Буридан

XXX. ВИСЕЛИЦА МЕССИРА ДЕ МАРИНЬИ

Мы возвращаемся к Ланселоту Бигорну, Гийому Бурраску и Жану Буридану в тот момент, когда, среди людских потоков, они пробирались к Порт-о-Пэнтр. Эта толпа, которая из всех частей Парижа стекалась к вышеуказанным воротам, где останавливалась, чтобы разлиться затем по равнине, словно вышедшая из берегов река, которая ищет место для своих вод, эта веселая толпа направлялась к виселице Монфокон. Многие имели при себе небольшие фонари, так как было еще темно. Женщины несли в руках большие корзины, доверху забитые провиантом. Люди окликали друг друга, повсюду раздавались взрывы смеха, а также звучные пощечины, которыми кумушки награждали своих чад, вцепившихся в их платья. Парни щипали за ляжки хорошеньких девушек. Буржуа, более степенные, были в кирасах и вооружены протазанами. Группы объединялись одна с другой, и горожане в них делились друг с другом захваченными из дома съестными припасами.

— Идите сюда, у нас кольцо кровяной колбаски и половинка фаршированного гуся!

— Моя женушка несет целый бурдюк вина с равнины Монсо.

— Эй! Поживее, Гийометта! Если так и будешь плестись, лучшие места разберут.

Крики, песни, смех, детский плач — все, из чего и сейчас состоит, и всегда будет состоять праздничная толпа; и ароматы галет и пирожных с заварным кремом, и повсюду снующие торговцы вафельными трубочками; и торговцы медом; и жонглеры, решившие поднять людям настроение; и корпорация менестрелей, уже поющих грустную кантилену о смерти мессира Ангеррана де Мариньи, повешенного первым на виселице, которая на его же средства и была воздвигнута!

Это мрачное совпадение становилось предметом большинства грубых шуточек. Шайки взявшихся за руки, с рапирами за перевязью, студентов хором подпевали этой песенке менестрелей. Монахи, подобрав платья, чтобы быстрее бежать, искали группу, которая пригласила бы их на пирушку, и выбирали, как правило, ту, которая несла самые тяжелые корзины и в которой присутствовали самые миловидные девушки, — и, нужно сказать, их с радостью принимали, так как, помимо их святости, эти индивиды всегда умели рассмешить и знали столько фаблио[20], сколько только может знать трувер[21], притом фаблио весьма пикантных, от которых гогочут мужчины и краснеют женщины.

Словом, весь Париж был за городскими стенами, на дороге, ведущей к Монфокону.

Теперь же, после этого быстрого наброска тогдашней толпы, последуем за Буриданом, Гийомом и Ланселотом, которые, идя быстрым шагом, оставили этот людской поток далеко позади.

Бигорн ничего не видел; погруженный в мрачные мысли, он думал о тех прекрасных золотых дукатах, которые несколько часов тому назад оставил в руках Каплюша, заплечных дел мастера.

— Чтобы спасти Ангеррана де Мариньи! — повторял он себе под нос с холодной злобой.

И, действительно, дважды разбогатев по воле случая, Бигорн, опять же, дважды был разорен Буриданом. Отдать золото Страгильдо нищим со Двора чудес, под тем предлогом, что на этом золоте, видите ли, кровь! Растратить почти всю шкатулку Маленгра!

— Больше даже пытаться не буду сколотить состояние, — ворчал Бигорн. — Этот бакалавр — самый настоящий транжира! Черт возьми, да ему бы всей королевской казны было мало!

Вот чем объяснялось такое уныние Бигорна.

Что до Буридана, то он думал лишь о том, как расположиться поближе к виселице, чтобы увидеть и услышать, что скажет и сделает Ангерран де Мариньи, увидев, что остался в живых. Юноша уже прикидывал, каким образом затем будет вытаскивать Мариньи из тюрьмы.

В этот момент из Парижа выехали роты лучников и алебардщиков, которые выстроились у подножия гигантского каменного пьедестала, что поддерживал совокупность виселиц Монфокона. Солдаты оттеснили облепившую это монументальное сооружение толпу, и каждый из них занял свое место.

Буридан расположился на востоке, заприметив пролет, в котором предстояло быть повешенным Мариньи, по количеству разместившихся там лучников и особенно по тому факту, что именно эту часть виселицы тщательно осматривал прево Жан де Преси.

Следует заметить, что данная конструкция была совершенно новой, а потому еще не располагала всем необходимым: лишь позднее балки были снабжены достаточным количеством веревок, — в этот раз Каплюшу пришлось принести свою.

Что до сидевшей на траве толпы, то она уже раскладывала принесенный с собой провиант, и в течение следующего часа равнину оглашал лишь громоподобный шум Парижа, который смеялся, ел и пил за упокой души Мариньи, тогда как христарадники перебегали от одной группы людей к другой, гнусавым голосом прося подаяние, а шатуны и карманники с необычайной ловкостью рук начинали обчищать карманы буржуа.

Внезапно смех стих, все вскочили на ноги; ужасный вопль вырвался из ста тысяч глоток:

— Ведут!..

