Вблизи Софии

24

Божурка пошла не по главной улице, а в обход, по лугам. Ей хотелось походить, полюбоваться, может быть в последний раз, на них, на живописные холмы, на пестрый весенний ковер, вот на эту стайку желтых цветков, которые, словно только что вылупившиеся цыплята, рассыпались по зеленому лугу.

Вот под этот камень каждый год, как только увидит первого аиста, она клала свою мартеницу[16]. С этого дня начиналась весна, и всякий следующий день приносил что-то новое: то раскроются почки, то одуванчики расцветут, то картофель взойдет, то покажутся побеги фасоли. И сейчас она наклонилась низко-низко, чтобы рассмотреть развернувшийся у самой земли листочек.

— Растет! — обрадовалась девушка. Каждое зернышко, которое она бросила в грядку и притоптала ногой, теперь словно бы тянулось к ней. Через недельку уже можно будет воткнуть прутья, и вьющиеся по ним стебли с каждым днем станут подниматься все выше и выше.

Божурку опьяняло это зеленое приволье. Жужжание, журчание, легкие взмахи прозрачных крыльев! Ей хотелось бегать, кататься по траве, сплести венок из васильков и украсить его цветами клевера. Вон они краснеют! Она хотела, как всегда, одним махом перепрыгнуть через поваленный ствол старой вербы, огораживавший их поле, но зацепилась подолом за ветку и нагнулась, чтобы отцепить платье.

— Это ты, Божурка? — услышала девушка над собой, подняла голову и увидела женщину с мотыгой на плече.

— Ты куда идешь, тетя?

— Куда? — женщина оглядела принарядившуюся девушку. — Могилу искать. Вы же все там стараетесь, чтоб нас вода залила быстрей. — Женщина заметила смущение Божурки и добавила спокойнее: — Иду последний раз взглянуть на картошку.

— Как последний? — кротко спросила девушка. — Ведь у нас она еще только взошла. И в первый раз окучивать рано.

— Наша тоже только показалась, хоть участок у нас и выше. Я про этот год говорю: он же последний. Вот о чем толкую.

Женщина ушла. Божурке стало грустно. Казалось, потускнели желтые цветы, в темную землю попрятались свежие раздвоившиеся листочки.

Божурка направилась к дому. Все, кого она встречала, останавливались поговорить с ней. Взрослые спрашивали, как дела на стройке. Молодые говорили о гулянье сегодня вечером. Девушки не спускали глаз с ее жакета, синего, мягкого. Отгибали борт, чтобы рассмотреть белую шелковую блузку, блестящую и отглаженную. Одни радовались от всего сердца, другие глядели на нее с завистью.

— Какая ты важная, Божурка!

— Настоящая горожанка…

— А кофточка какая!

— А погляди на боты. Здесь их тоже продают, да где взять денег?

— Это ты сама купила или отец дал денег?

Божурка не знала, кому раньше ответить. В прошлом месяце она поработала особенно хорошо и получила премию. На нее и купила боты и все остальное.

— Эх, хорошо работать и получать свои денежки! Мой отец и заикнуться мне про новое пальто не дает.

— А знаете, вчера вечером Данче к своему ушла.

— Небось и еще кое-кто из вас об этом подумывает, а? — сказала худая и некрасивая девушка.

Несколько миловидных лиц залились румянцем.

— А что ж, врозь прикажешь разъезжаться, если старики упрямятся? Записались в такое дикое место, где ни родных, ни соседей! — нарушила смущенное молчание звонкая, бойкая девушка. — Ну и пусть там сами, как сычи, сидят. Мы-то почему должны страдать?

Божурка открыла низкую калитку и прошла через сад, отделенный от двора оградой из досок, чтобы не заходила скотина. Только цветы самосейки веселили двор и дом. На всем остальном лежала печать заброшенности, обреченности. От стен здесь и там отвалилась штукатурка, и наружу, словно ребра, выпирали толстые прутья. В заборе недоставало кольев, некоторые покосились, вот-вот свалятся.

Дверь в дом была заперта. Божурка снова вышла на улицу, прислушалась. Из-за угла доносился неторопливый говор. Там, на широком перекрестке, как обычно, собрались женщины. Кто принес трехногий стул, кто сидел на скамейке перед домом. Мать, присев на пороге, сучила нитку. Тетка вертела прялку. При появлении девушки все взгляды обратились к ней.

— Божурка, ты оттуда? Скажи, как там?

— Спасибо, все хорошо. Уложили восьмой блок. Работаем сверх нормы.

