Вблизи Софии

23

Глиняный пол большой комнаты был разрисован концентрическими кругами, и этот «слоеный пирог» создавал такое впечатление, будто на земле постлан пестрый половик. К выбеленной стене были придвинуты две широкие кровати и две скамьи. На одной кровати, свернувшись, как котята, спали трое малышей. Старший встрепенулся, пошевелился и, не разжимая ресниц, пробормотал:

— Мама, я видел во сне водохранилище.

— Ох, чтоб ему пусто было!

Бабушка Катерина веретеном спихнула с колен котенка, поднялась с трехногого стула и подошла к постели:

— Что с тобой, дитятке? А ты не тонул, внучек?

— Да нет, — малыш протянул ручонки и раскрыл заспанные глаза. — Я его только увидел: такое большое, с наше село.

— Ох, и еще больше оно будет, дитятко. А что ты не утонул, это к добру. Спите, спите, а то сейчас придут матери — заругают.

Бабушка Катерина разогнула спину, поправила фартук, собрала прилипшие к нему волокна шерсти, смотала их в клубок и воткнула в кудель. Прялку поставила к стене у окна и, почти прижав лицо к стеклу, стала всматриваться своими маленькими, бесцветными уже глазами в узкий длинный двор. Круглый свинарник, сплетенный из хвороста, дрожал под ударами запертого в нем борова. Левее свинарника — кошара. Такой просторной казалась она теперь, когда осталось в ней всего несколько овец. Белые и пестрые куры важно вышагивали по двору, словно боялись ступить в грязь, и далеко обходили курятник. Им никак не хотелось входить в уродливый ящик, сколоченный из старых, сломанных досок.

Густые облака затянули небо, стало значительно темнее, уже невозможно было различить, что делается под навесом. Но бабушка Катерина знала и так, не глядя: дрова, аккуратно сложенные, дальше — бревна, доски, дырявые кружки, сломанные корзины. В одном ящике покрепче — лучинки на растопку, разбитые старые горшки, черепки. Старуха давно собиралась их выбросить, но дед Лазо не разрешал: «Пусть лежит, может, пригодится».

Да, на своем дворе бабушка Катерина знала каждый камешек в заборе, каждую соломинку. Когда муж привел ее, молодую, в этот дом, тут была только одна комнатушка с дымящимся очагом. Окна — без рам и без стекол. Их тогда наскоро заклеили газетами. После, как родилась Стоименка, пристроили большую комнату, а прежняя стала служить кухней. Когда появилась на свет вторая дочь, сделали навес и кошару обнесли плетнем. Ну, а когда родился Злати, пристроили еще одну комнату — с другой стороны кухни — и сделали чулан. Да такой чулан, что до июня в нем сохранялись капуста и соленья!

В кухоньку выходило четыре двери. Четвертая вела в огород. Когда открывали хоть одну из них, в кухне дуло, как в трубе. Сквозняк прохватывал Катерину, но пока была молодая — терпела, ничего ведь не поделаешь. А сейчас по два кожуха надевает, и все равно холодно. Хорошо хоть, что там больше хозяйничает сноха. Вот и сейчас слышно, как гремит. Поднимается по лестнице на чердак. Третья ступенька с каких пор скрипит, когда ее только починят? Должно быть, фасоли набрала на чердаке на ужин.

— Аничка, ты какую фасоль взяла?

Послышались шаги, дверь открылась, и на пороге показалась высокая молодая женщина. На чистой шерстяной юбке весело пестрел ситцевый фартук.

— Самую хорошую, мама.

— Правильно сделала, сношенька. Но вообще-то ты ее приберегай, а то, как знать, соберем ли осенью урожай, чтоб ему пусто было, этому водохранилищу…

— Ах, мама, да хватит вам с этим водохранилищем. Будь что будет. Ведь живут же люди и в других местах.

— Живут, а мы не можем в другом месте жить. Как мы бросим дом и участок?

— Так нам же заплатят! А участок тоже получим на новом месте.

— Тебе легко так говорить!.. Ты пришла сюда на все готовое. А мы с отцом начинали на пустом месте, по крупице собирали и дом и все добро. Как же мы сейчас все бросим?

— Зачем бросать? Все возьмем с собой. Ведь сказали, что государство нам дает машины, чтоб весь скарб перевезти. И не одну машину, не две, а сколько потребуется. Я же видела, как Христовы переезжали.

