Буридан

VII. АНГЕРРАН ДЕ МАРИНЬИ

Вернемся теперь к событиям, происходившим в начале этой ужасной ночи, то есть к тому моменту, когда Ангерран де Мариньи после встречи с Вильгельмом Роллером продолжил свой путь.

Первый министр возвращался из Лувра, направляясь на улицу Сен-Мартен, где находился его особняк. Когда он, сопровождаемый своим эскортом, сворачивал за угол улицы Каретников, в другом конце этой улицы появился более многочисленный отряд.

Во главе этого второго отряда ехал великий прево Жан де Преси.

В самом арьергарде этой группы держался человек, тщательно закутанный в плащ, с надвинутым на глаза капюшоном. Порыв поднявшегося на улице ветра приподнял полы плаща, явив запоздалым прохожим тяжелую и плотную кольчугу.

Эти прохожие, сумей они откинуть капюшон, как ветер приподнял полы плаща, вероятно, отпрянули бы в ужасе, узнав суровое и злобное лицо Карла де Валуа, дяди короля Франции.

На лице этом проступало победоносное выражение удовлетворенной ненависти.

И — странное совпадение — в ту самую минуту, когда Ангерран де Мариньи сжимал в руке пергамент, переданный ему Роллером, граф де Валуа, который следовал за первым министром на некотором расстоянии, тоже сжимал в руке пергамент. Вот только на его свитке стояла королевская печать.

Вот что произошло в Лувре.

После необычной встречи короля Франции и короля Арго, после смерти Ганса и, наконец, после освобождения Мариньи, сеньоров и лучников, захваченных во Дворе чудес в плен благодаря дерзкому маневру Буридана, Людовик Сварливый, свято держа данное слово, приказал командирам отвести войска и, побежденный, но не униженный, вернулся в свой Лувр.

Ходившие по городу слухи об этих странных событиях, конечно же, ошеломили Париж, который, уже понадеявшись на скорое избавление от этой язвы, что звалась Двором чудес, с изумлением узнал, что привилегии королевства Арго были, напротив, подтверждены.

Словом, парижанам надлежало свыкнуться с мыслью, что им все еще придется быть добычей нищих днем и разбойников — ночью.

Справедливости ради следует добавить, что король оставил им своего рода утешение в виде нового налога, который он начал взимать, чтобы оплатить расходы на поход, предпринятый единственно, как он утверждал, ради чести и безопасности его славного города Парижа. Людей уверяли, что власти к этой проблеме еще вернутся, что Двор чудес на сей раз пощадили лишь потому, что король не мог не сдержать данного слова, но что двое епископов уже выехали в спешном порядке в Рим, дабы просить его святейшество папу освободить доброго короля Людовика X от принесенной клятвы, и что как только эта епископская операция будет проведена, штурм возобновится, и все, до последнего карманника, обитающие во Дворе чудес будут истреблены. И Париж заплатил.

Похоже, в этом слове заключается вся история Парижа, как и других городов и стран, от самых древних времен и до скончания веков.

Как бы то ни было, если Париж и пребывал в невеселом настроении, он старался этого не показывать. Но король тоже находился в дурном расположении духа, и, казалось, ничто не могло поднять ему настроение.

Лувр весь тот день сотрясался от вспышек королевского гнева. Его Величество, по поводу и без оного, поднимал невыносимый шум.

Этот гнев короля проявлялся тем более яростно, что рядом с ним не было никого, кто мог бы его успокоить — ни его верных придворных, ни его главного советника Валуа, ни королевы, которая, узнав о случившемся во Дворе чудес, уединилась в своих покоях, ни даже, наконец, Ланселота Бигорна, который исчез, да так незаметно, что никто не мог сказать королю, что с ним сталось.

Что сталось с Бигорном, наши читатели знают, так как видели его в действии.

Но Людовик, уже привыкший к гримасам своего недавнего шута, искал его по всему Лувру, но тщетно. Ланселот был далеко, и все говорило в пользу того, что ему не скоро удастся рассмешить так жаждавшего развеяться сварливого короля. В конце концов, излив свой гнев на слуг и предметы мебели, Людовик послал за графом де Валуа, который не заставил себя ждать.

Людовик Сварливый всегда шел прямо к цели; он не признавал извилистых дорог скрытности.

— Объясните-ка мне, — перешел король сразу к делу, — те намеки, которые высказал против вас этот Ланселот Бигорн!

— Ланселот Бигорн? — испуганно пробормотал Валуа.

Почему король заговорил про Ланселота Бигорна?

