Буридан

XVI. ГЕНИЙ СИМОНА МАЛЕНГРА

На следующее утро Симон, столь спокойный, столь безмятежный, словно ему ничто и не угрожало, уже сам вошел в комнату графа де Валуа с преисполненной совершенной невинности уверенностью и тем душевным покоем, какой, как утверждают, бывает у людей с безукоризненной совестью.

Следует сказать, что Симон не просто вошел в эту комнату, — он в нее ворвался со всеми внешними признаками человека, который принес с нетерпением ожидаемую новость.

Хитрец прекрасно заметил тот яростный жест, который граф был не в силах сдержать, как и тот грозный вид, с которым Валуа поспешно сделал два шага навстречу слуге, открыв уже рот, чтобы сокрушить того, объявив, что ему известно о предательстве Симона.

Играя свою роль с безупречной ловкостью, Маленгр сделал вид, что забыл о правилах этикета, которые запрещали ему говорить со своим сеньором и хозяином без полученного на то разрешения, и ловко прерывая речь графа, воскликнул с самой очевидной радостью:

— Победа, монсеньор, победа. У меня для вас замечательная новость!

Как и все персоны, которые живут в темных интригах, граф де Валуа, сколь высоко он ни стоял над этим жалким слугой, немедленно убедил себя, что, возможно, будет небесполезно сначала узнать эту столь триумфально принесенную замечательную новость.

Для этого нужно было позволить этому человеку высказаться, не пугая его и, как следствие, скрыв свою озлобленность.

Проникнувшись такой мыслью, Валуа тотчас же подавил свои первые эмоции и, вместо того чтобы сокрушить виновного, как он и намеревался, довольствовался тем, что явил недовольное лицо хозяина, раздраженного нарушением служебных обязанностей.

Итак, напустив на себя разгневанный вид, он промолвил:

— Да как, мерзавец, ты позволяешь себе входить к своему сеньору и хозяину?

Симон смиренно поклонился, тогда как в его лукавых глазах блеснул и тут же погас, словно вспышка, победоносный огонек.

— Простите мне, монсеньор, это несоблюдение этикета, но я так обрадовался, что могу наконец принести хозяину долгожданную новость, что просто забыл.

— Ладно, — сказал граф, которому неистовым усилием воли удалось таки немного смягчить свой тон, — ладно, говори, только помни, что если твоя новость окажется не такой хорошей, как ты утверждаешь, ты будешь высечен кнутом и получишь то обращение, которого заслуживаешь.

Очень просто и с самым уважительным видом, Симон отвечал:

— Монсеньор сам решит, как быть. Мне известно, где сейчас находится та юная особа, которую монсеньор соизволил удостоить своим вниманием, иначе говоря, эта Миртиль.

Симон замер в ожидании, поглядывая украдкой на своего хозяина, и тем не менее не выпуская его из виду.

Граф, как это происходило всякий раз, когда в его присутствии произносили имя Миртиль, слегка смутился и начал поочередно то краснеть, то бледнеть.

— Ха-ха! — проговорил он, пристально глядя на изворотливого слугу. — Новость действительно хорошая. И где же она, эта мадемуазель, сейчас находится?

Ничуть не смутившись, уверенно выдержав пронзающий насквозь взгляд хозяина, Симон отвечал:

— Рядом со своим женихом, мессиром Буриданом.

При слове «женихом», которое Симон произнес совершенно сознательно, Валуа в неистовстве сжал кулаки и не без огромного усилия сдержал подступивший крик ярости.

В глубине души Симон упоительно наслаждался беспомощным гневом своего хозяина. Внешне же он оставался застывшим в почтительной позе с невинным лицом человека, который даже и не представляет, сколь сильно ранят его слова.

Граф поспешил сделать несколько быстрых шагов по комнате, отчасти для того, чтобы скрыть свое смущение, отчасти затем, чтобы успокоиться, отчасти, наконец, чтобы подумать.

То, что говорил Симон, так точно соответствовало всем тем скрупулезным деталям, которые накануне сообщила Жийона, что Валуа начинал уже верить, что эта мегера обманула его или же обманулась сама, и что Симон, возможно, более лоялен и невиновен, чем он предполагал.