В семействе деда Лазо Аничка спокойнее всех относилась к предстоящему переселению. Да и о чем было жалеть ей? Во-первых, она не здешняя уроженка, и потом — это, пожалуй, даже важней — Аничка принесла с собой в дом приданое, а девать его некуда. Есть у нее красивые дорожки, вышитые занавеси и подушки, скатерть, а стелить их негде. Захотела постелить дорожку, так свекровь не дала: «Зачем ее пачкать? Вон сколько грязи наносим! Убери, пусть будет новая». Или вот ведь ее Злати: плотник, хороший мастер, а что в этом для дома толку? Когда она сказала свекрови, что неплохо было бы ему настелить деревянный пол — не ходить же вечно по глине! — бабушка Катерина даже рассердилась: «Ну да, чтоб никогда чисто не было! Ни у кого в селе деревянного пола нет, что ж мы, умнее всех?» Злати хотел сделать шкаф и стол — бабушка Катерина опять против: стол, видишь ли, будет комнату загромождать. И доски нам хватит. Зато как удобно! Поели — прислонили ее к стене, и опять в горнице просторно.

Злати сказал: «Когда переедем, сделаем дом из двух комнат: одну — нам, а другую — отцу с матерью. А здесь уж пусть как хотят». И Аничка мечтала об отдельной комнате, о том, как она все в ней расставит и постелет по-своему и у нее будет светло и чисто. А то зачем она столько ткала, вязала, покупала пух и перья для одеял и перины? Здесь, в старом доме, комната, правда, была большая, но спали все вместе, постели были без матрацев, а только на подстилках из козьей шерсти. Окна маленькие и низкие. Выглянешь в них, так даже неба не видно. Самое большее, увидишь морду борова сквозь дыры в стенке плетеного сарая.

Бабушка Катерина любила свою сноху. Только это ее спокойствие, когда все они так взбудоражены, старухе было не по душе. Она собралась уже резко ответить Аничке, но не успела.

Неожиданно открылась дверь, словно ветер ее распахнул, и в комнату влетела Стоименка.

— Мама, выплачивают!..

— Значит, правда. Кончено, — старуха вздохнула устало, поправила платок. На глазах ее показались слезы. — Кто тебе сказал?

— Гроздю…

— А отец знает? — глухо спросила бабушка Катерина.

Стоименка вытаращила свои и без того выпуклые глаза и затараторила:

— Тоже знает. Ох, мама! Вам хорошо, для вас все ясно, а что нам делать? Гроздю записался в Новую Загору, один брат его хочет в другое место, а младший, хромой, — с ним же никогда не договоришься! Гроздю не согласен отдать дом за сколько оценили, а брат говорит: «Сколько дадут, то и возьмем, потом легче будет». Вчера вечером переругались — чуть дело до драки не дошло. И мне до чего ж не хочется уезжать далеко от вас. С золовкой мы не ладим, а тогда целыми днями с ней с глазу на глаз придется быть. Гроздю говорит: «Меня родня не интересует, я смотрю, где работа лучше». С братом ссорится, на меня ворчит. До сих пор слова мы худого друг другу не сказали, а из-за этого проклятого водохранилища поругались. А вы как? Со Злати едете?

— Куда нам ехать? — старуха неожиданно выпрямилась и стала такой высокой, какой ее Аничка никогда не видела. — Я остаюсь здесь. А молодые пусть едут, куда хотят.

— Мы тебя не оставим, мама, — кротко перебила ее Аничка. — Злати хочет, чтоб мы поехали в Софию. И вы с отцом поедете с нами. Он уж подыскал место в кооперации, но не хочет уходить, пока не кончат водохранилище. Он накопил денег, пока там работал, и теперь собирается на них купить участок. А на то, что мы здесь получим, — построимся. Вот увидите, все хорошо будет. Даже скажете потом: «И почему это мы раньше не уехали. Ведь тут лучше».

Стоименка и мать слушали ее, словно громом пораженные. Как молоко, закипая, выплескивается из кастрюли, так вскипела Стоименка.

— У людей такое горе, а ты радуешься! Стыдилась бы, бессовестная!

— Радуется вот! — гневно прибавила и бабушка Катерина. — Все ей у нас чужое. Свысока смотрит. То ей не нравится, другое не нравится. Можно подумать, что раньше во дворце жила. Погляжу я на тебя, так без крыши над головой останешься!

Аничка вздрогнула, побледнела. Никогда свекровь не говорила с ней таким тоном.