Существовало лишь одно возможное предположение: человек, который прислуживал ему во время его пребывания в Дижоне, каким-то образом сумел предстать перед королем, и теперь тот знал о дижонской драме всё! Знал, что он, Валуа, некогда был любовником Маргариты Бургундской!

Карл де Валуа уже готов был выбросить белый флаг. В какой-то миг ему даже пришла в голову безумная мысль во всем признаться. Но его быстро успокоило поведение Людовика.

Король играл с любимой собачкой, и если лицо его и было строгим, то в вопрошающем взгляде не было ничего такого, что могло бы свидетельствовать о том, что ему известно о мыслях, терзающих его верного Валуа.

И, действительно, имей Людовик хотя бы подозрения подобного рода, объяснение было бы быстрым, как молния, то есть, если бы король и объяснился, то, вероятнее всего, при помощи кинжала, который уже торчал бы в груди Валуа.

Видя, что король за кинжалом даже не тянется, видя, что в зале нет ни офицера, ни стражников, которые могли бы его арестовать, Валуа вновь обрел свойственный ему апломб.

— Я не совсем понимаю, — промолвил он. — Король говорит о Ланселоте Бигорне?

— Разумеется! Я говорю о моем шуте.

— Вашем шуте! — воскликнул изумленный Валуа. — Так Ланселот Бигорн стал вашим шутом?

— Ах да, ты же не знаешь. Что ж — да: я принял достойного Ланселота к своему двору. Отныне он — мой шут.

Валуа обвел комнату испуганным взглядом и почувствовал, как волосы на голове встают дыбом при мысли о том, что Ланселот в любую секунду может появиться и обвинить его. В этот момент король добавил:

— Шельмец исчез, что меня, признаюсь, крайне огорчает, так как я не встречал никого, кто бы забавлял меня так, как умеет это делать он.

И действительно, при одном лишь воспоминании о гримасах своего шута король разразился таким громким смехом, что задрожали оконные стекла.

— Так значит, — продолжал Валуа, — шутом или нет, но Ланселот Бигорн явился в Лувр и исчез?

— Да, — отвечал король, — и он говорил мне о самых разных серьезных вещах, так как этот шут не всегда смеется; я это заметил еще в Нельской башне. Помимо всего прочего, он рассказал мне о Филиппе д’Онэ… и о тебе.

— И что же такого он вам сказал, сир?

Король помрачнел. Он провел рукой по лицу и прошептал:

— Если б я знал, что за женщина меня предает! Бигорн, — добавил он вслух, — заверил меня, что ты крайне заинтересован в том, чтобы Филипп д’Онэ молчал. Что ты на это скажешь?

— Я скажу, — отвечал Валуа, — что меня удивляет сам факт того, что такой великий король, как вы, мог хоть на секунду поверить словам подобного негодяя. Я скажу, сир, что этот Ланселот Бигорн когда-то был моим слугой, и мне пришлось его выгнать. То, что он пытается отомстить, — совершенно естественно, так как его бесстыдство безгранично. Что до Филиппа д’Онэ, сир, то он заговорит, клянусь вам, или, если и не заговорит, то возьмется за перо, но, так или иначе, я вырву из него имя, которое вы ищете.

— И когда же? — живо вопросил король.

— Завтра или, быть может, даже сегодня вечером. Но, сир, позвольте мне удивиться тому, что ваши мысли заняты такими незначительными проблемами, тогда как интересы вашего правления серьезно скомпрометированы, а вашей жизни, сир, угрожает опасность!

Валуа провел хорошо известный маневр, который заключается в том, чтобы из обвиненного превратиться в обвинителя; имея дело с таким недалеким человеком, как Людовик Сварливый, он имел все основания рассчитывать на успех.

Действительно, король порывисто вскричал:

— Мои интересы скомпрометированы! Моей жизни угрожает опасность!.. Но кого мне следует опасаться?

— Того, — продолжал Валуа, одной фразой вернувший себе все потерянное доверие, — того, на чей счет я вас уже предупреждал.

— Мариньи! — глухо воскликнул Людовик.

— Именно! Разве мы не решили, что его следует арестовать? Разве не приготовили все для этого ареста, который спас бы вас и спас государство? С непостижимой дерзостью Мариньи устроил для вас последнюю ловушку.

— Ловушку! Для меня! — проревел король, побагровев от ярости.