День уже был в полном разгаре. Поднималось солнце, и лучи его играли среди огромных столбов и толстых цепей этого зловещего монумента.

Все взгляды обратились на ворота Порт-о-Пэнтр. Потемневший от народа Монфокон, его склоны, покрытые безмолвной толпой, представляли собой поразительное зрелище:

Гора, с ее тысячами и тысячами зрителей, тысячами и тысячами внезапно ставших трагическими, мрачными от ненависти лиц; у подножия этой горы — зубчатые стены Парижа; в этих стенах — ворота с двумя башенками; и там — процессия, которая движется, бормоча молитвы; священники, монахи, лучники, затем палач, затем приговоренный! И венчает эту картину гигантская машина смерти; и над всем этим — солнце, устремляющееся в лазурные дали…

По мере того, как кортеж продвигался, Буридан слышал все усиливающийся шум, который, казалось, сопровождал приговоренного: то были оскорбления, ругательства, проклятия, то была ненависть Парижа, изрыгнутая в лицо Мариньи.

Министр шел в окружении выстроившихся в каре солдат, которые скрещивали копья, то ли для того, чтобы защитить его, то ли — что более вероятно — для того, чтобы помешать друзьям Мариньи освободить его. Ходили слухи, что такая попытка будет предпринята, но то были лишь слухи. Те, что падают с самого верха, не имеют друзей, и, возможно, это ужасное одиночество, коим сопровождается их падение, и есть главное наказание великих и могущественных мира сего.

Мариньи шагал без пут, босиком; одет он был в сорочку кающегося грешника и держал в руке свечу.

Поступь его была твердой, неукротимая гордость читалась на этом лице; казалось, он не слышит ни оскорблений, ни проклятий; он не сводил глаз с Каплюша, который шел впереди, с намотанной на руку веревкой.

И — деталь, которую каждый мог видеть, и от которой вздрагивали даже самые озлобленные, — глядя на палача, Мариньи улыбался, улыбался улыбкой спокойной и высокомерной, той самой, которую парижане видели на его лице тысячи раз, когда он проезжал по городу во главе своих всадников, окруженный придворными, самыми предупредительными из которых были всемогущие принцы, герцоги и сеньоры королевства. Еще раз толпа содрогнулась, когда, уже приближаясь к виселице, Мариньи сделал чуть более быстрый шаг, грубо отстранил Каплюша и сказал ему громким голосом:

— Отойди; из-за тебя я не вижу виселицу, которую подарил нашему сиру!..

Каплюш повиновался и пропустил министра вперед.

Вскоре кортеж остановился у основания монумента. Два человека подбежали, чтобы подхватить приговоренного под руки, но он отстранил и этих двоих и степенно и твердо поднялся на ступеньки, что вели к платформе.

Ангерран де Мариньи повернулся к огромной толпе, над которой в этот момент повисла смертельная тишина и, распрямившись во весь свой гигантский рост, со светящимся гордостью лицом, возвысился над всеми с вершины этой виселицы, как с некого трона. Все поняли, что он собирается сказать последнее слово.

Но в этот момент некий человек, который держался верхом на коне среди закованных в латы, покрытых броней с головы до ног жандармов, лошадей которых также защищали железные попоны, так вот, человек этот, который наблюдал за этой сценой пылким взглядом, подал знак, и тотчас же двадцать пять герольдов, столпившихся у подножия виселицы, вскинув высоко к небу трубы, огласили холм пронзительными фанфарами. Человеком этим был граф де Валуа.

Мариньи заметил его, устремив на всадника свой взор. И пылал в этом взгляде того, кому предстояло умереть, такой огонь презрения и оскорбительного сострадания, что даже в этот миг, когда ненавистный соперник находился всецело в его власти, Валуа вздрогнул от страха и ярости: этот презрительный взгляд преследовал его вот уже двадцать лет!

Валуа неистово подал другой знак.

В то же мгновение, пока звучали трубы, пока долгий и глубокий гул витал в толпе, все увидели, как на платформе засуетилась группа людей: Каплюш и его помощники связывали приговоренному руки!.. И вдруг между двумя правыми колоннами появилось раскачивающееся в воздухе тело, тогда как вцепившийся в ноги этого тела Каплюш тянул изо всех сил!..

Тогда гул, поднявшийся в недрах этой толпы, превратился в дикое, неисторове рычание и наконец разразился громовым раскатом.

То аплодировали жители Парижа.

Каплюш и его помощники спустились.

Трубы умолкли.

Валуа повернул назад и, сопровождаемый своими жандармами, спустился по холму.

Тогда перед трупом повешенного на виселице Монфокон первого министра началось неслыханное дефиле. Людская река развернула свои суматошные потоки: женщины, дети, буржуа, студенты, монахи, бродяги, жонглеры, ремесленники, вилланы — каждый прошел, бросая последнее оскорбление в труп Ангеррана де Мариньи, который вяло болтался на конце веревки.

Буридан все это видел.