— Мама, зачем ты так говоришь? Разве я помогу, если начну охать? Государство нас переселяет, государство нам и дома дает. А у Злати руки золотые, он везде найдет работу. Вы же знаете, ему уже два раза премии на водохранилище давали. И в многотиражке о нем писали.

…В горнице тем временем стало многолюдно. Соседки, услышав о выплате, сошлись потолковать к бабушке Катерине, как к старшей. Они сидели кто на постелях, кто на лавках. Катерина примостилась в сторонке, у окна. Она не участвовала в разговоре, а размышляла, как это плохо, что ее старик и Гроздю не своей головой думают, а следуют за Вуто. Сколько раз она им говорила: «На чужой веревке не спускайся в колодец, может, она гнилая», — не слушают.

Бабушка Катерина оторвала нитку и убрала в кошелку намотанное до конца веретено, раздувшееся посредине, как живот откормленного щенка. Она отодвинула кошелку к стене и прислушалась к разговору. Женщины не спешили расходиться. Дома у них все из рук валилось, только и думали — узнать бы что-нибудь новое, услышать, кто и как приготовился к отъезду.

Об этом и велась беседа.

— Я говорю хозяину: хоть бы недалеко от села, чтоб можно было прийти да вспомнить — там был двор Карагёла, там — Гёздере.

— А мы, как уедем, уж и не увидимся. Какие только соседи попадутся? Дал бы бог хороших. Человек добрым словом гору сдвинет. Ведь и там люди живут. Не съедят же нас.

— А у нас спора нет, куда ехать. У меня три сестры в Софии. У мужа — братья. Всё и нам местечко найдется.

— Ох, уж эта София! — наконец вмешалась бабушка Катерина. — Кто откуда ни едет — все в Софию. Вот и нас хотят туда же. Я старику говорю: поедем опять в село, а он — нет, не хочет с сыном расставаться.

Старуха укоризненно взглянула на Аничку, будто та была во всем виновата. Но веселый нрав быстро пересилил горе. Ее тонкие губы вытянулись в лукавой улыбке:

— Видно, придется мне купить сумку и ходить, как учительница, за покупками.

Она повесила на руку корзинку с веретенами и важно прошлась по комнате.

— И как это ты можешь смеяться, бабушка Катерина? — сказала Джина.

— А что ж, сесть и реветь, вроде вас?

— Бабушка Катерина, а ты бывало, как соберемся, все нам пела, — отозвалась какая-то хохотушка.

Старуха покачала головой. Смех замер у нее на губах. Прежняя тяжесть сдавила сердце.

— Один рот и для песен и для плача, — сказала она, вздохнув, — сейчас мне больше плакать хочется. О смерти, а не о песнях думать приходится.

Женщины разошлись. Стоименка тоже собралась домой. Аничка вышла по хозяйству. Вдруг дверь снова распахнулась:

— Бабушка Катерина, мама!

Худенькая, бледненькая сероглазая девушка остановилась на пороге. Она прижимала обе руки к сердцу, словно старалась удержать его в груди.

— Спренчо приехал в отпуск на два дня. А если они уедут, что будет?

Ее тяжелые косы упали почти до колен. Иглика села рядом с матерью и зарылась головой в ее фартук. Стоименка хотела было отругать дочь, но пожалела ее.

— Тебя не спросят. Будет то, что скажет отец.

— Мама, да мне же с ним жить, а не отцу!..

— Ты что, с ума сошла из-за этого Спренчо? Мала еще о замужестве говорить. Даже приданое не приготовила.

— Он меня и без приданого берет.

— Да ты совсем еще дитя, — вмешалась бабушка Катерина, — и в хозяйстве ты ничего не смыслишь.

— Бабушка, я все равно уйду к нему, так и знай! Я слово дала.

— Ты отцу-то не проговорись, — сказала бабушка Катерина, — а то он тебе всыплет…

— И как мы ее отпустим в Герман? — вздохнула Стоименка. — Совсем ведь там без родных будет. Нет, подождем. Вот все устроится, посмотрим, кто где, тогда и замуж выдадим.

— А зачем вы записались в Новую Загору?

— Отец так решил.

— Хоть бы меня спросили!

— А они нас спрашивали? — оборвала дочь Стоименка. — Довольно! Каждый день и встаем и ложимся с этими разговорами. Куда ты от нас денешься?

— Ну да, а когда Спренчо придет со службы, что он, меня искать, что ли, будет? На другой женится. Бабушка, скажи хоть ты ей!..