— Да, сир, для вас! Или вы думаете, явившись в Лувр по вашему настоянию, он не понял, что его песенка спета и что все эти собравшиеся в большой галерее шевалье и жандармы явились туда, чтобы присутствовать при крахе всемогущего министра! Тогда, сир, он сказал вам, что сделает все для того, чтобы разрушить Двор чудес и привести вам, связанными по рукам и ногам, тех мерзавцев, которые посмели вас оскорбить, и их командира Буридана, и вы ему поверили! Мы все ему поверили! Тогда вы отложили арест до лучших времен. Тогда вы доверили вашему смертельному врагу верховное командование войсками, которые должны были окружить Двор чудес. И что случилось, сир? Вы и сами знаете!..

— Как! Так ты полагаешь, что мои лучшие шевалье и две тысячи моих лучников попали в плен к этим бродягам потому, что Мариньи.

Король остановился с дрожащими от гнева губами, и Валуа закончил:

— Потому, сир, что Мариньи завел их туда! Разве вы не видели его идущим во главе армии?

— Так оно и было, так оно и было! — пробормотал удрученный король. — О, негодяй!

— Его светлость Ангерран де Мариньи просят их принять! — раздался в этот момент голос открывшего дверь секретаря.

Бледные как смерть, король и Валуа переглянулись. Валуа знаком показал королю, что ему следует отказать в аудиенции.

Людовик повернулся к секретарю и неистово взмахнул рукой.

Дверь закрылась.

Эта безмолвная, ужасная в подобный момент сцена длилась всего несколько секунд.

— Как быть? — пролепетал король, оставшись наедине со своим дядей. — Что же делать? Ба! Клянусь Пресвятой Богородицей, нет ничего проще! Этот человек — изменник, не так ли?

— Так, сир!

— Этот человек растратил государственные средства, не так ли?

— Я это докажу.

— Этот человек вошел в сговор с колдуньями, чтобы погубить меня, не так ли?

— Я готов подтвердить это перед Богом!

— Этот человек пожелал выдать бродягам самых отважных из моих шевалье, не так ли?

— Вы и сами это видели, сир.

— Что ж: я его арестую!

Людовик бросился к двери, чтобы отдать приказ капитану стражи. Но, более быстрый, чем он, Валуа преградил ему дорогу и сказал:

— Потрепите немного, сир: вы не можете арестовать Ангеррана де Мариньи в вашем Лувре, так как ваш Лувр, сир, полон его ставленников, и вы не приняли никаких мер для подобного ареста. Подумайте о том, сир, что приказ об аресте Мариньи — это удар молнии; нужно ли вам, чтобы молния ударила рядом?

— О! — прошептал Людовик. — Неужели меня окружают одни лишь изменники?.. Но ты, ты ведь мне предан, мой славный Валуа!.. Скажи, посоветуй, что делать!

— Да, сир, — сказал Валуа, — я вам предан. Возможно, до сих пор вы не воздавали мне должное в той мере, в какой я этого заслуживаю, потому, что я не был среди самых заискивающих из ваших придворных и старался держаться вдали от интриг, как держался в тени и во время правления моего брата Филиппа. Но, как говорится, друзья познаются в беде. Что я говорю — друзья? Разве вы — не мой сородич, и, защищая вас, разве не собственную кровь я защищаю?

— Достойный дядюшка! Я признаю, что был несправедлив к тебе, но это можно будет исправить после того, как мы избавимся от Мариньи. Ты уже раз спас меня от колдуньи; ты же спасешь меня и от Мариньи! Что нужно делать? Говори.

— Подпишите приказ об аресте, сир! — сказал Валуа.

— Но кто его исполнит, этот приказ, когда он будет подписан?

— Я! — отвечал граф.

Король взял свиток пергамента и своими крупными пляшущими буквами вывел:

«Мессиру нашему прево и всем сержантам полевой жандармерии, а за неимением таковых — самому верному нашему сеньору, держателю сего документа, приказ: заключить мессира Ангеррана де Мариньи под стражу и препроводить в нашу крепость Тампль.

Написано в тринадцатый день сентября, года Божьей милостью 1314.

Людовик, КОРОЛЬ ФРАНЦИИ».

Валуа схватил пергамент с радостным жестом, которого Людовик Сварливый не заметил.

— И как ты намерен действовать? — спросил король.

— Очень просто, сир. Вы только что отказали вашему министру в аудиенции. Он наверняка вернется в свой особняк, что на улице Сен-Мартен. Я возьму с собой достаточный эскорт, последую за ним, приеду туда в одно с ним время и лично его арестую.

— А если он воспротивится? — глухо произнес король.

— Если он воспротивится? — повторил Валуа, пытаясь прочесть в глазах Людовика нечто такое, что тот, возможно, не решался высказать вслух. — А что, сир, делают в таких случаях?

— Матерь Божья, что делают с мятежниками?