Мать с гордостью взглянула на дочку. Некоторые женщины поджали губы. Ишь, пришла хвалиться, что такая важная стала. Очень их интересуют блоки и нормы, пропади они пропадом! Им только одно интересно, одно их гложет.

— Зальют нас? Ты вот о чем скажи.

— А зачем же тогда все это строится? Растет плотина. Вот ведь удивительно: камень, а растет, точно живой!

— Плотина-то растет, а с ней и наша мука, — заговорила одна из женщин.

И все разом вздохнули:

— Ох, то ли еще увидим!

Спицы опять задвигались, прялка завертелась, веретено зажужжало. Разговор на несколько минут прервался, но вскоре возобновился с новой силой.

К перекрестку, где собрались женщины, выходило несколько улиц, которые извивались, словно ручейки. В послеобеденный час мало кто проходил здесь, да если и проходил, женщины, поглощенные разговором, не обращали внимания. Но сейчас, когда послышались шаги, все с любопытством оглянулись. Внизу на повороте показался солдат и быстро свернул за угол.

— Кто бы это? Уж не Спренчо ли?

— А он разве должен был приехать?

— Приехал, потому что переезжают. Помочь им.

— А не из-за Иглики?

— Если любят, так пусть и поженились бы. И не из-за переселения, а потому, что подходят друг другу. Да и что ж им расставаться? А уж этот пустоголовый Гроздю как надумает что, так слова не даст против вымолвить.

— И почему он против Спренчо? Парень как парень. И мать его за Иглику.

— Вот и я поспешила выйти замуж этой зимой, — отозвалась нарядная молодуха. — Между молотом и наковальней оказалась. Если поеду с Радко, буду далеко от мамы, а если ехать с нашими — далеко от Радко. Что делать?

— Ох, и девчата и парни головы потеряли.

— А Гроздю-то опять ездил туда, в Новую Загору. Все хозяйства обошел.

— Ну и что? Как там? Что он рассказывает?

— Да разве ж из него слово вытянешь? Говорит, жить можно. Для мужчин есть работа и на стороне: поблизости железная дорога, там уголь дают и хлеб каждый вечер в пекарне теплый.

— Как так? Значит, не надо самим месить? А разве дома печей и духовок у них нет?

— Ох! А мы-то как прогадали! Только два года назад построили дом. И снаружи оштукатурили.

— И зачем, спрашивается, строили? Ведь знали, что тут будет водохранилище!

— Откуда нам было знать? Никола Дражев сказал моему хозяину, чтоб спокоен был: ничего, дескать, не случится. Пусть его бог покарает!.. И хоть бы мы дом из хвороста, а то ведь из кирпича строили, попрочнее. Да его и вода не снесет, будь она проклята вместе с этим Дражевым!.. Пойду, а то свекрови что-то неможется.

Божурка тоже пошла с матерью домой и всю дорогу молчала. Но как только вошла в комнату, сняла жакет, бросила его на стул и, упав на постель, зарыдала.

Горе пересилило радость. Песня, что звучала у нее в груди, замолкла. Когда она слушала разговоры женщин, у нее словно комок в горле остановился. Она только теперь душой поняла, что их села скоро не будет. Как хорошо им тут было, когда они маленькими девочками ходили в поле за ключевой водой. Шлепали босыми ногами через болотце, а потом на лугу рвали цветы и плели венки. Потом там же как-то вечером она встретила Ганчо. На стройке сейчас много видных парней, но такого, как Ганчо, нет.

Он ей ни разу ничего такого не сказал, пока в армию не ушел. Только вечером на гулянье пройдет мимо нее, ущипнет и сам покраснеет больше, чем она. А недавно, уже на стройке, Божурка получила письмо. Она дивилась, от кого бы оно, разглядывала конверт, а письмо оказалось от Ганчо. Он спрашивал, будет ли она его ждать, пока он в армии. Он найдет ее, где бы она ни была.

— Божурка, доченька, что с тобой?

Она не ответила, а заплакала еще сильнее.

— Что ты, детка? Уж не больна ли? Ох, уж это водохранилище, все беды от него. Сама хожу, как ошпаренная, будто кипятком обварили. Но раз и ты и отец там работаете, так я не смею слова сказать. Уж о нас судачат. Божурка, доченька, почему вы не откажетесь, а все ходите? Зачем работаете на этом проклятом водохранилище?

Девушка поднялась, слезы на глазах высохли.

— Уж не думаешь ли ты, что там только из нашего села? Со всей Болгарии приехали люди. Это же всенародная стройка.

