо — красавецъ мужчина, набѣленный и нарумяненный до нельзя, и сталъ пѣть соло, молодецки покручивая роскошный черный усъ и ухорски ударяя себя по дну сѣрой шляпы, что совсѣмъ уже не соотвѣтствовало съ ролью глуповатаго малаго. Одѣтъ онъ былъ въ бѣлую рубашку, запрятанную въ панталоны, и опоясанъ широкимъ черногорскимъ поясомъ. Голосъ у него былъ хорошій, свѣжій, но необычайно зычный. По окончаніи нумера ему зааплодировали. Онъ снялъ шляпу, по-турецки приложилъ руку ко лбу и поклонился публикѣ. Турку, сидѣвшему съ своей дамой сердца въ крайней ложѣ, онъ отдалъ отдѣльный поклонъ, отдѣльнымъ поклономъ отблагодарилъ и сѣдаго турка, помѣщавшагося въ первомъ ряду креселъ.

— Это итальянецъ, шепнулъ сзади Нюренбергъ супругамъ про актера. — Я его знаю. У него въ Галатѣ лавочка и онъ дѣлаетъ фетроваго шляпы. А эта маленькаго дѣвочка его дочь.

— Ахъ, такъ это любители, актеры любители! замѣтила Глафира Семеновна. — А я думала, что настоящіе актеры.

— Настоящаго, настоящаго актеры, а только у нихъ есть своего другаго дѣло. Вонъ и тотъ, что старика играетъ… Тотъ приказчикъ изъ армянскаго мѣняльнаго лавки.

— Все равно, значитъ не профессіональные актеры, казалъ Николай Ивановичъ и спросилъ:- А женщины въ хорѣ должно быть портнихи, что-ли?

— Этого женщинъ я не знаю. Но тутъ есть хорошаго актеръ и такой голосъ, что самый первый сортъ, но сегодня онъ не играетъ, потому что шабашъ начался.

— Еврей?

— Да, канторъ изъ еврейскаго синагога.

На сценѣ происходили разговоры на турецкомъ языкѣ. Дѣйствіе шло вяло. Глафира Семеновна начала зѣвать. Оркестръ молчалъ. Капельмейстеръ, за неимѣніемъ дѣла, опять чистилъ себѣ апельсинъ. Но вотъ за сценой кто-то ударилъ три раза въ доску. Онъ встрепенулся, схватилъ смычекъ и музыканты грянули. На сцену выбѣжала Бетина-Маскота, задѣла за хижину и уронила ее, при чемъ публика увидала въ глубинѣ сцены двухъ солдатъ въ фескахъ, которые тотчасъ-же бросились къ упавшей декоращи и начали ее ставить.

Маскота пѣла. Это была рослая, неуклюжая женщина съ длиннымъ, напоминающимъ лошадиную голову лицомъ, очень почтенныхъ уже лѣтъ, сильно декольтированная и такъ намазанная, что, казалось, съ нея сыплется краска. Одѣта она была въ самую короткую пеструю юбку и голубые шелковые чулки со стрѣлками, чего по роли ужъ не требовалось. Юбку она укоротила, очевидно, для того, чтобы похвастать дѣйствительно замѣчательными по своей округлости икрами. Голоса у нея не было никакого. Она два раза сорвалась, не докончила арію и забормотала по-турецки, разсказывая ее говоркомъ.

— Вотъ это самаго настоящаго французскаго актриса. Она здѣсь въ Константинополѣ живетъ лѣтъ десять и танцуетъ въ кафешантанѣ въ Галатѣ, разсказывалъ Нюренбергъ.

— Ну, не похоже, чтобъ это была настоящая, улыбнулась Глафира Семеновна.

— О, она была хорошаго танцовщица, но у ней нѣтъ голосъ… Да и стара стала. Она можетъ говорить на турецкаго языкѣ — вотъ ее сюда и пригласили.

