Буридан

X. СВИДАНИЕ

В то утро в Лувре, куда сбежались всевозможные сеньоры, шевалье и придворные, было весьма оживленно. Новость об аресте Ангеррана де Мариньи прокатилась по Парижу как раскат грома. Радость простого народа не знала границ. По сути, Мариньи всегда ассоциировался у людей с Филиппом Красивым. Мариньи — ужасный образ прошлого правления. Он олицетворял незаконные поборы, систему жестоких репрессий, костры, повешения и особенно беспощадные налоги. С новым королем он начал с того, что подарил ему виселицу Монфокон, которую воздвиг на свои деньги. Народ обрадовался, как радуется всегда, когда исчезает тиран, в несбыточной надежде на то, что тиран этот будет последним. Но следом приходят другие, и людям опять только и остается ждать повода для очередной радости. В глубине души они, конечно, недовольны и будут ждут новой возможности выразить свое недовольство.

Празднества приняли характер народных гуляний. Менестрели, которые составляли могущественную корпорацию, заполонили городские улицы, воспевая на всех перекрестках освобождение народа; к несчастью, тем самым они восхваляли Валуа. Многочисленные кабатчики и трактирщики громогласно провозглашали, что по этому случаю у них во все дни празднования можно выпить за половину цены, что, впрочем, все равно позволяло им оставаться в значительном выигрыше. Все это сопровождалось иллюминацией, танцами, словом, всем тем, из чего и состоят народные гуляния.

В Лувре же сияющий Валуа встречал с улыбкой толпу придворных, которые еще накануне, при Мариньи, не осмелились бы с ним любезничать. Как следствие, в прихожих, галереях и на лестницах старой крепости было не протолкнуться — явление, следует признать, для того времени редкостное. Само собой разумеется, что Валуа расточал обещания направо и налево. И тогда в большой галерее, что соседствовала с ораторией, произошло нечто необычное. Сперва Валуа довольствовался лишь намеками на то, что все несправедливости будут исправлены и все займут те места, которые заслуживают. Мало-помалу он дошел до того, что начал попросту спрашивать у каждого, что тот желает и может дать взамен. Тогда один попросил аббатство, второй — роту, третий — приданое для дочери, которая была уже на выданье, четвертый — наместничество. Валуа все обещал и обещал. Пошли торги и споры. Тот сеньор, который добился аббатства, а, подумав, решил, что то ему не подходит, пытался обменять его у другого сеньора на пребенду[6]. Начались крики, стычки, ругань. От королевства уже почти ничего не оставалось: шел дележ должностей, почестей, особенно денег; шел дележ Франции.

— Дорогу королю! — объявил вдруг громкий голос секретаря.

Мертвая тишина повисла над этой суматошной толпой, которая раскрылась, разделилась на две группы, между коими и проследовал Людовик Сварливый, тогда как Валуа уже бежал ему навстречу.

Охваченный воодушевлением, граф заключил короля в объятья и поцеловал его, воскликнув:

— Наконец-то, сир, вы освобождены!

— Да здравствует король! — прокричала толпа придворных в вопле тем более оглушительном, что один лишь король мог санкционировать розданные Валуа обещания.

Людовик Сварливый, который перенес объятье и поцелуй дядюшки с довольно-таки кислой миной, при этих приветственных криках расплылся в улыбке, — ему нравились шумная возня, роскошные мизансцены и яркие проявления энтузиазма. Он бросил восхищенный взгляд на эту толпу в пышных одеждах, которая трепетала, размахивала платками и в неком исступлении повторяла свой крик: «Да здравствует король!»

Уже одно это воодушевление показало Людовику Сварливому, каково было могущество его первого министра. Внезапно его поразил один из тех страхов, который испытываешь иногда после миновавшей опасности. Его лицо, еще секунду назад излучавшее радость, помрачнело, и, подняв руку, он прокричал возбужденным голосом.

— Да, господа, да здравствует король! Отныне во Франции есть только один король, и король этот — я! Каждый — на своей должности, каждый — на своем посту, и горе тому, кто осмелится возвыситься рядом с королем так высоко, что его можно будет спутать с королем!

Эти слова произвели ужасный эффект. На смену недавним приветственным возгласам пришли тишина, удивление и тревога. Бледный и запинающийся Валуа хотел что-то сказать, но король, придя в раздражение от собственных слов, прервал его и спросил резко:

— Этот узник… этот Филипп д'Онэ, его допросили? И другой, этот Готье, что сделали с ним?