Это зарождающееся в нем сомнение привело к тому, что совершенно безотчетно его тон и манеры начали постепенно смягчаться. Он на какое-то время задумался, затем опустился в свое широкое кресло напротив Симона, и сказал:

— Рядом с Буриданом! — казалось, это имя режет ему губы. — Это не ответ, мерзавец!.. А он-то где находится, этот чертов Буридан, да поглотит его преисподняя?.. Хоть это ты знаешь?.. Так как, после того как Буридан покинул Двор чудес, жандармы уж сбились с ног, его разыскивая.

— Да, монсеньор, знаю. Мне, конечно, далеко до жандармов, но преданность дает мне необходимую хитрость, чтобы искать, и находить.

Граф де Валуа был совершенно сбит с толку. Начав с неуверенности, он дошел до предположений, основанных лишь на вероятности, и вот уже и эти предположения готовы были исчезнуть, испариться из его головы перед этим признанием, этим простым и столь просто брошенным ответом.

Потому-то, тоном уже совсем смягчившимся, он и спросил живо:

— И где же он?.. Где прячется?.. Клянусь смертью Христовой, я желаю собственноручно схватить его за шиворот.

Но, к величайшему удивлению графа, Симон покачал головой и промолвил:

— Лучше даже не спрашивайте у меня, где находится этот Буридан, уж поверьте. Позвольте, монсеньор, мне одному закончить то, что я начал. Ваше вмешательство в это дело может сорвать все мои планы. Лишь я один могу довести это дело до конца. Вот что, монсеньор: дайте мне всего двое суток и полную свободу действия, и я доставлю вам, связанными по рукам и ногам, этого Буридана, эту Миртиль и всю шайку, — всю, слышите, монсеньор? Разве я не приводил вам уже Миртиль, когда вы доверились мне и позволили действовать самому?

— Было такое, — проговорил граф, в котором при столь неожиданном ответе вновь зародились сомнения.

Симон Маленгр прекрасно понял, что творится в голове у Валуа, и, поставив, как говорится, на кон все, с тяжелым вздохом заметил:

— Что ж, вот и настал этот роковой и мучительный момент. Вижу, мой хозяин во мне сомневается. Придется сказать ему все.

С этими словами он смиренно упал на колени и, опустив голову с превосходно разыгранным раскаянием, произнес:

— Простите меня, монсеньор, умоляю!

Граф резко вздрогнул и, склонившись над ним, пожирая его взглядом, спросил:

— Простить? И за что же?

— Монсеньор, — захныкал Симон, обрушиваясь на паркет, — я вас обманул.

— А! презренный изменник, — вскричал граф, вскакивая и отбрасывая от себя кресло, в котором он сидел, — так ты признаёшься наконец?..

— Разумеется! — сказал Маленгр, наполовину распрямляясь и поднимая на Валуа взгляд, преисполненный наичистейшего простодушия. — Разумеется, я признаюсь, что обманул хозяина, чтобы служить ему еще более верно и преданно.

Такого ответа Валуа явно не ожидал. В своем гневе, он уже сжимал рукоять кинжала, готовый вонзить его в грудь предателя.

Внезапно он с силой задвинул кинжал в ножны и проворчал, стиснув зубы:

— Нет, эта смерть была бы слишком скорой и приятной, я хочу.

Брызжа слюной от гнева, он схватил молоточек и несколько раз ударил в гонг; на этот зов прибежал слуга.

— Пару вооруженных людей, — отрывисто скомандовал граф, — пусть ждут за дверью, ступайте.

Затем, повернувшись к Маленгру, он добавил:

— А теперь — говори, но говори всю правду, так как жизнь твоя висит на волоске, или же я — не Валуа. Давай, объяснись.