— Совсѣмъ старая вѣдьма! зѣвнулъ Николай Ивановичъ и спросилъ жену:- Душечка, тебѣ не скучно?

— Очень скучно.

— Такъ, я думаю, что посмотрѣли мы да и будетъ. Хорошенькаго по немножку. Теперь имѣемъ понятіе о турецкой опереткѣ, а потому можемъ и домой чай пить отправиться.

— Да, да… кивнула мужу Глафира Семеновна. — Домой, домой… Достаточно…

Но тутъ изъ-за кулисъ показались старикъ графъ и графиня въ бархатной амазонкѣ съ хлыстикомъ. Графиню изображала молодая красивая гречанка съ крупнымъ носомъ, а графа маленькій сѣденькій, тщедушный грекъ, вышедшій на сцену даже и не загримированный. Онъ былъ въ чечунчовой парочкѣ, бѣломъ жилетѣ, для чего-то съ настоящимъ орденомъ на шеѣ и въ сѣрой шляпѣ цилиндрѣ и съ зонтикомъ. Вышелъ онъ на сцену, ломаясь до невозможности, и строилъ гримасы. Въ заднихъ рядахъ публика захохотала. Онъ заговорилъ съ графиней и должно быть отпускалъ какія-нибудь турецкія остроты, потому что хохотъ усиливался. Графиня отвѣчала ему вяло. Она обробѣла, смотрѣла въ полъ и не знала, куда дѣть руки.

— Эта дама совсѣмъ по-турецкаго говорятъ не умѣетъ, атестовалъ ее Нюренбергъ супругамъ.

— По моему, она и ходить по сценѣ не умѣетъ, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

Графъ подошелъ съ рампѣ. Капельмейстеръ махнулъ смычкомъ и оркестръ заигралъ рефренъ. Графъ остановилъ музыку и сказалъ что-то капельмейстеру по-турецки, зрители засмѣялись. Но вотъ онъ выставилъ ногу впередъ, заложилъ руку за бортъ жилета и, откинувъ голову назадъ, говоркомъ запѣлъ подъ музыку. Фигура его была очень комична, но старческій голосъ сипѣлъ, хрипѣлъ даже и при исполненіи куплета говоркомъ. Но вотъ куплету конецъ, его надо закончить долгой, высокой нотой и графъ зажмурился и открылъ беззвучно ротъ, давая протянуть ноту только скрипкамъ. Затѣмъ, когда оркестръ кончилъ, онъ снялъ съ головы шляпу, махнулъ ею въ воздухѣ и съ улыбкой сказалъ публикѣ по-французски:

— Съ голосомъ всякій споетъ, а вотъ попробуй спѣть безъ голоса.

Ему зааплодировали. Въ особенности аплодировали и смѣялись въ ложѣ турокъ съ француженкой.

— Ну, довольно… Домой… Достаточно насмотрѣлись на безобразіе… — сказала Глафира Семеновна, поднимаясь съ кресла.

— Да, въ глухой провинціи у насъ лучше играютъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ, слѣдуя за женой, направляющейся къ выходу. — И это лучшій театръ въ Константинополѣ! — прибавилъ онъ, покачавъ головой.

Нюренбергъ проводилъ ихъ до гостинницы и спросилъ Николая Ивановича:

— Въ котораго часу прикажете завтра явиться мнѣ къ вамъ, эфендимъ? Завтра мы поѣдемъ мечети смотрѣть.

— Рано не являйтесь. Намъ надо поспать. Приходите такъ часовъ въ десять… Да намъ нужно подсчитаться, чтобы знать, сколько вы истратили.

— Завтра, завтра, эфендимъ. Завтра я вамъ представлю самаго подробнаго счетъ. О, Адольфъ Нюренбергъ честный человѣкъ и не возьметъ съ васъ ни одного копѣйки лишняго. Покойнаго ночи! — раскланялся Нюренбергъ.