Буридан

XXIV. БАШНЯ ЛУВРА

Людовик поднялся в покои графа. Увидев племянника, Валуа испытал небольшой испуг, в котором, возможно, присутствовали и зачатки угрызений совести, правда, испуг этот быстро прошел.

Людовика Сварливого с трудом можно было узнать. Осунувшееся, свинцового цвета лицо, дрожащие руки, наполненные невыразимым удивлением глаза — все указывало на то, что король получил одну из тех ран, от которых натуры неистовые и в глубине души очень простодушные — а таким человеком и был король — уже не оправятся никогда.

Но Валуа быстро выбросил из головы эти зарождавшиеся в нем жалостливые мысли и с безумной радостью подумал:

«Долго он не протянет!»

Граф подошел к упавшему в кресло племяннику.

— Должно быть, сир, вы видели узников?.. Мужайтесь, сир!..

— Оставь меня, — проговорил король, казалось бы, безразличным голосом. — Любые разговоры мне сейчас пойдут лишь во вред. Оставь меня. А! Секунду, Валуа. Послушай. Один из этих братьев умер. И какой смертью! Это видение еще долго будет стоять у меня перед глазами, если я вообще проживу долго!

— Умер?.. — пролепетал Валуа и, сам того не желая, содрогнулся.

— Да, умер, прямо у меня на глазах. Распорядись предать его труп земле, и пусть над ним произнесут отходную. Я хочу, чтобы этот молодой человек был погребен надлежащим образом и в соответствии с христианскими традициями.

— Хорошо, сир. Я отдам соответствующие указания, — сказал изумленный Валуа. — Но позвольте мне выразить свое удивление.

— Замолчи. Тебе все равно не понять. А вот я понял.

— Но другой, сир? Что делать с ним?

— Другой?.. — вопросил Людовик, подняв на графа изможденное лицо.

— Да. Живой. Их же было двое, сир! Один, по вашим словам, умер. Но другой?

Людовик заскрежетал зубами. Слова, которые в приступе яростного безумия бросил ему Готье, эти слова все еще звенели у него в голове: «Я был тем, кем не пожелал быть Филипп, — любовником этой потаскухи!.».

— Что делать с живым? — повторил Валуа с горькой иронией. — Вероятно, отпустить на свободу?..

— Нет, оставь его, и пусть процесс пройдет как можно скорее. Я хочу жестокую казнь для этого человека, слышишь? Молчи, тебе все равно не понять. А теперь уходи.

— Слушаюсь, сир, — сказал Валуа. — Но какой бы ни была ваша душевная боль, вы — король, вы не можете забывать о государственных делах. Всего лишь подпись на этих пергаментах, сир, и я вас оставляю. Вот перо, вот чернильница, подпишите, мой король!

— Что это за пергаменты? — спросил Людовик, взглянув на бумаги, которые Валуа раскладывал перед ним на столе.

— Вы же не забыли, сир, что в камерах Тампля у нас содержится важный узник — предатель, мятежник, расточитель королевской казны и фальшивомонетчик? Сир, это человек, который желал вашей смерти.

— Уж лучше б его желание сбылось! — прошептал король. — Я бы умер, не зная.

— Это Мариньи, сир!.. Эти бумаги — приказ о предании его суду; нужно провести процесс быстро, наказать его в назидание другим.

— Мариньи?.. — пробормотал Людовик, проводя по лицу побелевшими пальцами. — Да, точно. Давай!..

И он подписал.

Валуа страстным взглядом следил за этой рукой, выводившей смертный приговор Мариньи, и, когда все было кончено, стремительно подхватил пергаменты и тотчас же удалился.

Людовик Сварливый остался один.

Долго еще он неподвижно сидел в кресле, без единого жеста, почти ни о чем не думая, разве что время от времени по щекам его пробегала большая слеза.

Лишь с рассветом он поднялся, вызвал Валуа и без каких-либо объяснений покинул Тампль. Вместе со своим эскортом король отправился в Лувр.

Именно в этот момент, как мы видели, Страгильдо смог наконец пробиться к графу де Валуа.

