Буридан

XXVIII. ПОСЛЕДНИЕ ПОПЫТКИ

Буридан пересказал своим друзьям-компаньонам (compagnons) — или, скорее, компэнам (compaings), как говорили тогда, откуда и пошло, кстати, простонародное «своя компашка» (copains), выражение очень точное и очень старое, которое не найдешь в обычных словарях,[17] потому что словарь — это Жозеф Прюдом французского языка — так вот, Буридан пересказал дрожащим от нетерпения Гийому, Рике и Ланселоту ту ужасную сцену, что развернулась в Тампле.

— Из чего следует, — заключил Рике, — что мессир де Мариньи будет спасен! Тем хуже, клянусь рогами дьявола, тем хуже.

— Кто бы мог подумать, Буридан, — воскликнул Гийом, — что в один прекрасный день ты станешь спасителем Мариньи!

— Гм! — произнес Бигорн. — Не спешите так сокрушаться, друзья мои. Мариньи все еще в лапах Валуа, а уж я знаю моего Валуа: это старый лис, у него в запасе не одна уловка.

— Но Готье, — заметил Рике, — что он-то скажет, если Мариньи будет спасен?

— Готье, — отвечал Буридан, — будет волен бросить своему врагу вызов, когда они оба окажутся в безопасности.

В глубине души юноша очень надеялся на то, что ему удастся убедить Готье отказаться от его старых мыслей о возмездии в отношении Мариньи. К тому же, мстителем в семействе д'Онэ был Филипп, а Филипп был мертв.

Так, думая об этой смерти, Буридан, осаждаемый мрачными мыслями, и провел остаток ночи, то припоминая тысячи случаев из жизни несчастного Филиппа, то с тревогой повторяя про себя слова Бигорна: «Мариньи и Готье все еще в лапах Валуа!.».

К утру, однако, он уснул крепким сном, в тот самый час, когда Бигорн пробудился, чтобы нанести небольшой визит Страгильдо.

День тянулся медленно.

По мере того как приближался назначенный час, нетерпение и страхи Буридана усиливались. Тем не менее, он и представить себе не мог, чтобы Валуа не сдержал данного слова, когда на кону стояла его собственная жизнь!..

В четыре часа Буридан начал собираться.

Гийом должен был остаться на посту перед погребом, в котором содержался Страгильдо. Рике надлежало находиться на чердаке дома и обозревать окрестности Ла-Куртий.

Лишь Бигорну предстояло сопровождать юношу, который, не находя себе больше места, удалился за час до им же самим определенного срока.

— Секундочку, — промолвил Бигорн, догоняя его. — Предположим, в пять часов Мариньи и Готье перейдут подъемный мост Тампля. Каковы будут ваши действия?

— Что ж. Я кинусь им навстречу.

Бигорн покачал головой.

— Предположим, Валуа использовал этот день на то, чтобы сделать вашу или мою встречу с королем невозможной. Предположим, в тот момент, когда вы броситесь им навстречу, из Тампля выскочат две сотни лучников и схватят вас, затащив в тюрьму вместе с двумя узниками, которых вроде как собирались отпустить?.. Почему бы вам не позволить мне самому обо всем позаботиться?

— Что ж. Хорошо, мой славный Бигорн. В этой ужасной ситуации я всецело полагаюсь на тебя.

— Прекрасно, — сказал Бигорн. — А теперь предположим, что в пять часов ворота Тампля не откроются, чтобы вернуть вам Готье. О Мариньи я уж и не говорю. Ваши действия?

— Подожду до шести, — проговорил Буридан изменившимся голосом. — В шесть пойду в Лувр.

— Это ваше окончательное решение?

— Окончательное.

— Что ж. Мы пойдем туда вместе.

Обсудив эти вопросы, мужчины замолчали. Когда до Тампля оставалось уже несколько десятков метров — вокруг по-прежнему не было ни души — Бигорн свернул в сторону и завел Буридана за широкую изгородь, откуда можно было видеть ворота Тампля.