Но Симон, отнюдь не испуганный вспышкой этого гнева и не предвещавшими для него ничего хорошего приказами, Симон, который до сих пор стоял на коленях, вдруг распрямился в самой достойнейшей позе, какая только была возможна при его телосложении, и проговорил со спокойствием, которое странным образом контрастировало с яростью его хозяина и мрачными приготовлениями этой угрожающей мизансцены:

— Вижу, монсеньор, вы меня плохо поняли, или, быть может, я сам плохо выразился. Моя жизнь принадлежит вам, монсеньор, и вы можете располагать ею, как вам заблагорассудится; я всю ее положил на службу и давно уже ею пожертвовал. Я скажу вам все, но, поверьте, не из боязни, а потому, что вы — мой хозяин, которому я предан и душой, и телом. Уж лучше вы услышите все из моих собственных уст. Ведь кто знает, вдруг мои неправильно истолкованные поступки дадут какой-нибудь злонамеренной персоне повод оклеветать меня перед монсеньором?.. Кто знает, вдруг некий столь же усердный, столь же верный слуга, как я сам, опять же, неверно истолковав мои поступки, явится к вам по доброй воле, без какого-либо дурного намерения в отношении меня, единственно потому, что таков его долг, так вот, вдруг он тоже явится предупредить монсеньора и внушить ему подозрения и гнев против жалкого, но очень преданного и благонамеренного слуги?.. Кто знает, не случилось ли уже этого?.. Как заставляет меня предположить подобное отношение ко мне монсеньора…

Вопреки своей воле, граф почувствовал себя тронутым этими словами, произнесенными очень достойным и очень искренним тоном, словами, которые — пусть это так и не выглядело — били прямо в цель.

Да и мог ли Валуа предположить, что его вчерашний разговор был подслушан?

Глядя на своего слугу, он видел его таким маленьким, таким смиренным, таким тщедушным по сравнению с собой, столь высокопоставленным, сильным и могущественным; припоминая прошлое, он не забыл оказанных ему услуг, так что в душу графа вновь закрались сомнения, и ему стало стыдно за свою вспыльчивость.

— Богу не понравится, — сказал он самым спокойным тоном, — если мы накажем одного из наших людей, не выслушав его прежде со всем терпением, чистосердечием и беспристрастностью, на которые имеют право все те, кто зависит от нашего правосудия. Говори же и объясни понятным языком то, что ты хотел сказать, но не забывай, что это именно ты первым заговорил об измене.

— Я сказал, монсеньор, что обманул вас, о предательстве речи не шло. — заметил Симон Маленгр.

Затем хитрый слуга, в свою очередь, упоминая все те же факты, на которых выстроила накануне свое обвинение против него Жийона, но преподнося их так, как это было выгодно уже ему, рассказал о том, как он передал Миртиль Буридану.

И графу, который все больше и больше убеждался в его искренности, но, однако же, удивлялся этой манере действовать, он долго, с подробностями, во всех деталях, призванных, скорее, ввести в заблуждение, нежели просветить, объяснял, что так он поступил, чтобы быть уверенным в том, что все враги его хозяина находятся теперь в его руках, и что теперь, дабы передать графу весь этот разбойничий сброд, остается лишь ловко вытянуть закинутые сети. Но для этого ему совершенно необходима полная свобода действий.

— Как вы понимаете, — закончил Симон, — теперь я пользуюсь полным доверием мессира Буридана. Но не стоит скрывать — и вы тоже, монсеньор, кое-что об этом знаете, — что этот Буридан — стреляный воробей, который, полагаю, не доверяет даже собственному ночному горшку. Любая мелочь, монсеньор, — и это доверие, завоевать которое мне стоило такого труда и стольких опасностей, рассеется как дым, и тогда все для нас будет потеряно. Вот почему я настоятельно вас умоляю позволить мне действовать в одиночку и по собственному усмотрению, а также предоставить мне двое суток, которые я у вас просил.

Теперь граф был уже совершенно убежден в невиновности Симона. Он схватил полный золотых монет кошелек и протянул Маленгру, сказав:

— Держи! Возьми это… это поможет тебе забыть о моей резкости, — добавил он, улыбнувшись. — Но если дело выгорит, получишь еще десять таких же.

С проворством, которое выдавало привычку, Симон проворно опустил кошелек в карман, не забыв предварительно взвесить на руке, что вызвало на его лице гримасу удовлетворения.

— А теперь, монсеньор, мне нужно продолжить мою кампанию; как я вам уже объяснил, я должен действовать один, хотя мне и понадобится помощник; не изволите ли предоставить мне оного?

Если у графа и оставались какие-то сомнения относительно верности Маленгра, последняя просьба окончательно их развеяла.