Что до Людовика Сварливого, то, не произнеся ни слова, он прошел в свои покои, заперся в спальне и, как был — в одежде, бросился на кровать и тотчас же уснул глубоким сном.

Когда он проснулся, на Париж уже опускались сумерки.

Король вызвал капитана стражи, Юга де Транкавеля, и сказал ему:

— Сопроводите меня в Башню Лувра…

Мы уже имели возможность сказать несколько слов о различных башнях этого старого феодального замка. Говоря о «Башне Лувра», король имел в виду Большую башню — башню в полном смысле этого слова.

Эта Большая башня, у подножия которой, как мы видели, останавливался в начале этого рассказа Буридан, была той, в которой содержали государственных преступников.

Туда-то и была препровождена Маргарита Бургундская, там она и пребывала в заточении.

Она занимала третий этаж, который состоял из двух комнат: маленькой, в которой постоянно дежурили восемь вооруженных человек, сменявшиеся каждые два часа, дабы королева никого не смогла подкупить, и большой, в которой проживала Маргарита.

Ей разрешили сохранить рядом с собой юную служанку Жуану, которая спала в той же комнате.

Впрочем, комната эта была просторной и прилично меблированной.

Свет в нее поступал через огромное окно, но толстые железные решетки делали невозможной любую попытку побега с этой стороны.

Окно выходило на реку. На другом берегу Сены, прямо напротив, виднелась Нельская башня.

Итак, именно там находилась сейчас королева Франции.

Что до ее двух сестер, Жанны и Бланки, то уже на следующий после ареста Маргариты день они уехали под предлогом возвращения к ведущим войну мужьям, уехали, не выказав сестре даже малейшего[12] знака симпатии или сострадания.

Что с ними стало? Мы вынуждены признать, что этого не знаем. И все же смеем предположить, что они так и не присоединились к графу де Пуатье и графу де Ла Маршу, их мужьям. Более вероятно, что сестры вынуждены были покинуть Францию. В любом случае, для нашего рассказа это не имеет большого значения: мы лишь хотели мимоходом отметить малодушие этих девушек.

Итак, жизнь Маргариты Бургундской проходила теперь на третьем этаже Большой башни. Случалось, она долгие часы оставалась в кресле — обессиленная, бледная, со всеми внешними признаками женщины, обреченной на смерть. Когда же испуганная Жана приближалась и дотрагивалась до нее, чтобы удостовериться, что она все еще жива, Маргарита резко вздрагивала, словно пораженная молнией, приподнималась, отталкивала служанку и кричала:

— Дайте уж мне умереть спокойно!

Иногда же, напротив, трепещущая, разгневанная, она прохаживалась быстрыми шагами по комнате. Тогда ее пышная львиная грива распускалась и колышущейся пеленой спадала на полуобнаженные плечи; королева ломала руки и бормотала:

— Я не хочу умирать, не позволю им убить меня; я хочу и дальше любить, любить до конца своих дней!..

Выходившее на реку окно было тщательно завешено занавесками, так что в этой комнате царил благосклонный к мрачным мыслям полумрак.

В этом зыбком свете Маргарита казалась испуганной Жуане одной из тех жертв, которые, будучи помеченными Судьбой, сгорают в огне любви.

Тогда малышка-служанка забивалась в какой-нибудь уголок и с тревогой наблюдала за вспышками любовной ярости, которые так терзали королеву.

Однажды Жуана пожелала приоткрыть занавески, дабы впустить немного света, так как думала, что свет изгонит призраков любви. Маргарита подскочила к ней, резко оттолкнула и прорычала:

— Еще хоть раз дотронешься до этих занавесок — и я тебя убью.

И взгляд ее выпученных глаз уставился на эти занавески, словно через плотную ткань королева все еще могла видеть вдали эту тревожащую ее сны проклятую башню, башню, наполненную призраками, башню, воскрешающую в ее памяти оргии и убийства.

В тот день, когда король вернулся после ужасного для него посещения Тампля, Маргарита Бургундская выглядела умиротворенной.

Полулежа на неком подобии канапе, она разговаривала с Жуаной столь мягко и спокойно, как никогда прежде не говорила.

— Как думаешь, меня долго продержат здесь пленницей?..