Они опустились на траву и, уставившись через щели в заборе на главные ворота, принялись ждать, опять-таки, молча.

Вопреки обыкновению, подъемный мост Тампля был уже поднят. И Буридан счел это неким предзнаменованием, угрозой Валуа.

После мучительного ожидания, наконец, пробило пять часов.

Стих последний звон бронзовых колоколов, побежали минуты, мост не опускался!..

От отчаяния Буридан был готов грызть локти.

Между мужчинами не было произнесено и единого слова, разве что время от времени рука Бигорна ложилась на плечо Буридана, дабы не дать тому вскочить на ноги. Этот час выдался одним из самых тяжелых в жизни Буридана.

Пробило шесть!.. Буридан взвыл от ярости.

— В Лувр! — бросил он.

— Будь по-вашему: в Лувр! — согласился Бигорн.

И они устремились на улицу Вьей-Барбетт, затем по какой-то узенькой улочке выскочили на улицу Сен-Мартен. Буридан ничего не говорил, но на него было страшно смотреть. Бигорн издавал вздохи и бормотал слова покаянной молитвы. Действительно, он был уверен, что идет к своей смерти и уже заранее молился за свою душу, опасаясь, что позднее священник не исполнит эту миссию с должным усердием. В любом случае, Бигорн был великолепен, так как, даже будучи уверенным в том, что ему придется сложить в Лувре свои кости, он, однако же, без малейших колебаний согласился сопровождать Буридана.

Они бежали по улице Сен-Мартен, когда вдруг, словно для того, чтобы зазвучать в унисон со скорбными мыслями Бигорна, принялась звонить отходную и какая-то церковь.

— Mea culpa! Mea culpa! — яростно забормотал Бигорн.

Внезапно еще одна церковь, затем еще одна, зазвонили отходную, затем сразу несколько, во всех парижских церквях звучал похоронный звон!

Буридан остановился. Бигорн остановился. Оба вслушивались в эти преисполненные мрачной печали призывы. На улице образовывались группы людей; лавочники выходили на пороги своих магазинов; люди спрашивали друг у друга, что бы это значило; ветер тревоги проносился над Парижем; кумушки преклоняли колени. В опускавшихся сумерках, в тишине, которая вдруг воцарилась на улице, бронзовые колокола церквей продолжали свой похоронный плач.

— Ох! — пробормотал Буридан. — Но что происходит?

— Mea culpa! Mea culpa! — с неистовой злобой повторил Бигорн.

— Какая, в конце концов, разница! — сказал Буридан. — В Лувр! В Лувр!..

Он уже собирался бежать дальше, но в этот момент из-за угла улицы Сен-Мартен появилась группа, похожая в этом сгущавшемся мраке на призрачное видение.

По мере того, как эта группа людей продвигалась, раздавались стоны и крики отчаяния; падая на колени, женщины издавали жалобные вопли; мужчины присоединялись к процессии с охами и вздохами, которые повторялись странным речитативом.

Сопровождаемая стенаниями и оставляющая после себя десятки плачущих, эта группа останавливалась через каждые двадцать шагов, и тогда на минуту все утихало, после чего, будто по сигналу, улицу вновь оглашали стоны и плач.

Процессия дошла до Буридана и Бигорна, которые буквально застыли на месте, первый — от некого ужасного предчувствия, второй — от благоговейного ужаса.

Группа эта состояла прежде всего из дюжины мальчиков в одеждах хористов, словно служивших заупокойную мессу. Тот из них, что шел во главе, беспрестанно размахивал колокольчиком, который издавал тонкий звон. Позади него вышагивал огромного роста монах; голова его была покрыта черным капюшоном, а в руках он держал огромный крест, распятие на котором было затянуто черной материей. Далее, читая псалмы, шли двенадцать причетников, все — в траурном одеянии, затем — шеренга из шести факелоносцев, затем — дюжина алебардщиков, причем острия их алебард смотрели в землю. Наконец, за ними, верхом на черном коне, которого вели под уздцы двое слуг, следовал присяжный герольд города Парижа. Позади шла еще одна шеренга факелоносцев, затем — еще двенадцать алебардщиков, и наконец — толпа. Каждые двадцать шагов, повторимся, эта невероятная процессия останавливалась.