— Выбирай сам, кого пожелаешь, только ты знаешь, какой человек тебе нужен.

— Что ж, если так, то я просил бы дать мне в помощники вашу служанку, Жийону.

Валуа показалось, что он ослышался.

— Кого ты у меня просишь?

— Служанку Жийону.

— Вот как!.. И ты полагаешь, она может быть тебе полезна?

— Лучшей помощницы мне и не сыскать, монсеньор.

— Но почему именно она, а не какая-нибудь другая?

— Потому, что она знает эту девушку, Миртиль, и сможет внушить ей доверие, а ведь мне, как я уже говорил вам, нужно не возбудить подозрений.

— Справедливо, весьма справедливо. Так ты доверяешь этой женщине?

— Да, монсеньор. Как себе самому.

— Гм!.. — произнес граф, которому такое доверие показалось крайне неуместным. — В конце концов, это твое дело. Думаешь, она справится?

— Жийона?.. В том, что касается хитрости и коварства, она, полагаю, даст фору самому мессиру Сатане.

— В том, что она коварна и хитра, я и не сомневаюсь. Но как насчет верности?

— В этом плане я за нее ручаюсь. Она столь же верна и надежна, как и я.

— Странно, — пробормотал Валуа, но вслух сказал: — Значит, ты ей доверяешь, и хочешь себе в помощницы именно ее?

— Да, монсеньор. Но, похоже, я понимаю, монсеньор, к чему вы клоните: должно быть, эта бедная Жийона совершила какую-то оплошность или, быть может, пыталась как-то меня очернить, так как я вижу, что она больше у своего хозяина не в милости.

— Она никогда и не была.

— Вот это-то меня и огорчает. Господи, пусть у Жийоны в той или иной степени присутствуют все недостатки ее пола: она легко выходит из себя и «благодаря» избытку воображения часто создает себе химеры, которые принимает за действительность, но на то она и женщина; а вообще-то она порядочная и сознательно никому не причинит вреда. Вам она преданна до гробовой доски, и потом, я в ней абсолютно уверен, так как, скажу вам по секрету, вскоре мы должны пожениться, и она от меня просто без ума.

Во время всей этой речи Валуа хохотал до колик в животе. Про себя же он думал:

«Черт возьми! Думает, что эта женщина от него без ума, тогда как еще вчера вечером, в конце концов, быть может, она просто была введена в заблуждение».

— Что ж, — сказал он вслух, — бери ее, раз уж она так тебе нужна.

— Благодарю, монсеньор. Осмелюсь просить вас самого сообщить об этом Жийоне.

— Почему?

— Потому, что она своевольна и часто поступает по собственному усмотрению, тогда как если монсеньор прикажет ей во всем мне подчиняться в этом деле, она уже не посмеет перечить и станет послушной как овечка.

— Хорошо, будь по-твоему.

Граф приказал позвать Жийону, которая не замедлила явиться.

Можно представить ее изумление, когда она увидела в комнате графа своего «жениха», который, похоже, был еще в большем фаворе, чем прежде.

Встревоженная, она спрашивала себя, что же произошло, и сверлила Симона пытливым взглядом, пытаясь распознать правду. Но хитрец был невозмутим. Наконец голос Валуа прервал поток ее мыслей:

— Госпожа Жийона, я на несколько дней передаю вас Маленгру. Подчиняйтесь ему во всем, что он вам прикажет, как подчинялись бы мне. И помните, если дорожите моей благосклонностью, что от того, как вы себя проявите в этом деле, зависит, забуду ли я ту ошибку, которую вы совершили вчера, или же накажу вас за нее.

— Я так и знал, — степенно промолвил Маленгр, — что она чем-то расстроила монсеньора. Когда же вы, Жийона, станете наконец серьезной? Вы можете ее простить, монсеньор, так как я вам ручаюсь, она станет меня слушаться и на протяжении всего этого дела будет ходить как по струнке. Не так ли, Жийона?

— Разумеется, — пролепетала Жийона. — Ведь подчиняться приказам монсеньора — мой долг. Что до моей ошибки, то я постараюсь ее исправить.

После этих слов Валуа спровадил обоих, переговорив о чем-то вполголоса с Маленгром, что весьма обеспокоило Жийону.