— О нет, госпожа! — отвечала Жуана. — Не думаю, что долго. В конце концов, вы ведь королева.

— Это правда, я — королева, но также и жена, виновная в, адюльтере, как они говорят, — добавила Маргарита, пожимая плечами. — Словно эти страсти, которые вложила в меня природа, являются моим преступлением, словно любовь — это прегрешение, которое требует искупления! Полно! Раз уж герцогу Бургундскому вздумалось выдать меня за сына Филиппа Красивого, это что же, я должна была отказаться от всего того, что и составляло мою жизнь? Разве я не любила его так же, как и тех, других? Разве не расточала ему свои поцелуи? Разве я не достаточно любила его для того, чтобы скрывать то отвращение, которое иногда он внушал мне? То было не лицемерие, то была жалость. Он должен быть мне признательным, ан нет: приказал держать меня в заточении.

Так рассуждала Маргарита, открыто противопоставляя закон природы законам общества.

Она рассуждала по-животному, как львица.

— Как думаешь, что он со мной сделает?.. Осмелится возбудить процесс и вынести мне приговор?

— Это невозможно, госпожа, — искренне отвечала Жуана, так как королева казалась ей существом исключительным, стоящим гораздо выше всего прочего человечества. — Невозможно. Полагаю, король выделит вам надежный эскорт, чтобы сопроводить вас в Бургундию.

— Да, — прошептала задумчивая Маргарита. — Расторжение брака — это лучшее, на что я теперь могу надеяться. Ох! Я бы отдала пять лет своей жизни, чтобы узнать, что думает король.

В этот момент в соседней комнате раздался шум ударяющегося друг о друга оружия, и чей-то голос прокричал:

— Дорогу королю!..

Дверь открылась. Появился Людовик Сварливый. Маргарита резко вскочила на ноги и, опустив голову, вся затрепетав, придала лицу соответствующее моменту выражение с теми быстротой и знанием дела, какие делали из нее безоговорочную госпожу этого молодого человека.

Людовик сделал жест: Жуана вышла. Он сам закрыл за ней дверь. Затем подошел к королеве, остановился в двух шагах от нее и тихо проговорил:

— Вот и я, Маргарита. Посмотри на меня.

Королева вздрогнула. Эта мягкость в человеке столь неистовом, этот голос, в котором она ожидала услышать крики и проклятия и который прозвучал таким разбитым, словно далеким, — это произвело на нее выражение странного изумления.

Неужто так говорил с ней Людовик Сварливый, Людовик Неистовый, Людовик Неумолимый?

Она медленно подняла голову и тогда увидела своего мужа.

И она содрогнулась. Она забыла, что ей нужно играть определенную роль, чтобы спасти свою свободу, быть может, свою голову. Она забыла, что этот человек явился сюда как судья. Невыразимое удивление охватило ее душу. Удивление, жалость, глубочайшая жалость — да, но также и некая горделивая надменность. Никогда еще она не видела, чтобы лицо мужчины несло на себе такие следы страданий, — даже бледная физиономия Филиппа д'Онэ, обожавшего королеву страстью столь чистой, всегда выглядела куда менее изможденной. И про себя она прошептала:

— Как же он меня любил!..

Людовик едва заметно покачал головой.

— Я изменился, не так ли? — промолвил он с бесконечно печальной улыбкой.

Она не ответила. Она смотрела на него с отчаянным удивлением, и нечто неслыханное, ужасное, необычное, невероятное происходило в этом подверженном внезапным переменам настроения сердце, она шептала себе:

— Как бы любила его я, если бы.

Вдруг она задрожала, и этот странный феномен завершился неожиданным озарением:

— Господь небесный!.. Неужели я начинаю влюбляться в него теперь?.. Теперь!..

Пораженная, ошарашенная этой мыслью, она пожала плечами, отмахнувшись со всем неистовством своей души от того, что обволакивало ее с той ужасной, пугающей иронией, коей прикрывает свои ловушки природа.

Любить!.. Она начинала любить!..

О! Любить любовью чистой, целомудренной, любовью девственницы, любовью, которая уже раз так сильно освежала ее пылкое сердце, меняя ее сущность!

