Буридан

II. КОРОЛЬ И ШУТ

Его Величество проследовал в свой кабинет. Бигорн не отставал ни на шаг. Он понимал, что борьба, а между этими двумя персонажами предстояло развернуться настоящей борьбе, так вот, борьба эта еще только начинается. Малейшая неосмотрительность могла стоить несчастному Ланселоту как его места шута, так и его жизни бродяги.

Король уселся в свое кресло.

Бигорн, не получив соответствующего приглашения, опустился на табурет: то была одна из прерогатив его должности, так как функции шута составляли то, что и называют должностью, со всеми связанными с ней обязанностями, огорчениями и даже опасностями, но, как и у всякой должности, здесь имелись свои выгоды, прерогативы и даже льготы.

Удобно устроившись перед королем, Ланселот Бигорн счел благоразумным подождать, пока тот сам приступит к допросу.

Поразмышляв какое-то время, Людовик наконец обратил внимание к сидящему напротив.

— Ну, господин шут, выкладывай свою информацию; что ты там хотел мне рассказать относительно Нельской башни? Когда ты меня туда привел, то довольствовался лишь тем, что оставил у какой-то двери, сказав, чтобы я искал, и тогда найду. Я поискал, но ничего не нашел. И тем не менее, — добавил король с мрачным видом, — я должен найти! Говори же, если что-то знаешь!

Ланселот широко распахнул испуганные глаза, тогда как его нос, и без того очень длинный и невероятно подвижный, казалось, еще более вытянулся, грозясь влезть прямо в рот Бигорну.

— Информацию, сир?.. Да помогут мне святые Варнава и Панкратий!.. Пусть все черти ада поджарят, разорвут мою жалкую шкуру, пусть все огни преисподней, все эти терзающие плоть костры дьявольской обители вцепятся мне в язык и тянут, пока он не станет тряпкой, годной для мытья полов, если я понимаю хоть слово из того, о чем вы говорите!

— Но мне сказали, что ты хочешь рассказать мне что-то именно о башне!

— Ах да, это правда! Так вам сказали, — спокойно продолжал Ланселот, — но, знаете ли, нужно же было сказать хоть что-то, чтобы предстать перед королем! Хорошо бы выглядел тот, кто явился бы к очень христианскому и всемогущему королю и заявил: вас желает видеть Ланселот Бигорн. Да кто он такой, этот Ланселот Бигорн?.. Пусть этого Бигорна бросят в какую-нибудь темную камеру и не забивают мне им голову. А так бы и сделали, тогда как: «Ланселот Бигорн обладает некой информацией относительно того, что произошло в Нельской башне» — и Бигорна тотчас же препроводят к королю, и вот он уже служит, ничего не боясь, этому могущественному хозяину.

— Значит, — разочарованно проговорил король, так как Ланселот казался ему искренним, — ты ничего не знаешь? Не подслушал никакого секрета?

— Я? Ничего — абсолютно ничего! Я не знаю, даже самого незначительного пустяка, разве только то, что уже говорил вам: «Стучи, и отворят тебе, ищи, и найдешь!.». И да заберет меня чума, да заставит меня лихорадка до скончания дней моих клацать зубами и дрожать всеми членами, если я лгу!

— Ладно, — произнес король со вздохом, — оставим это.

Про себя же он думал:

«Как узнать?.. Кто же заговорит?.. Кто скажет мне правду, всю правду. О! Тот, кто узнает, кто заговорит, кто избавит меня от этих подозрений, что разъедают мой мозг и сердце, словно ненасытные грифы, тому я отдам одну из моих провинций, самую красивую, самую богатую, разве что, — и на губах его заиграла зловещая улыбка, — разве что если я не прикажу закопать его живьем в какой-нибудь ужасной могиле, чтобы вместе с ним похоронить постыдную и позорящую тайну».

И, неистово взмахнув ногой, он отправил в другой конец зала ближайший к себе табурет.

Начиналась сцена гнева.

В это время Ланселот Бигорн не сводил с короля глаз и, в свою очередь, думал:

«Вот те на!.. Собирается гроза. Будь начеку, Ланселот, друг мой, если не желаешь оказаться сломанным, как унесенная бурей щепка.