— Хоть бы она провалилась, эта ваша стройка! Чудо какое! Мы и не знали, что на таком необыкновенном месте живем.

— Помогай, не помогай — все равно и без нас построят.

— Ну и пусть построят, а ты не ходи. Чтоб на нас не наговаривали.

— Когда-нибудь ты, мама, будешь гордиться, что я работала там. А вы можете уезжать, куда хотите. Пока не закончим стройку, я отсюда ни на шаг.

— Ты это отцу заяви.

Петрун вошел мрачный. Ему сказали, что перед одним домом остановились два грузовика, там вытаскивают пожитки и грузят. А сейчас, когда шел мимо школы, своими глазами видел, что рабочие уже разбирают здание. А оно ведь совсем новое — только десять лет назад построили. Ему захотелось растолкать всех, вырвать из рук кирки. Неужели у этих людей нет сердца?

Не глядя на жену и дочь, Петрун сказал:

— Я больше не пойду на стройку. Так и знайте! А Божурка пусть доработает до конца месяца — и чтобы ноги ее больше там не было.

Девушка вздрогнула. Глаза ее снова наполнились слезами. Как же это? Сейчас, когда дело близится к концу, ее не будет там? Божурка вспомнила, как пришла на стройку в первый раз, как всхлипывала перед дверью конторы и была готова таскать камни, только бы ее приняли! Как однажды вывихнула ногу и, прихрамывая, ходила на работу. Ей дали тогда отпуск, но она его не использовала. Болело ли у нее что — она никогда не жаловалась и не оставалась дома. И сейчас не останется! Отец, если хочет, пусть уходит — его дело. А она — ни за что!

Божурка надела боты, отряхнула жакетку и не спеша вышла. Она уже дошла до калитки, когда заметила, что в кармане шуршит газета. Там была напечатана ее фотография. Она стоит у телефонной будки, а ковш проходит прямо над головой. А под фотографией написано, как она пришла из деревни, как стала передовой работницей. И большими буквами ее имя: Божурка Петрунова.

Она захватила с собой эту газету, чтобы показать матери, и вот забыла. Девушка остановилась, хотела вернуться, но махнула рукой и быстро зашагала вниз по улице.

В конце ее, у сельсовета, слышался шум толпы. Народ собирался в клубе. Там люди со стройки должны рассказать, как будет производиться денежная выплата.

Божурка догнала двух женщин. Они оживленно разговаривали между собой, явно чем-то взволнованные. Девушка замедлила шаги, прислушалась:

— Иглика была на гулянье. Он ее проводил до калитки. Я своими глазами видела, как она потом вышла с узелком, и только хотела ее окликнуть — она шмыгнула мимо в переулок, что ведет к реке. Думала, по делу пошли. Они ведь с Пенкой на одном стане ткали. А у нее, оказывается, вон какое дело-то! Отец узнал — как сумасшедший кинулся к Спренчовым.

— Чудачка Иглика: средь бела дня сбежала! Хоть бы подождала, пока стемнеет.

— Вот глупая — замуж спешит!

— А я считаю — пусть все парни и девчата здесь переженятся. Чтоб с чужими не родниться. Если в другом месте поженятся, конца-края наговорам не будет.

— Ты это говоришь, потому что у тебя только парни. А Стоименке каково теперь, когда дочь сбежала?

— Так ведь ты же сама слышала, как бабушка Катерина пела: «Зазноба матери милей».

В конце улицы показался Гроздю, но толпа преградила ему путь. С другой стороны дедушка Лазо, размахивая палкой, кричал:

— Не дам! Внучку свою не отдам кулакам!

— Да, Лазо, ну какой же Спренчо кулак?

— В родстве с Дражевыми; сваты с Николой.

— Пораскинь мозгами, подумай: что общего у Спренчо с отцовскими сватами?

— Мозги у меня на месте. Не хочу родниться с ними. Вот он, Дражев! Подлец! Чтоб у него язык отсох! Это он нас обманул. — Лазо кинулся с поднятой палкой.

Двое мужчин бросились их разнимать, хотели вырвать палку из руки дедушки Лазо, но старый крепко ее держал и не отдавал. Дед был разгневан не только из-за Иглики. Ярость его усилилась оттого, что комиссия по оценке перешла уже на их край. Конец всем надеждам! Кончена жизнь!

Плотный мужчина с седеющими волосами и открытым лицом, отец Спренчо, подошел к старику:

— Дедушка Лазо, давай поговорим спокойно. Мы хотим, чтобы девушка была у нас. Она уже наша.