Любить этого молодого человека, которым она пренебрегала, над которым насмехалась, которого убила!

Любить! Да! Именно из-за этого она и начинала его любить!

Потому что она видела смерть на лице Людовика! Потому что видела, что он умирает не от стыда рогоносца-мужа, не от того гнева, который испытывают властные супруги, но умирает от боли, от любви!..

Она задыхалась, пятилась, глядя королю прямо в глаза с тревогой, удивлением и страхом!.. Тревогой и страхом, которые вызывала у нее эта любовь!..

Людовик медленными шагами подошел к столу, на который поставил пузырек, наполненный некой прозрачной, как ключевая вода, жидкостью.

Затем он направился к окну и отдернул занавески.

Лучи заходящего солнца залили светом комнату, где разворачивалась эта драма.

Маргарита в резком движении повернулась к окну.

И тут у нее закружилась голова, ужас прошлой жизни ослепительной вспышкой разорвался в ее мозгу. Она вытянула вперед руку, помахала ею, словно прогоняя некого призрака, и прохрипела:

— Нельская башня!..

Глубокий вздох вырвался из груди Людовика Сварливого. Она упала на колени, прикрыла глаза руками и пробормотала:

— Завесьте окно, сир, я вас умоляю. Разве вы не видите, как я страдаю!..

Ее сожаление и угрызения совести были очевидными, но Людовик медленно покачал головой и сказал:

— Вот и признание. Да, если я все еще и нуждался в неком твоем признании, чтобы окончательно убедиться, то — вот оно, это признание. Нельская башня, Маргарита, — неопровержимый свидетель моего несчастья. Ты говоришь, что страдаешь? Что до меня, то я уже не страдаю. Думаю, я исчерпал все запасы своих страданий. Нельская башня!.. Это Готье и Филипп д'Онэ, зашитые в мешок и сброшенные с верхней ее платформы в Сену.

Она всхлипнула и припала еще ниже к полу, словно раздавленная.

— Филипп умер, Маргарита, — продолжал король.

Она издала душераздирающий вопль.

Король продолжал, возможно, даже не услышав:

— Готье тоже вскоре умрет. Они вошли в Нельскую башню и ощутили дуновение смерти, как ощущали его все те, что переступали за этот проклятый порог. Посмотри, Маргарита, ну же, так надо! Я же смотрю.

Испуганная, она повиновалась, поднялась на ноги, и ее широко открытые глаза уставились на башню.

— Что ты видишь, Маргарита? Говори! Если не скажешь, я скажу сам.

— Пощади, — прохрипела Маргарита, — пощади, Людовик!..

— Что ж, я скажу! Ты видишь тех, кого завлекала туда. Сколько их было? Кто знает? Кто сможет сосчитать поцелуи, коими по ночам твои губы опьяняли и отравляли губы твоих любовников? Вот Сена. Жаль, я не могу слышать, что она говорит, и собрать все те мольбы, которые довелось услышать уже ей самой! Я видел, Маргарита. Видел там, наверху, там, где ты раздавала любовь и смерть, видел картины, изображавшие твою красоту, там! Это там я страдал и плакал!.. О, Маргарита, знала бы ты, как я тебе доверял!.. Мне кажется, что я уличил бы во лжи самого Бога!..

Жесточайший стон сорвался с перекошенных губ Маргариты.

В этом-то и заключалось самое ужасное, в этом-то и была вся мерзость сей авантюры: в то время как этот молодой человек говорил с горьким сожалением о своем безграничном к ней доверии, она начинала понимать, чем могла быть ее жизнь, не произойди эта чудовищная ошибка ее неудержимых страстей.

Людовик Сварливый, словно сжалившись над ней, мягким жестом задернул занавески.

Ужасное видение исчезло.