— Сир, — отвечал Валуа, — оба брата находятся в надежных камерах. Их подвергнут пыткам, когда будет угодно Вашему Величеству. Но не лучше ли нам было бы сперва заняться другим, более интересным узником, которого зовут Ангерран де Мариньи?

— Посмотрим, — промолвил король, удовлетворенный покорностью, которая проявлялась в позе и голосе графа де Валуа, тогда как горделивая голова первого министра перед ним не склонялась никогда. — Соберите совет, мой дорогой граф, и обсудим эти важные вопросы.

В то же время он быстро направился к двери оратории и прошел к королеве.

Маргарита Бургундская с тревогой вслушивалась в шум, что доносился из глубины Лувра, пытаясь его осмыслить.

За последние несколько дней она заметно похудела. Ее красота поблекла, всегда свежий цвет лица куда-то исчез, а в глазах то и дело пробегали огоньки ужасного беспокойства, разъедавшего ее изнутри.

Валуа уже рассказал ей о дерзкой попытке, которую предприняли Буридан и его товарищи для того, чтобы вытащить Филиппа из Тампля, так что она знала, что Готье д'Онэ теперь тоже узник, и этот арест, который, по идее, должен был бы переполнить ее радостью, не внушил ей ничего другого, кроме суеверного ужаса.

Маргарите казалось, что жизнь ее связана с жизнь этого, проклявшего ее человека некой незримой нитью. Она говорила себе, что смерть Готье придаст проклятью всю его силу.

От Жуаны она узнала об аресте Мариньи, и с этой стороны она тоже предвидела одни лишь несчастья.

Наконец, она пребывала в том особом состоянии ума, которое зовется предвосхищением, пророчеством, предчувствием, состоянии, когда пребываешь в ожидании некой катастрофы, но не знаешь, ни когда она придет, ни откуда. Как бы то ни было, она ждала визита короля с лихорадочным нетерпением и в то же время с глухим ужасом.

Потому-то она и вздрогнула, побледнела, когда вдруг увидела входящего Людовика Сварливого. Но, призвав на помощь все свои силы рассудка, все свои средства обольщения, она послала едва заметный знак находившимся рядом с ней сестрам и подошла к королю с той очаровательной улыбкой, которая делала его уступчивым и покорным, как страстно влюбленного, каковым он, впрочем, и являлся.

Людовик нежно обнял супругу, затем обхватил голову Маргариты обеими руками и пристально посмотрел в глаза.

Маргарита выдержала этот вопрошающий взгляд с нечеловеческим спокойствием, которое никогда не покидало ее в критические моменты.

— Как вы бледны! — прошептал наконец король. — Клянусь Пресвятой Девой, мне даже кажется, что вы похудели, что ваше лицо осунулось, что в ваших прекрасных глазах появилась уж и не знаю какая угрюмая печаль.

— Что ж в этом удивительного, мой дорогой возлюбленный сир, если я вот уже несколько дней вижу вас мрачным, обеспокоенным, взволнованным. Или вы думаете ваши тревоги не тревожат меня? Этот случай со Двором чудес так меня огорчил, что в последние ночи я и глаз сомкнуть не могу.

Король улыбался, эгоистично счастливый от этой печали, которую он видел у Маргариты.

— Дорогой друг, — сказал он, — я готов каждый день претерпевать такие поражения, как во Дворе чудес, лишь бы иметь потом счастье и дальше видеть вашу жалость и любовь ко мне.

Король проводил Маргариту к ее любимому большому креслу у окона.

Он присел рядом с ней, держа ее за руку, глядя на нее с невыразимой нежностью и счастьем.

— Но вы можете успокоиться, — продолжал он. — Мы схватим этого чертова Буридана в самое ближайшее время.

Маргарита содрогнулась и еще больше побледнела.

— Вы в этом уверены, сир? — произнесла она странным голосом.

— Абсолютно. Я поклялся уважать ту привилегию, по которой Двор чудес является прибежищем для всякого рода преступников, и я сдержу данное слово. Ведь если короли начнут отрекаться от своих обещаний, они, которые избраны Богом, что смогут они требовать от остальных людей? Но королевство Арго окружено со всех сторон, и, если только Буридан не намерен прожить всю свою жизнь словно в тюрьме, он вскоре попадется, допуская даже, что папа откажется освободить меня от этой клятвы, что может дорого стоить его святейшеству. Так что не только Буридан, но и вся та шайка мятежников будет вскорости препровождена на Монфокон, что подарит вам прекрасное утро удовольствий и наслаждений.