Остановилась она и около Буридана, который смотрел на нее с тревогой, причины которой объяснить себе не мог.

Герольд, с длинным пергаментом в руке, громогласно прокричал в установившейся тишине:

— Мы, Людовик, Десятый по этому имени, граф де Шампань и де Бри, король Наварры, король Франции, доводим до сведения всех и каждого, наше дворянство, наших буржуа и вилланов, наших парижских кюре, всех из славного нашего города, что, начиная с сего дня и в течение месяца, во всех церквях этого города, как и во всех храмах нашего королевства, будут читаться народные молитвы.

Герольд протрубил в рог. Затем он взял другой пергамент и закричал:

— Именем короля! Мы, Жан-Батист Бирон по прозвищу Щеголь, присяжный глашатай города Парижа, бакалавр Университета, герольд превотальный и королевский, с болью и тяжелым сердцем, доводим до сведения всех присутствующих, что вышеупомянутые молитвы, предписанные нашим сиром королем, имеют целью добиться милости и пощады Господа Бога Нашего, Нашей Пресвятой Богородицы и господ святых рая для души возвышенной, благороднейшей, могущественной принцессы Маргариты Бургундской, королевы Франции, добродетельной и обожаемой супруги нашего сира Людовика Десятого, которая скончалась во цвете лет у себя в Лувре вечером сего дня, двадцать второго сентября года 1314-го от рождества Христова.

Герольд вновь протрубил в рог. И, словно это был сигнал, вновь раздались крики боли и стенания. Мальчик из хора замахал колокольчиком. Причетники закричали:

— Помолитесь, братья и сестры! Помолитесь за душу королевы!..

И невероятная процессия прошла в свете факелов, в этом шуме жалости, плача и отчаяния, что разносился по Парижу.

Жалости искренней, так как Маргарита Бургундская была очень любима простым народом.

Плач и стенания были чрезмерны, так как всем казалось, что было бы нехорошо засвидетельствовать слишком вялое горе по поводу этой августейшей смерти.

Ошеломленный, Буридан пробормотал:

— Умерла! Маргарита умерла! Валуа празднует победу!..

— И наш поход в Лувр теряет весь смысл, сеньор капитан! — промолвил Бигорн, к которому тут же вернулось беззаботное выражение, которое составляло суть его физиономии. — Поверьте мне, хозяин, вы взялись за невыполнимую работу. Мессир де Мариньи приговорен, — и справедливо, клянусь всеми чертями. Подумайте о том сколько несчастных, дабы обогатиться, он приказал вздернуть; подумайте о том, что ваши друзья, ваши братья д'Онэ, влачили, благодаря ему, жалкое существование, тогда как рождены они для того, чтобы быть богатыми сеньорами. Уверяю вас, хозяин: если бы вам удалось спасти этого человека, это было бы преступлением вашей жизни.

— Это отец Миртиль! — глухо проговорил юноша.

— Как бы то ни было, все кончено, Маргарита мертва. Валуа больше нечего бояться, так что и вам следует перестать упорствовать.

Развернувшись, Буридан зашагал по направлению к Ла-Куртий-о-Роз. Он выглядел совершенно подавленным. В то же время в нем уже начинал закипать яростный гнев против того, что он полагал ударом судьбы: против Маргариты, умершей именно в этот момент!..

Наши читатели вскоре увидят, что эта смерть королевы произошла отнюдь не по воле случая и что судьба была ничуть не виновата в этом совпадении, которое окончательно приговорило Мариньи.

— У меня остаются сутки! — пробормотал Буридан. — Я все еще могу найти способ спасти отца Миртиль.

В спустившихся сумерках Буридан и Бигорн, первый — отчаявшийся, второй — донельзя довольный, шли по улице Вьей-Барбетт. Где-то вдали шумел Париж, оплакивая и молясь за душу Маргариты.

— Я его спасу! — повторил Буридан, подавляя свое уныние.