Так уж повелось, что любовь и ненависть могут сразить самого сильного и могущественного точно так же, как и самого слабого, унизив самого гордого точно так же, как и самого смиренного, погрузить его в жалкое и яростное состояние, низвести до уровня самого свирепого, самого гнусного из животных, сделав сразу и тигром, и свиньей!.. Как же ты был прав, Ланселот, что предпочел бутылку самым восхитительным из созданий, как говорят господа влюбленные. Ха, женщины!.. Дьявольские создания, изрыгнутые преисподней на погибель нашей души и тела!.. Бедный сир!.. Мне так его жаль!.. Но, черт возьми! Я не хочу, однако же, говорить ему, что Маргарита — та еще развратница, такая развратница, что по сравнению с ней все потаскушки Двора чудес и Валь-д'Амур покажутся ангелами!.. Нет, я не хочу ему этого говорить. В том настроении, в каком он пребывает, Высочество переломает мне все кости, словно сучки для разжигания огня. Пусть ищет сам!.. Так и быть, я наведу его на след. Но сегодня я пришел в Лувр не за этим».

Все эти размышления, гневные и ужасные — с одной стороны, философские — с другой, занимающие так много места здесь, в действительности пронеслись в их головах за несколько мгновений.

И в ту самую секунду, когда король решал, какому страшному наказанию он подвергнет того, кто заговорит, именно в эту секунду Ланселот думал: «Если я заговорю, он переломает мне все кости».

Машинально король, проходя в своем яростном променаде мимо сидевшего на табурете Бигорна, повторил:

— Значит, ты решительно ничего не знаешь?

— Ничего. Я же уже сказал: ничего!.. Разве что.

Король остановился и, резко развернувшись, живо спросил:

— Разве что — что?

— Да!.. Возможно!.. — промолвил Ланселот, словно говоря с самим собой. — Там будет видно.

— Там будет видно — что?.. Что ты знаешь?.. Говори!

— Что ж. Хорошо!.. Самому мне ничего не известно.

Король взмахнул от досады руками.

— Но, — не спеша, будто взвешивая каждое слово, продолжал Бигорн, — если самому мне ничего и не известно, то я знаю того, кому известно все!

— Кто же это? — жадно проговорил Людовик. — Назови его имя! Казалось, Ланселот не слышит. Он продолжал бубнить себе под нос:

— Где он, этот-то?.. Кто знает?.. Да и жив ли он еще?..

— Не ты ли, пес, — гневно проревел король, — клялся не выводить меня из терпения?.. Говори!.. Или, клянусь Святой Девой.

— Что ж, хорошо. Мессиру д'Онэ, Филиппу д'Онэ известно все. Но что стало с мессиром д'Онэ? Черт его знает. На этом ли он еще свете?

— На этом! — прорычал король с дикой радостью. — На этом, и, в отличие от тебя, я знаю, где именно!

В общем и целом, это словно нехотя брошенное имя должно было вернуть Ланселоту доверие короля, убедив последнего в том, что его шут знает гораздо больше, чем желает сказать, и может быть ему полезен в большей степени, чем то можно было предполагать.

Произнося имя Филиппа д'Онэ, Бигорн делал большой шаг к доверию короля и становился для него важным наперсником, на помощь которого можно было рассчитывать лишь при условии собственных признаний.

Потому-то Людовик и не побоялся открыть ему, что Филипп д'Онэ жив и он, король, знает, где этот чертов Филипп находится. Признав это, Людовик добавил:

— Далеко же я продвинулся. Единственный, кто все знает, говорить больше не хочет, или не может.

Бигорн, несмотря на радость, которую он испытал, узнав, что Филипп жив, даже не шелохнулся и как бы вскользь заметил:

— Это потому, что его не смогли разговорить.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил король.

— Только то, что и сказал: его не сумели или не пожелали разговорить.

— Хо-хо! — промолвил король, закрывая лицо рукой. — Повсюду мне видятся измены. — Но если из него уже не смогли вытянуть ни слова мои верные подданные, кому это удастся? Если не пожелали они, то кто пожелает?..

«Отлично! — подумал Бигорн. — Филипп — пленник короля! Это уже кое-что. Осталось всего-то ничего — узнать, в какой тюрьме он содержится».

Вслух же он сказал:

— Я смогу и я пожелаю.

— Ты? — воскликнул король в изумлении.

— Я, — лаконично повторил Бигорн.

— И каким же образом ты это сделаешь?

— Это уж мое дело. Я утверждаю, что со мной мессир д'Онэ говорить будет. Как я этого добьюсь?.. Неважно. Главное, что он заговорит. Ручаюсь!

Людовик посмотрел на Ланселота пристально, словно решая, в какой степени можно верить его словам.

— Ты только что говорил, что этого д'Онэ, возможно, не пожелали разговорить. Что означает этот намек?

Бигорн пожал плечами и промолвил:

— Король позволит мне задать ему один вопрос?

— Задавай!

— И король ответит на него честно?

— Похоже, ты уже начинаешь злоупотреблять своими правами, мерзавец!

— Тогда я умолкаю.