— Все кончено, — продолжал король. — Наша жизнь кончена, Маргарита. И когда я думаю обо всем утраченном счастье, лишь тогда во мне пробуждается некий гнев, но не к тебе, а ко мне самому, который не сумел вовремя разглядеть твою сущность. Вспомни. Я принялся любить тебя, обожать с той же минуты, как увидел. Я находил слишком медленными те церемонии и гуляния, что предшествовали нашей свадьбе. Я наполнял Париж своим радостными смехом и криками. Потому-то меня и прозвали Сварливым. А следовало бы прозвать Влюбленным. В этом — вся моя жизнь, Маргарита. Она вся — в этой любви, которая ничуть не изменялась с той самой секунды, когда я вышел тебе навстречу и увидел тебя в карете, запряженной белыми скакунами. О, счастливейший летний день! О, солнечные лучи на деревьях и в моем сердце, блестящие шлемы, колышущиеся плюмажи, трубы, приветствующие твое прибытие в королевство моего отца!.. Я вижу все это как сейчас, Маргарита! И вижу тебя такой, какой ты всегда была со мною. О, столь хитрой, что я убил бы собственного отца, скажи он мне, что ты меня не любишь!.. Как бы мы были счастливы, Маргарита, если бы ты меня любила! Оба — такие молодые, столько лет счастья перед нами! Все разбилось, все умерло, все кончено!..

Он умолк.

И она, вся дрожа, думала о том счастье, которое от нее ускользало.

Если бы она любила Людовика!.. Если бы. О, несчастная! О, последняя, ужасная катастрофа ее раздираемого страстями сердца!..

ТЕПЕРЬ она его любила!

Она чувствовала, понимала, что начинает его обожать, обожать со всем неистовством любовных порывов!.. Она любила его! И уже не могла ему этого сказать!..

Кто знает, вдруг, в некоем запредельном усилии, ей удалось бы сыграть эту последнюю комедию, вновь солгать, доказать королю, что она его любит, что очевидность была ложью, а ложь — правдой!..

Да! Это бы ей, несомненно, удалось! Возможно, она сумела бы одержать эту страшную победу!..

Но она чувствовала, что больше так не может!..

Больше не может лгать, тогда как любая ложь спасла бы ее от смерти и ужаса!

Она не могла больше играть эту комедию любви, потому что на самом деле любила!

Людовик Сварливый вновь направился к столу, на который поставил пузырек. Он взял этот пузырек в руки и пару секунд разглядывал его с задумчивым видом.

В этот момент Маргарита — трепещущая, неистовая, божественная — подбежала к нему, упала на колени, обратила к нему лицо прекрасное и трагическое.

— Людовик, я тебя люблю!.. — охрипшим голосом прошептала она.

Король вздрогнул от ужаса. Ложь в этот момент была так отвратительна!..

А она и не лгала вовсе!

С криками, со всем порывом разгулявшихся страстей, с дикими мольбами, рыданиями, улыбками, слезами, она шептала, вопила, бормотала, лепетала.

И вот что услышал Людовик. Вот что он увидел. Вот что он принял за самую необузданную из комедий, тогда как теперь это была уже никакая не комедия!..

— Да, я люблю тебя Людовик!.. С каких пор? Не знаю! Быть может, любила всегда! Послушай! На турнирах, когда ты несся вперед на своем боевом коне с копьем наперевес, я ревела от восторга, или, по крайней мере, мне так казалось. Но что-то кричало, противилось в глубинах моей души. Дура! Сумасбродка! Я не хотела тебя любить!.. И я любила тебя!.. Слушай же все, я признаюсь во всем!.. Я была самой развратной из женщин, я была преступницей. Я убивала. Во мне и вокруг меня живут десятки призраков. Несчастная! О, какое же это ужасное горе! Людовик, я люблю тебя! Убей меня, придуши, назначь мне то наказание, что ожидает всех неверных жен, но позволь мне кричать, что я люблю тебя. Ах, до чего ж приятны эти слова! Я впервые произношу их этими губами от всего сердца. Впервые это сердце заливает меня чистым светом. Я люблю тебя, Людовик! Эти слова я десятки раз повторяла их другим! Убей меня! Но никогда в душе моей не было такого опьянения, такой нежности, такого глубокого удивления, как в эту минуту!.. О, эта грязная душа! Мерзкое сердце! Мерзкая потаскушка! Да, это я была той развратницей из Нельской башни! Знал бы ты, как мне жаль сейчас этого потерянного счастья! О, Людовик, мои глаза раскрываются, сердце перерождается для новой жизни и грязная душа моя очищается. Людовик, Людовик, я люблю тебя! Позволь мне кричать об этом. Позволь всему моему естеству стонать и вопить: «Я люблю! Я! Я! Развратница Маргарита! Я люблю!» Отрада и наслаждение любви, которых я никогда не ведала, которые я искала во всех глазах, на всех губах, — наконец-то я вас познала!.. Боже милосердный, Боже всемогущий, благословляю Вас, и буду благословлять на костре даже, если смогу, в последнем усилии моего тела и сердца, прокричать на весь мир, что Маргарита Бургундская познала любовь, если смогу умереть, шепча: «Людовик, мой возлюбленный Людовик, я люблю тебя».