Не успел он сказать эти слова с преисполненной ожесточенного упрямства страстью, как в двухстах шагах от себя, неподалеку от Тампля, заметил яркий свет факелов.

Была ли это та процессия, что только что прошла мимо них?.. Нет!.. Буридан тотчас же, в отблесках огня, различил отряд всадников, неспешно надвигавшихся прямо на него.

Он вздрогнул. Предчувствие последней катастрофы обрушилось на него. Растерянным взглядом он смотрел на этих всадников, что ехали из Тампля, медлительные и величественные в своих доспехах.

Бигорн схватил юношу за руку и потащил за ограду, бормоча:

— Осторожнее! Это люди Валуа!..

И пока Буридан, задыхаясь от непреодолимого ужаса, спрашивал себя, что означает этот выезд войск Валуа, Бигорн наклонился к нему и прошептал в самое ухо:

— Вы просили у Валуа жизнь Мариньи? Посмотрите, хозяин: перед вами ответ Валуа!

Действительно, позади первых пятидесяти всадников шли двое священников! Позади священников шагал палач, мэтр Каплюш! А позади Каплюша шел некий человек — босоногий, в одной сорочке, с веревкой на шее и свечой в руке… И человеком этим был Ангерран де Мариньи!..

Почти рядом, верхом на коне, ехал граф де Валуа, взирая на своего врага со смертельной улыбкой. Замыкали шествие другие пятьдесят жандармов.

Ужасная картина, длившаяся несколько минут!

Буридан — со страхом на сердце, широко открытым ртом и вытаращенными глазами — смотрел на все это, не в силах сделать ни шага, ни жеста; его словно прибило к земле.

— Пойдемте! — сказал Бигорн, когда кортеж прошел.

Они покинули свое убежище и смешались с толпившимися горожанами, которые комментировали это страшное зрелище. Бигорн подошел к одному из них, вежливо поздоровался и спросил:

— А что это здесь происходит?..

— Да вы что! — недоверчиво воскликнул сей буржуа. — Или вы не из Парижа?.. Это Мариньи, притеснителя простых людей, отправившего на виселицы сотни несчастных, ведут в Нотр-Дам, где он будет каяться всю ночь.

— Да, но я думал, что приговоренных отводят покаяться лишь накануне казни?

— Ну да, приятель. И что же?..

— А то, что этого предателя должны повесить лишь послезавтра.

Буржуа пожал плечами.

— Вы, видать, не слышали того объявления, что было сделано после полудня. День казни изменили, так что Мариньи вздернут на Монфоконе уже завтра утром…

Буридан задрожал. Буржуа удалился.

— Бигорн! — сказал Буридан. — Послушай!..

Юноша произнес несколько слов на ухо Ланселоту, который сперва покачал головой, а затем рванул в том направлении, в котором удалился кортеж.

— Я его спасу! — повторил тогда Буридан с несокрушимой верой.

И он повернулся к Ла-Куртий-о-Роз спиной. Часом позже он уже входил во Двор чудес. А там уже, прямо на грязной земле, были накрыты столы. Группы бродяг пили и пели. Ужасные лица нищих, увядшие лица развратниц, освещаемые мрачными отблесками смоляных факелов. Во Дворе чудес царило непередаваемое веселье. Чем оно было вызвано?.. Таким вопросом Буридан даже не задавался. Он попросил отвести его к герцогу Египетскому, который возложил на себя руководство этим сообществом до выборов нового короля Арго, заняв место Ганса. Благодаря опознавательным знакам, которые Буридан выучил за время своего пребывания во Дворе чудес, скрывавшего свое лицо юношу быстро провели к командиру. Увидев Буридана, герцог Египетский не выказал ни радости, ни удивления, но по тому, как он поднялся с кресла, в котором сидел, и как приказал, чтобы гостю принесли вина, несложно было догадаться, что он испытал некую тайную надежду. Он усадил Буридана в кресло, которое занимал, наполнил кубки, поднял свой в приветственном жесте и сказал:

— Рады вас видеть среди нас, капитан Буридан.