— Говори, скотина! Я отвечу на твой вопрос.

— Кому было поручено допросить мессира д'Онэ, постойте, я отвечу за вас, держу пари, что монсеньору графу де Валуа, или же монсеньору де Мариньи.

— Валуа! — сказал король, спрашивая себя, к чему его шут клонит.

— Валуа!.. Я так и знал!.. Валуа! Ио! Иа!

«Ага! Филипп в Тампле!» — смекнул Бигорн и, не в силах скрыть радость, наполнил кабинет короля ослиным ревом.

— Может, ты объяснишься, негодник? — произнес король, мрачнея все больше и больше. — Уверяю тебя, сейчас не время смеяться.

— Черт возьми, я смеюсь оттого, что вы поручили сторожить мессира д'Онэ, ведь мессир д'Онэ в Тампле, не так ли?

Король утвердительно кивнул.

— Вы поручили сторожить его графу де Валуа, одному из тех двоих, которые жизненно заинтересованы в том, чтобы Филипп не заговорил?

— Валуа заинтересован в том, чтобы узник не заговорил? Но, тысяча чертей, какой у него может быть интерес?

— Я же говорю — жизненный.

— Получается, Валуа всё знает?

— Возможно, и не всё, но достаточно для того, чтобы не желать признаний этого пленника. Да и потом, могу поспорить, что он сам вызвался охранять мессира д'Онэ.

— Так и есть, — промолвил король. — Теперь я склонен с тобой согласиться.

— Ио! Иа!.. Вот видите!.. Ио! Иа!..

— Но что такого знает Валуа?

— Что такого знает Валуа?.. Спросите об этом у Мариньи.

— И Мариньи тоже. О! Вокруг меня одни изменники и предатели! Но что знает Мариньи?

— Спросите об этом у Валуа! — улыбнулся Бигорн.

Король на несколько секунд впал в ступор, а затем произнес:

— Известно ли тебе, что ты обвиняешь двоих самых могущественных после короля людей?..

— Ио!.. — воскликнул Бигорн, разыгрывая испуг. — Да будет Вашему Величеству угодно заметить, я никого не обвиняю. Я говорю лишь — и это правда, — что монсеньор де Валуа и монсеньор де Мариньи знают обо всем этом ничуть не меньше мессира д'Онэ, и, будучи заинтересованными в том, чтобы он не заговорил, принимают соответствующие меры. Но я их ни в чем не обвиняю, я ничего такого не знаю.

— Я сейчас же вызову сюда Валуа и Мариньи, и мы увидим.

— Ничего мы не увидим. Они уважительно скажут королю, что не знают, чего король от них хочет, скажут и будут стоять на своем. И как король сможет уличить их во лжи?.. У короля нет никаких доказательств. Этот король окажется между двумя сеньорами, которые дадут слово шевалье, что не понимают ничего из того, о чем он им твердит — это с одной стороны, и несчастным, жалким шутом, вроде меня, который ничего не знает, но может все для короля выяснять — это с другой!.. И король колебаться не станет: он поверит слову двух сеньоров, которые сожрут бедного Ланселота и даже не подавятся! Так и кончится для меня жизнь всего лишь за то, что я хотел преданно служить своему хозяину, своему королю! Ио! Иа!.. Ах, бедный я, бедный!

— Да, ты прав, — проговорил король. — Но, Бога ради, прекрати этот ослиный рев, который здесь совершенно неуместен!

— Хорошо, — сказал Ланселот, вновь становясь крайне серьезным, и добавил с преисполненным достоинства видом, который весьма поразил короля: — Сир, я всего лишь покорнейший ваш слуга, находящийся здесь по вашей милости исключительно для того, чтобы развлекать и забавлять своего короля, но, сир, под шероховатой кожурой может скрываться хороший плод. Если мой король удостоит меня своим августейшим взором, наградит самой малой толикой своего доверия, то, клянусь Иисусом, я добуду ему то, что он так жаждет узнать, то, чего сам я сказать ему не смогу даже под страхом колесования — потому что не знаю, но что знают и могут сказать ему другие. А для этого, сир, что нужно?.. Действовать хитростью и лукавством!.. А! Я знаю, эти слова режут вам слух. Но те, что, служа своему хозяину, предают и изменяют, заслуживают того, чтобы быть побитыми их же оружием. Это единственный способ победить их. На хитрость следует отвечать хитростью.

Король был удивлен тем более, что эти слова и спокойные и достойные манеры странным образом контрастировали с теми повадками, которые были свойственны его шуту до сих пор.

Что произошло потом? Какой разговор состоялся между королем и шутом? Какие решения были приняты?

Об этом мы, без сомнения, скоро узнаем.