Ответом был пронзительный смех, мрачный, неудержимый…

Она подняла к нему голову и тотчас же осела на пол: Людовик ей не верил! Людовик никогда больше ей не поверит!..

На секунду кулаки Людовика Сварливого взметнулись, словно эта комедия развратницы вызвала в нем один из его приступов неистового гнева, словно он хотел убить Маргариту.

Но его руки, сжатые в кулаки медленно упали. И резкий, зловещий смех вновь прокатился по комнате, обрушившись на голову распростершейся на полу Маргариты.

Даже не это! Она была недостойна даже того, чтобы умереть от его собственной руки! Все было кончено! Мир рушился. Она погружалась в беспредельный ужас.

— Прощай! — глухо промолвил Людовик.

Она не подняла головы. Она так и осталась лежать в уголке, у окна. Она слышала, как Людовик медленно уходил. Он сказал: «Прощай!», как это говорят покойнице. Это было последнее его: «Прощай!». Конец! Она для него больше не существовала.

Уже почти дойдя до двери, Людовик Сварливый обернулся.

— Маргарита, — сказал он, — честь короля пострадать не должна. Суд над тобой будет скорым и тебе будет вынесен такой приговор, который покажет всему миру, что честь королей задевать нельзя. Зная меня, надеюсь, ты понимаешь: это не мое решение. Честь для меня — ничто, раз уж я навсегда лишился счастья.

Он на мгновение остановился, словно раздумывая. Она не шевелилась, ничто в ней не дрогнуло.

— Вот почему, Маргарита, — продолжал Людовик, — я счел нужным оказать тебе последнюю милость. Все же я любил тебя, любил. В общем, в этом пузырьке ты найдешь то, что позволит тебе избежать суда и наказания. Прощай, Маргарита, прощай!..

Король удалился. Когда он вернулся в свои покои, то и думать уже забыл, что на свете существовала некая Маргарита, разве что отдал приказ, чтобы в «тюрьму» королевы входили каждый час и докладывали ему, что там нового.

Людовик ожидал момента, когда испуганный Транкавель прибежит и крикнет:

— Сир, госпожа королева мертва; она отравилась!

Момент этот так и не наступил.

И мы расскажем, что стало с Маргаритой Бургундской, в другой главе.

Прежде же чем закрыть главу настоящую, отметим еще такой инцидент:

Когда Людовик X вернулся к себе, он обнаружил графа де Валуа. Во взгляде сиятельного дядюшки читался немой вопрос.

Людовик отвечал:

— Что ж, приговор вынесен. Королева умрет.

— Значит, будет процесс? — пролепетал граф, задрожав от страха.

И страха небезосновательного: вряд ли перед тем как умереть, во время допросов, Маргарита — будь то из мести или же по какой-то другой причине — не крикнет во всеуслышание:

— Моего первого любовника звали Ангерран де Мариньи, вторым же был граф Карл де Валуа, брат Филиппа, дядя моего мужа короля Людовика!..

И тогда он, Валуа, присоединится к Мариньи в недрах Тампля.

Нужно было любой ценой помешать этому процессу. Нужно было любой ценой отговорить короля от новых бесед с Маргаритой. Валуа, который дрожал все те часы, пока Людовик находился в Большой башне Лувра, вздохнул от облегчения, когда весь вид короля дал ему понять, что Маргарита его еще не выдала. Но в то же время он думал о том, как убедить Людовика в политической нецелесообразности подобного процесса. В этот момент король повторил:

— Говорю тебе, королева умрет, а возможно, и уже умерла.