— Хорошо, сир, — сказал Валуа и тотчас же удалился.

Король упал в свое кресло, шепча:

— Только бы он воспротивился! Я бы избавился от него без процесса и без скандала. И все же, есть во всем этом нечто такое, чего я не понимаю. Разве не поддерживал Ангерран де Мариньи дело короля, моего батюшки, разве не укреплял шатающийся трон Филиппа Красивого?.. Разве не на его могучих плечах держалась монархия, будучи серьезно подорванной монахами Тампля?.. Разве не его заслуга в том, что мое право на престол никто сейчас не оспаривает?.. Не он ли удалил моих двух братьев?.. Да, но этот человек слишком могуществен! Его слава отбрасывает тень на мой трон. Он так высокомерен, что, клянусь Девой Марией, я не раз чувствовал, как кровь приливает к лицу, когда он говорил со мной при всем дворе, словно учитель со школяром. Пока Мариньи жив, отнюдь не я буду королем Франции!

Тем временем Валуа бросился в прихожую, собирая по пути всех вооруженных людей, на которых, по его мнению, он мог рассчитывать. В Лувре остался один только Юг де Транкавель да его швейцарцы, которые составляли королевскую стражу. Собранный Валуа отряд выехал из Лувра спустя четверть часа после Мариньи и тотчас же направился к Гревской площади, где граф остановился перед жилищем прево Жана де Преси, который, после того, как его ввели в суть предстоящего дела, сильно удивился и даже немного испугался. Но, так как граф де Валуа сверлил его взглядом, Жан де Преси без каких-либо возражений вскочил в седло и возглавил отряд, тогда как Валуа разместился в его арьергарде.

В тот момент, когда Мариньи въезжал на улицу Сен-Мартен, где находился его особняк, ему доложили, что за ним, на незначительном расстоянии, следует отряд лучников численностью примерно в шестьдесят голов.

Смеркалось.

Мариньи обернулся и, приподнявшись в седле, бросил в даль пронизывающий взгляд.

На какое-то мгновение лицо зарделось, словно он понял, чего от него хотят эти вооруженные люди, надвигающиеся расплывчатой и мрачной массой.

Но если он и понял, то, возможно, ужасные мысли, промелькнувшие в голове, сломили в нем ту ожесточенную энергию, что внушала восхищение и страх его современникам.

Он устало повел плечами и спешился перед домом, приказав оставить подъемный мост опущенным.

— Монсеньор. — произнес рядом с ним чей-то голос.

— Что тебе от меня нужно, Тристан? — мягко вопросил Мариньи.

Тристан был доверенным слугой первого министра, чем-то вроде его советника. Он был глубоко предан хозяину.

— Монсеньор, — повторил Тристан, — не следует ли протрубить в рог, чтобы созвать сюда всех наших людей для защиты особняка?

— Ты думаешь, особняк будет атакован?

— Даже не знаю, что и думать, но те люди, которые следовали за нами, мне совсем не понравились. Почему, монсеньор, почему король отказал вам в аудиенции? Прежде он вас так никогда не оскорблял.

— Вероятно, был занят, — сказал Мариньи с улыбкой на бледных губах.

— Почему же тогда, монсеньор, за нами следует вооруженный до зубов отряд, и почему… О! Смотрите!.. Почему он останавливается перед домом?

— Тристан, — промолвил Мариньи голосом, который не допускал никаких возражений, — ступай встречай гостей, коих нам посылает король, и если им нужен я, проводи их в оружейную комнату.

Слуга глубоко поклонился и бросился к подъемному мосту, где Жан де Преси приказывал одному из своих герольдов трубить в рог.

Тем временем Ангерран де Мариньи медленно поднимался в просторный и пышный парадный зал, где, присев у стола, он обхватил голову руками и прошептал:

— У меня нет больше дочери!

Машинально он положил на этот стол свиток пергамента, который передал ему раненый, встретившийся на улице Каретников.

— Монсеньор, — выдохнул Тристан, вбегая в комнату, — здесь великий прево, мессир Жан де Преси.

— Что ж, — проговорил Мариньи, распрямляясь, — пусть войдет!

— Монсеньор, еще не поздно!.. Подземный ход свободен, я задержу этих людей, пока вы бежите.

— Ты сошел с ума, Тристан, и твоя преданность слепа. Да будет тебе известно, Мариньи может быть арестован и осужден, если найдутся в Париже судьи, способные смотреть мне прямо в глаза, Мариньи может умереть, если найдется палач, способный занести надо мной топор, но бежать Мариньи не может, и никто в мире никогда не сможет сказать, что видел, как Мариньи отступал. Ступай же и окажи самый лучший прием этому Жану де Преси, столько раз приезжавшему сюда просить о том или ином одолжении.