Когда кубки опустели, герцог Египетский тоже присел и молча стал ждать, пока Буридан объяснит мотив своего визита. Буридан окинул его изучающим взглядом, пытаясь понять по этому лицу, может ли он рассчитывать на то, чего хочет добиться.

— Герцог, — сказал он, — я вернулся.

Герцог Египетский вздрогнул от радости.

— О! — пробормотал он. — Если капитан Буридан согласится на скипетр королей Арго, Двор чудес и Париж ждут величайшие перемены.

— Ты меня неправильно понял, — промолвил Буридан. — Я тебе уже говорил: та дорога, по которой иду по жизни я, расходится с той, которой следуешь ты со своими товарищами. Я здесь не для того, чтобы возглавить вас, а потому, что мне нужна ваша помощь.

— Это будет величайшее счастье для всех здесь — помочь капитану Буридану. Говорите. Вам нужно золото? Нужны наши жизни?..

— Послушайте, герцог, вам никогда не приходила в голову мысль вырвать одного из ваших из рук палача, когда его ведут уже на виселицу?..

— Ради одного другими не рискуют, — степенно промолвил герцог Египетский. — Если одного из наших схватят, тем хуже для него, — это знает у нас и млад, и стар. К чему подставлять двоих, пятерых или десятерых наших, чтобы спасти только одного?

— Это верно, — согласился Буридан. — Но однако же вы думали о том, чтобы спасти того, кому предстояло быть повешенным? Если бы вы решили вырвать одного из ваших из рук палача, то что бы было?

Бледная улыбка пробежала по губам герцога Египетского.

— Если бы такое решение было принято, — сказал он, — то мы бы вытащили того человека, которого нужно было спасти, из тюрьмы даже более неприступной, чем Тампль или Шатле; пара часов — и от нее не осталось бы и камня. Даже если вокруг виселицы поставили бы всю королевскую армию, мы бы пробились к виселице сквозь две тысячи человек, вздернули палача и освободили нашего брата, оставив за собой, если бы понадобилось, две тысячи трупов.

— Прекрасно! — вскричал Буридан, еле сдерживая дрожь.

Он на несколько минут умолк. Герцог Египетский ждал, совершенно невозмутимый. Буридан заговорил вновь:

— А теперь послушай. Как думаешь, твои люди сохранили обо мне хоть какие-то добрые воспоминания?

Герцог вытянул руку к окну.

— В этом дворе и в его окрестностях, — сказал он, — сейчас порядка семи тысяч человек. Они пируют. Дайте какое-нибудь невыполнимое задание, капитан Буридан. Прикажите нам, к примеру, разыскать вам в Лувре короля Франции и привести сюда, и через пять минут в королевстве Арго не останется ни одного мужчины, женщины или ребенка. Весь Двор чудес пойдет на Лувр, если капитан Буридан того пожелает!

С губ Буридана сорвался все тот же радостный крик.

— Герцог, я пришел просить у тебя вот что: схвачен один из моих людей. Его собираются повесить. Я хочу его спасти!..

— Считай, что этот человек уже спасен, — сказал герцог. — В какой бы тюрьме он ни находился, то, что он будет вызволен, так же верно, как то, что я герцог Египетский.

Буридан тяжело дышал.

— И когда его поведут на виселицу.

— Мы успеем вовремя: разберем виселицу, убьем палача, разгоним стражников, но этого человека не повесят!

Буридан перевел дух.

— Когда должна состояться казнь? — спросил герцог Египетский.

— Завтра утром, на рассвете, — отвечал Буридан.

— Завтра утром? — произнес герцог, вздрогнув. — А на какой виселице?

— На новой, где еще никого не казнили!

— Вы имеете в виду ту, которая была возведена по приказу мессира де Мариньи?..

— Да, — сказал Буридан. — Человек, которого я хочу спасти, будет повешен завтра на рассвете, на виселице Монфокон.

Герцога Египетского пробила новая дрожь. Затем странным голосом он спросил:

— Имя этого человека?..