Он видел, как прибыл Мариньи; видел, как тот поднялся по лестнице, что вела на платформу; видел, как Каплюш накинул ему на шею веревку; видел, как помощники палача потянули за эту веревку, и она взмыла вверх. Надежда не покидала его до последней секунды. Веревка вот-вот оборвется! Каплюш поклялся! Каплюш получил втрое больше того, что просил.

Веревка не оборвалась!..

Буридана пробила дрожь отчаяния от охватившей его жалости. Его глаза, в которых стояли слезы, уставились на труп, и он пробормотал:

— О Миртиль!.. Бедная Миртиль!..

Где-то рядом с ним в этот момент упал наземь человек, но он не обратил на это внимания; взгляд его по-прежнему был прикован к трупу магнетизмом ужаса. Ошеломленный, он никак не желал признать того, что все было кончено! Что судьба восторжествовала! Что веревка не оборвалась! Что Мариньи был мертв!..

Когда он пришел в себя от изумления, то увидел, что толпа уже разошлась.

Чуть поодаль, у основания виселицы, стояли десятка два любопытных, которые обменивались впечатлениями. Вероятно, было часов двенадцать дня. Солнце изливало на Соколиную гору[22] потоки света. Не было уже толпы, которая прохаживалась бы мимо подножия зловещего сооружения. Не было больше труб, священников, жандармов. Глубокая тишина повисла над окрестными полями. Любопытные тоже удалились.

И тогда Буридан увидел человека, который поднялся по лестнице, вскарабкался на столб и вблизи внимательно осмотрел веревку, которая поддерживала тело.

Буридан уже хотел броситься к виселице, предположив, что некий безумец желает осквернить тело, когда человек, соскользнув вниз и спрыгнув на землю, подошел к нему. Буридан узнал Ланселота, который сказал ему:

— Я хотел посмотреть, почему подрезанная Каплюшем веревка выдержала.

— И что? — прошептал Буридан.

— А то, — сказал Бигорн, пожав плечами, — что Каплюш не подрезал веревку. Она целая. Меня обокрали! Полноте, — добавил Бигорн, отвернувшись куда-то в сторону, — успокойтесь, какого черта, дружище Тристан! Ваши слезы не вернут вашему хозяину жизнь. В конце концов, умереть от веревки или от лихорадки — не так уж велика и разница. Возьмите себя в руки, святым Варнавой заклинаю!..

Только тут Буридан увидел, что Бигорн говорит с человеком, который, сидя на большом камне, обхватив голову руками, выглядел равнодушным ко всему, что происходило вокруг. Юноша тотчас же его узнал: то был Тристан, старый и верный слуга Мариньи. То был человек, который повалился наземь рядом с ним в тот момент, когда Мариньи был повешен.

Он тоже пожелал увидеть все до конца. Он не отводил глаз от трупа, но лица своего хозяина видеть не мог. Действительно, когда все разошлись, один из помощников палача, оставшись последним, взобрался на лестницу и покрыл голову Мариньи черным капюшоном. Позднее выяснилось, что Людовик X, в порыве жалости, отдал этот приказ, чтобы, как поговаривали, спасти голову от посягательств людей и хищных птиц.

Буридан наклонился к Тристану, дотронулся до его плеча и тихо промолвил:

— Пойдете с нами?..

Тристан покачал головой.

— Я останусь здесь. Мне еще нужно исполнить последний долг.

— Какой долг? Что вы собираетесь сделать?

— Дождаться ночи и тогда спустить тело хозяина и должным образом захоронить. Не знаю, чего стоят молитвы, когда они произносятся мирянином, но я хочу, чтобы тело получило те из них, в которых нуждается христианин, а также святую воду.

— Что ж, — сказал Бигорн, которого эти слова ничуть не удивили, — пойдемте с нами, дружище, и поищем святую воду вместе!

— Я захватил ее с собой, — степенно отвечал старый слуга.

И он показал пузырек, который наполнил в кропильнице собора Нотр-Дам!..

Буридан был тронут до глубины души.

Что до Бигорна, то он почесал затылок и пробормотал что-то себе под нос.

Наконец, когда Буридан, уверенный, что ему не удастся вырвать Тристана из его боли, сделал шаг, чтобы удалиться, Ланселот склонился к пожилому слуге и сказал:

— Дружище, для той работы, которую вы собираетесь совершить, необходимо несколько пар рук. Мы вам поможем!

— Разумеется! — тотчас подхватил Буридан, услышав мудрые слова.

— Прекрасно! В какой час вы намереваетесь действовать? — спросил Бигорн.

— Как только достаточно стемнеет для того, чтобы я мог оставаться незамеченным. — пожал плечами Тристан.

— Хорошо. Только дождитесь нас, — промолвил Бигорн странным голосом. — Мне обязательно нужно, чтобы вы дождались. Обещаете?

— Приходите к полуночи, — сказал Тристан и вновь погрузился в свои печальные размышления.

Буридан и Бигорн вместе направились в сторону Парижа.

— Мэтр Каплюш неплохо на нас подзаработал, — проговорил Ланселот.

— Да, — сказал Буридан, — и, клянусь Богом всех живых, я не покину Париж, пока не покараю этого негодяя.

— Иа! — кивнул Бигорн.