И Ангерран де Мариньи, пожав плечами, направился к своему трону, стоявшему в глубине зала.

В этот момент взгляд Тристана упал на свиток пергамента. Он подобрал его так же машинально, как Мариньи бросил его на стол.

Тристан взял и унес этот свиток не потому, что придавал ему какое-то значение, но по обычной застарелой привычке класть бумаги хозяина в надежное место.

Через несколько мгновений в зал, сопровождаемый двумя герольдами, вошел прево. Жандармы, так и не спешившиеся, остались во дворе дома, как и Валуа.

Весь дрожа, Жан де Преси подошел к грозному министру, на лице которого сейчас застыло спокойное и суровое выражение.

— Монсеньор, — сказал прево с глубоким поклоном, — я только что из Лувра. Король, который не смог вас принять, приказал мне съездить за вами и сказать, что он ждет вас сейчас же.

Губы Мариньи искривились в презрительной улыбке.

— С таким поручением, — проговорил он, — можно было отправить первого же попавшегося швейцарца. Для меня это высочайшая честь, что король, желая меня видеть, посылает за мной своего великого прево, и еще более высокая оттого, что великий прево, исполняя передо мной функции обычного слуги, приезжает в сопровождении шестидесяти жандармов.

— Монсеньор. — пролепетал прево, поочередно то краснея, то бледнея.

— Хорошо, — прервал его первый министр высокомерным тоном, — я пойду первым, вы следом!

В этот момент боковые двери большого оружейного зала распахнулись, и с двух сторон в комнату хлынула толпа вооруженных кинжалами и длинными палашами шевалье, которые выстроились вокруг Ангеррана де Мариньи. Жан де Преси сделался бледным как смерть, а у герольдов подкосились ноги.

— К бою! — закричали люди Мариньи. — Смерть лучникам! За Мариньи!

Первый министр поднял руку, и шум утих.

— Я хочу, чтобы здесь уважали посланников короля! — прокричал он громким голосом. — Хочу, чтобы каждый вернулся в свой дом или отряд!

Ужасная тишина опустилась на это собрание. Тогда Мариньи добавил уже более мягким голосом:

— Остальное касается лишь короля, Господа Бога и меня!

И он направился к двери; следом семенили скорее мертвые, чем живые прево и двое герольдов.

Во дворе дома Мариньи вскочил на коня и поскакал к подъемному мосту.

Едва он оказался на той стороне рва, его со всех сторон окружили, двое лучников подхватили под уздцы его лошадь, и весь отряд двинулся в путь, притом что Мариньи не произнес ни слова. Но вместо того чтобы направиться к Сене, отряд устремился к улице Вьей-Барбетт, что вела к Тамплю.

Мариньи, казалось, даже не обратил на это внимания: он думал о дочери, он думал о Буридане!

Подняв внезапно голову, первый министр увидел, что они проезжают мимо Ла-Куртий-о-Роз, мимо этого благоухающего цветочными ароматами сада, мимо этого безмятежного, уютного домика, и к горлу отца Миртиль подступили рыдания.

Вскоре отряд остановился перед мрачной громадой Тампля. Тогда окружавшие Мариньи люди расступились и встали вокруг него кругом. Мариньи спрыгнул на землю.

Жан де Преси последовал его примеру.

И среди вооруженных людей нашелся один, который тоже спешился.

Человек этот вышел из круга и произнес:

— Ангерран де Мариньи, ты обвиняешься в измене, казнокрадстве и вероломстве.

— Валуа!.. — прорычал Мариньи. — Горе мне, коль мог я забыть на мгновение, что в мире есть Валуа! Что ж ты не показался мне на глаза раньше, мерзавец?! Живым бы ты из моего дома не вышел!

— Ангерран де Мариньи, — продолжал Валуа дрожащим от радости голосом, — именем короля, я тебя арестую!

— Что ж, вот мой ответ!

И в молниеносном жесте рука Мариньи поднялась и со всего размаха обрушилась на физиономию Валуа. Граф пошатнулся, отступил на несколько шагов и завопил:

— Это мятеж! Смерть мятежнику!

В ту же секунду Мариньи окружили, но, вероятно, в эту трагическую минуту он показался этим людям таким грозным, каким никогда не был, так как ни один кинжал на него не поднялся.

Сам, в полном одиночестве, он прошел по подъемному мосту…

Спустя пару минут Ангерран де Мариньи, первый министр Людовика X, был помещен в одну из подземных камер Тампля.