— Но как, сир?..

— Я оставил ей яду.

Валуа с трудом сдержал крик неистовой радости, что рвался из его груди. Спасен! Он был спасен! Больше ему не нужно было опасаться того, что Маргарита его выдаст!

— Сир, — промолвил он, — в поразившем вас ужасном горе, я обязательно найду способ вас утешить.

— Я не нуждаюсь в утешении, — сказал король голосом столь спокойным и мрачным, что Валуа был тронут.

Он посмотрел на короля и про себя отметил: «Полноте, долго он не протянет, все идет лучше некуда!.».

— Сир, — произнес Валуа уже вслух, — кто-то же, однако, должен заниматься государственными делами. Предвидя, что у короля будут сегодня другие заботы, я взвалил на себя те срочные дела, которые нельзя было отложить на завтра.

— Спасибо, мой славный дядюшка, — кивнул Людовик. — Твоя преданность мне особенно дорога в этот момент.

— Поэтому, — продолжал Валуа, — я приказал закрыть на весь день все городские ворота; впрочем, ночью, в качестве компенсации, они, напротив, будут открыты для любого желающего. Я надеялся схватить Буридана.

— Все, что ты делаешь, ты делаешь совершенно правильно. Но этого Буридана схватили?..

— Нет, сир!.. Я ошибался.

Людовик покачал головой, на какое-то время задумался, а затем добавил:

— Если его все же поймают, я хочу, чтобы его доставили сюда, слышишь, и не причиняли ему никакого вреда.

— Хорошо, сир! — отвечал удивленный Валуа.

«Возможно, хоть Буридан меня утешит!» — промелькнуло в голове у Людовика.

Валуа же, в свою очередь, думал:

«Не волнуйся, глупец, ему и не причинят никакого вреда; всего один удар кинжалом — и он умрет сразу же и безболезненно!.».

— Сир, — проговорил граф, — если король позволит, мне нужно возвращаться в Тампль, так как у нас важные узники, предатель Мариньи, не говоря уж об этом Готье д'Онэ, и я всегда с тревогой думаю, как бы в мое отсутствие.

— Ступай, мой славный Валуа, ступай.

Граф поклонился с улыбкой удовлетворенной ненависти. Валуа, который после разговора со Страгильдо явился в Лувр, чтобы узнать, что будет с Маргаритой, теперь уже успокоенный, спешил вернуться в Тампль, так как приближался час, когда ему нужно было отправляться на Монмартр. Попрощавшись с Людовиком, он направился к двери, но тут другая мысль заставила его побледнеть и резко остановиться.

Королева держала при себе девушку, которая была не только ее любимой служанкой, но и наперсницей! Маргарита, несомненно, должна была поручить этой Жуане отомстить за себя! Вот почему королева все еще его не выдала!.. Его выдаст Жуана, уже после смерти королевы!

Валуа был человеком осторожным. Даже допуская, что он может ошибаться, он был решительно настроен выбросить из головы эту новую причину беспокойства. И это было так просто! Для этого нужно было всего лишь устранить Жуану!

— Сир, — сказал он, возвращаясь назад, — рядом с королевой находится одна молодая женщина, которая давно уже ей прислуживает и знает все ее страшные тайны. Это была превосходная мысль, сир, — принести королеве яд; так мы сможем сказать, что Маргарита Бургундская умерла от лихорадки, и народ не узнает, что король стоял перед ужасной необходимостью приговорить к смерти уличенную в адюльтере королеву.

Каждое из этих слов острой болью отзывалось в сердце несчастного молодого человека, который уже начинал задыхаться, но Валуа специально обострял эту боль.

— К несчастью, эта женщина, эта служанка может, даже, вероятно, захочет все рассказать, и тогда люди все же узнают, что супруга короля была развратницей. Эта женщина, сир, заговорить не должна.

Людовик поднял на дядюшку — поистине палача в эту минуту — искаженное лицо и пробормотал:

— Делай все, что пожелаешь, ради моего блага и блага королевства… Валуа только это и требовалось. Он удалился, улыбаясь. Людовик X остался наедине со своими мрачными мыслями и глубочайшим отчаянием: он начинал умирать.