— Ты что, ее вырастил, что она ваша? Вы за ней приданое взять хотите!

— Не нужно нам приданое. Мы ее сами оденем. Раз Спренчо она нравится, так и нам тоже.

Дедушка Стоил вышел из дому посмотреть, что происходит. Он пробрался сквозь толпу и схватил Лазо за рукав:

— Подожди, не кипятись. Кому ты грозишь? Зачем ты становишься им поперек дороги? Уж такое время пришло. Пусть молодые идут с молодыми.

Толпа двигалась то вперед, то назад. Нельзя было понять, кого занимает ссора, а кто идет на собрание в клуб. Божурка изо всех сил старалась протиснуться — ее оттерли в сторону. Однако, когда показался Гроздю, тащивший за руку плачущую Иглику, все расступились. Девушка попыталась вырваться, но отец дал ей пощечину и еще сильнее дернул за руку.

В этот момент показался грузовик. Девушки и парни, сидевшие в кузове, громко пели. Фары ярко горели, клаксон оглушительно ревел.

Машина свернула к клубу, и толпа раскололась. Иглика рванулась в одну сторону, Гроздю в другую. Он выпустил руку дочери. Девушка выскользнула и исчезла в толпе.

— Воры, разбойники! Уж не на грузовике ли собираются они ее увезти? — кричал Гроздю, стиснутый толпой.

Рабочие с водохранилища удивленно оглядывались по сторонам, не понимая, что произошло. Момчил вылез из машины последним. Он подумал, что Гроздю ругает товарищей, и схватил его своими сильными руками за плечи:

— Что кричишь? Ты же еще не знаешь, зачем мы приехали. Кто здесь вор и разбойник? Мы стараемся для общей пользы, а ты ругаешься.

— Оставь меня, — старался вырваться Гроздю. — Дочь у меня украли. Разбойники.

Момчил добродушно рассмеялся.

— Так бы и сказал. Оказывается, мы приехали как раз вовремя — повеселимся на свадьбе. Ну, и дело сделаем.

Наконец-то Божурке удалось пробраться к грузовику. Она обрадовалась друзьям по работе — Тане, Момчилу. Он привлек к себе всеобщее внимание. И не только фигурой, но и веселой речью. Он быстро сломал ледок первых минут знакомства. Вокруг него тут же образовался кружок слушателей. Все молодежь. В клуб пошли только те, кто постарше.

Гроздю и Стоименка вернулись домой, но не спешили войти в комнату. Что им делать там без Иглики? Они сели на покривившийся порог и погрузились в тягостное молчание. Над селом повисла большая плотная туча. Она надвинулась на луну, закрыла ее. Край тучи, словно очерченный золотым карандашом, светился.

— Только этого еще нам не хватало перед самым отъездом, — выдавил из себя Гроздю и снова надолго замолчал.

Наконец Стоименка вытерла концом фартука глаза.

— Гроздю, но ведь рано или поздно это должно было произойти. Любят они друг друга. Уж больше двух лет любят…

— Какая ты мать, если так легко отступаешься от своего ребенка? — огрызнулся Гроздю.

— Эх, Гроздю, разве же мне легко с ней расставаться? Но ведь это же жизнь. Да и Спренчо парень хороший. Правда, ремеслу он не обучен, но мы же знаем их семью. О них только хорошее все скажут: работящие, смирные, по корчмам не ходят, не распутные. С ними Иглике будет хорошо. Мне за нее не страшно. А могла же наша дочь в кабалу попасть, если бы ее выдали в Новой Загоре за незнакомого… Вполне могло бы так случиться. Там люди все чужие, как им верить, если не знаешь семьи? Хоть и были бы рядом, да глядеть, как она мучается, а мы ничем помочь не можем, во сто раз хуже.

Гроздю все молчал, но на душе у него стало теплее. Ишь ты, Стоименка-то!.. Никогда не слышал, чтоб она говорила столь кротко и рассудительно.

— Так-то оно так. Стоименка, но как мы оставим ее в другом селе, далеко? Появится ребенок, а ты не можешь ни поглядеть на него, ни показать, как за ним ухаживать…

— Ничего, Гроздю, устроимся.

Туча уплыла, и снова проглянул блестящий круг луны. На дворе все посветлело, стало выглядеть значительно новее и красивее. Даже грязные лужи заискрились серебристыми бликами. И таким же сиянием заполнили души родителей мысли о дочери. Они вытеснили все тревожное и злое, холодное и грубое. Тепло и любовь к Иглике светились в их глазах.