Маргарита сделалась такой бледной, что на сей раз король это заметил и воскликнул:

— Клянусь Богом, дорогая Маргарита, да вы слабеете на глазах! Эй, Жанна, Бланка! Королева умирает!

— Нет-нет, — пролепетала Маргарита, — это пустяки, сир, это пройдет! Но при мысли о том, что мой король окружен столькими врагами, мне становится немного не по себе!..

Королева распрямилась и, сделав над собою усилие, сумела придать своему лицу жизнерадостное выражение.

Наполовину успокоившись, король утешал ее на свой лад, заверяя, что вскоре он избавится от всех своих врагов и что главный из них — Ангерран де Мариньи — уже арестован.

Маргарита ничего не сказала, но ее недобрый взгляд, прорезавшая лоб складка, презрительный изгиб губ сказали бы Мариньи, будь он там, что она тоже его осуждает.

— Что до мятежников, — заканчивал в этот момент король, вставая, — то будьте спокойны: двоих из них мы уже взяли — Филиппа и Готье д'Онэ.

— И какое же их ждет наказание, сир? — спросила королева.

Столь прямого вопроса Людовик Сварливый явно не ожидал: на лице его отразилось колебание. Но, возможно, в этот момент его одолевали самые нежные чувства, так как с некоторой задумчивостью он произнес:

— Эти двое, по правде сказать, ничего плохого мне не сделали, в конце концов, они храбры, и потом, это непримиримые враги моего врага! Пожалуй, уже за одно то, что они пытались навредить Ангеррану де Мариньи, я могу сохранить им жизнь и довольствоваться их заточением в какую-нибудь надежную крепость.

Затем, помрачнев, он добавил:

— Да, они храбры, особенно один, тот, который зовется Филиппом. В своей камере, у нас на глазах, он совершил один из тех преисполненных невероятной отваги поступков, которые внушают страх и восхищение.

— Что же такое он сделал, сир? — пролепетала Маргарита, и так уже, впрочем, отлично представляя, на какой поступок намекает король.

— Чтобы не заговорить, чтобы не выдать свою любовницу, он.

Людовик Сварливый вдруг остановился, хлопнул себя по лбу и глухо пробормотал:

— Чтобы не выдать свою любовницу!.. Свою любовницу!.. Эту женщину, которая меня предает, эту женщину, которая живет в моем окружении, рядом со мной, которая, возможно, родственница мне и которую я не могу разоблачить.

— Успокойтесь, мой возлюбленный Людовик, — пробормотала королева, дрожа от страха: она уже видела, что глаза короля забегали, губы затряслись, видела на его лице то же подозрение, которое однажды ей уже удалось развеять.

Да, король подозревал ее! Это было очевидно для нее, понимавшей мысли Людовика, возможно, даже лучше, чем он сам.

Он подозревал ее и не осмеливался это сказать, не осмеливался это сказать самому себе, зная, что если уж он заговорит, то на сей раз, возможно, пойдет до конца, то есть попросит Маргариту представить неопровержимое доказательство ее невиновности.

— Успокоиться? — проворчал он, пытаясь сдержать клокотавшие в нем ярость и боль. — Но разве вы не видите, Маргарита, что это меня убивает! Двор чудес, эти мятежники, Мариньи — все это ерунда! Но не знать, о, не знать имя этой гадины и целыми ночами разгонять призраков своего воображения, говоря себе: «Боже Всемогущий, а что, если это».

— Кто?.. Ну же, Людовик!.. Скажи уж наконец!.. — вскричала Маргарита Бургундская, распрямляясь — гордая, высокомерная.

Король посмотрел на нее, щеки его раздулись, он разрыдался и прошептал:

— Нет, обожаемая моя Маргарита, не могу, так как в сердце моем живут лишь любовь к тебе и обожание.

Затем он порывисто ее обнял, запечатлел на ее губах поцелуй столь грубый, что Маргарита вскрикнула от боли, стремительным шагом пересек зал и удалился.

Маргарита пошатнулась: она была на грани обморока.