Девушка бросилась к старухе, прижалась к ней. Чистые девичьи слезы точно смыли досаду, накопившуюся в душе старой женщины. Она провела рукой по лицу внучки, еще не обветренному и не огрубевшему от солнца и забот, погладила ее шелковистые волосы. По старческим узловатым пальцам, обезображенным годами и тяжелой работой, разлилось живительное тепло. Бабушке Катерине на миг показалось, что руки ее снова ловки и гибки, что и к ней вернулась молодость. Как хорошо понимает она горе внучки! Она найдет сейчас теплые и ласковые слова, чтобы утешить ее. Но в это время раздался громкий голос зятя, незаметно вошедшего в комнату:

— Женихи, что ль, все перевелись, что ты так ревешь? — насмешливо сказал Гроздю.

Он толкнул ногой один из трехногих стульев, оставленных женщинами посреди комнаты, тот перевернулся.

Иглика никогда не решалась возражать отцу. Как он ее ни огорчал, она смирялась. Но сейчас, смахнув слезы жестким бабушкиным фартуком, она встала:

— Да и девушки тоже не перевелись. Где мы потом встретимся, коль разбросает нас в разные стороны? А я за другого не выйду, так и знай!

— Если любит, на краю света сыщет. Ну, хватит чепухой заниматься, подумаем лучше, что делать будем, как жить дальше. Я тебя дома искал, — мрачно сказал он жене. — Пойдем собираться. Не сегодня-завтра постучат к нам в дверь те, с портфелями.

— А ты видел деньги? — спросила Стоименка и снова вытаращила глаза.

Она выросла в бедности, и только выйдя замуж за Гроздю, сына состоятельных родителей, поняла, что значит иметь деньги. Но вместо того, чтобы почувствовать облегчение и зажить спокойнее, она стала алчной, хотела иметь все больше и больше.

— Я не видел. Другие видели. Платят наличными.

— Уже сейчас? — ахнула бабушка Катерина.

Стоименка неожиданно разрыдалась. Она и слезинки не пролила, когда умер ее первый ребенок. А сейчас опустила голову и закрыла лицо фартуком. Прощай все: и прекрасный новый дом, и накопленное добро, и приятная жизнь в селе. Мать, сестры, золовки — все были рядом, а теперь, если даже Иглика уедет в Герман, жить ей, как кукушке, одной в Новой Загоре.

— Гроздю, хоть бы не туда нам ехать!

— Замолчи! Уже записались.

Снова послышались всхлипывания девушки. Иглика плакала, сама не зная о чем, то ли о покидаемом селе, то ли о предстоящей разлуке со своим Спренчо.

Аничка прислонилась к стене. Никто не замечал ее, да и сама она не могла жить их жизнью, плакать их слезами. Молодая женщина не могла понять, как можно до такой степени предаваться отчаянию. И она уехала из своего села, покинула родителей, чтоб быть здесь, с мужем. Разве легко ей было расстаться с родным домом, улицами, лугами? Теперь вот, не успела еще привыкнуть на новом месте, снова надо уезжать. Конечно, ей тоже грустно, что она будет совсем далеко от родных. Сейчас она часто у них бывает, а когда переедут в Софию, кто знает, когда сможет она навещать своих стариков. Но все же, раз она со Злати, ей везде будет хорошо…

Вошел дедушка Лазо, мрачно всех оглядел, снял шапку, повесил ее на гвоздь у двери и стал снимать кожух, потом опять надел его. Одежда стояла на нем колом, и был он похож на большого старого пса со взъерошенной шерстью.

— Что нюни распустили? — крикнул он. — Слезами горю не поможешь. Займитесь-ка своими делами! А там посмотрим, как и что: с чего начнем, как поднимемся и куда поедем.

Голос его осекся. Он хотел сесть и едва не упал на низенький стул, на тот, что сам смастерил из ствола черешни. Он срубил ее, чтобы не мешала яблоне. А какая яблоня! Ветви с плодами почти до земли свисали, приходилось подпорки ставить. И каждый год плодоносила. Да как! До пасхи сохранялись яблоки, сочные и свежие. Как же он теперь ее срубит? Это все равно, что руку себе отрубить. Но делать нечего. Нужно взять топор и рубить, рубить. Дедушка Лазо опустил натруженную руку, в ней действительно был топор. Нет, он не может! Пусть рубят другие…

Старик сидел неподвижно и смотрел на очаг. И взгляд его, потемневший и безжизненный, как бы сливался с остывшей золой