В этот момент небольшая дверь, расположенная напротив той, через которую вышел король, открылась, появилась Жуана и прошептала несколько слов на ухо королеве. Та вздрогнула и живо бросилась в свой кабинет, где ее ждал некий человек.

То был Страгильдо.

Не говоря ни слова, охранник хищных зверей поклонился и протянул королеве сложенную вчетверо бумагу.

Маргарита прочла ее.

И тогда лицо королевы побагровело. В течение нескольких секунд она дрожала, словно охваченная лихорадкой, потом в глазах ее засверкали молнии, а губы приобрели синеватый оттенок.

Затем, так же внезапно, она успокоилась.

Королева наклонилась к Страгильдо и отдала какие-то распоряжения. Страгильдо моментально исчез.

Тогда Маргарита вернулась в свою комнату, огляделась, чтобы удостовериться, что она одна, и перечитала бумагу.

Послание содержало всего несколько слов:

«Жан Буридан будет ждать Маргариту Бургундскую сегодня вечером в Нельской башне».

Остаток этого дня королева неподвижно просидела в своем кресле. С лежащими на коленях руками, откинутой назад головой, полузакрытыми глазами, едва вздымающейся в ритмичном и медленном движении грудью, бледная, улыбающаяся и сосредоточенная, она походила на некую святую, коих изображают на витражах. Войди в этот момент Людовик, он бы нашел ее такой прекрасной, какой никогда не видел.

И то была действительно чудесная картина.

В этом оконном проеме, широком и глубоком, словно небольшая часовня, с его декором из расписных витражей, которые смягчали свет, пропуская его очень нежными лучами через сеть решеток, в обрамлении ниспадающих занавесок из ярко-красного бархата, стояло, немного возвышаясь над всеми прочими предметами в этой комнате, огромное кресло, с его химерическими скульптурами, ножками, вырезанными в виде волшебных существ с расправленными крыльями, с углубленной спинкой, на которой были воспроизведены гербы Франции и Бургундии, а над ними — королевская корона, и в кресле этом, положив ноги на большую подушку из того же бархата, что и занавески, полулежала Маргарита, в ее парчовом, с длинными складками, платье, с рассыпавшимися по плечам восхитительными светлыми волосами, неподвижная, словно воодушевленная, — именно такой бы ее и представил художник или поэт, способный уловить красоту этого зрелища, грёзы королевы, извлекающей из своих умиротворенных мечтаний высшее счастье. Маргарита думала о Буридане. Маргарита думала, что Буридан, осознав свое поражение, решил наконец отдаться в ее власть. Маргарита любила. Маргарита ждала того часа, когда Буридан скажет ей: «Я люблю тебя». В этой беспокойной жизни, состоящей из одних лишь бушующих страстей, то был, вероятно, единственный час чистой любви.

На Париж опустилась ночь.

Тогда Маргарита оделась, накинула на плечи широкий плащ, дала парочку коротких и четких указаний Жуане, чтобы горничная знала, где ее искать, если случится нечто непредвиденное.

Затем она вышла.

Она была одна.

Окружными путями, так ей знакомыми, королева вышла к потерне, которая вывела ее из Лувра, и оказалась на берегу Сены.

Она не дрожала, ей не было страшно в эту глубокую ночь, в этом пустынном уголке, где, возможно, бродили злоумышленники.

Она неспешно спустилась к воде, к тому месту, где была привязана лодка. Страгильдо был уже там. Она села. Страгильдо принялся грести, уверенно и быстро. Вскоре ялик причалил к противоположному берегу. Королева соскочила на землю, направилась прямо к двери Нельской башни и вошла внутрь, не обращая внимания на то, следует за ней Страгильдо или же нет.

Она поднялась наверх и прошла в зал, в который в начале этого рассказа вошли Филипп и Готье д'Онэ. На пороге, вся дрожа, она замерла.

Буридан, который уже ждал ее, приветствовал королеву глубоким поклоном.

Страгильдо не стал заходить в Нельскую башню.

Когда Маргарита спрыгнула на песок, губы бандита искривились в странной улыбке. Он подождал, пока королева удалится, затем, соскочив, в свою очередь, на берег, тщательно закрепил лодку и направился в окутанный непроглядным мраком закуток, где, неподвижные и безмолвные, прятались несколько человек. И тогда Страгильдо прошептал:

— Теперь, сир, вы можете войти в Нельскую башню!..