— Мариньи! — отвечал Буридан.

Предводитель бродяг с минуту оставался неподвижным и безмолвным. Это имя — Мариньи, — он, вероятно, ожидал его услышать, так как не выказал ни малейшего удивления. Его лицо с чертами, окаменелыми за долгие годы безразличия ко всему окружающему, продолжало оставаться непроницаемым.

— Ну, герцог, — проговорил Буридан, — что скажешь?

Герцог встал, взял юношу за руку, подвел к окну, поднял раму и широким жестом обвел Двор чудес, освещенный смоляными факелами, заставленный столами, за которыми пели и пили бродяги и нищие, душегубы и проститутки. Эти столы, за которыми, проливаясь красными, словно кровь, лужицами, текло вино, эти растрепанные женщины в лохмотьях, сидящие на коленях у размахивающих кружками мужчин, эти грубые голоса, радостное пение которых походило скорее на угрозу, эти достойные кисти Рембрандта лица, та или иная черта которых проявлялась в отблесках факелов, тогда как все прочее скрывали сумерки, — эта ужасная картина, обрамленная дрожащими, лепрозными, потрескавшимися руками, в одних местах — яркая, в других — неясная. В ночи это необычное зрелище показалось Буридану одним из тех видений, которые порождает горячка.

Герцог Египетский произнес:

— Во Дворе чудес царят радость и веселье, капитан Буридан. Двор чудес празднует смерть своего смертельного врага, Ангеррана де Мариньи.

Буридан содрогнулся. Предводитель бродяг продолжал:

— Если я спущусь во Двор, взойду на подмостки и прокричу: «Кто хочет отдать свою жизнь во имя спасения жизни капитана Буридана?», вы увидите, что все эти люди встанут, и услышите лишь один голос, образованный из тысяч голосов: «Я! Я!» Но если, капитан, вы подниметесь на подмостки и скажете им: «Я — капитан Буридан; все вы готовы отдать за меня жизнь. Мне нужно спасти Ангеррана де Мариньи. Кто хочет мне помочь?.»., вы увидите, что все эти люди встанут и набросятся на вас, и каждый из них почтет за честь всадить в вас свой кинжал. Мессир де Мариньи обречен, капитан Буридан.

Буридан с минуту оставался задумчивым, словно завороженный разворачивавшимся у него на глазах действом. В этот момент толпа нищих встала и запела. Мужчины, женщины взялись за руки и принялись водить адский хоровод вокруг некого подобия виселицы, установленной посреди Двора. В ту же секунду был поднят и закачался, повешенный за шею, какой-то манекен, тогда как Двор огласили устрашающие крики. Бродяги вешали чучело Мариньи, надеясь увидеть, как на Монфоконе вздернут Мариньи уже собственной персоной!

Буридан не сказал ни слова. Он закутался в плащ, спустился и начал пробиваться сквозь эту толпу вслед за герцогом Египетским, который проводил его до границ королевства Арго.

В этот момент на одной из колоколен пробило полночь.

Мариньи оставалось жить часов пять или шесть, так как, если верить ходившей по Парижу молве, повесить его должны были на рассвете.

— Я его спасу! — прошептал Буридан с непоколебимой верой.

Он побежал и перед Ла-Куртий-о-Роз обнаружил Ланселота Бигорна, который ожидал его, прохаживаясь взад и вперед. Как мы помним, Бигорн последовал за кортежем, который сопровождал Мариньи в Нотр-Дам.

— Ну что? — спросил Буридан.

— А то, что я не только узнал, где он живет, но и поговорил с ним, и он вас ждет.

— Бежим!..

Шатле в те времена был окружен вереницей темных улочек, от которых выделялись зловонные испарения. Улочки эти скрещивались, переплетались, казалось, непроходимый лабиринт защищал эту старую тюрьму или, скорее, образовывал вокруг нее другую тюрьму, убежать из которой было не менее трудно. Лишь перед главными воротами Шатле имелась эспланада, где можно было вздохнуть полной грудью.

На одну из этих улочек и провел Буридана Ланселот Бигорн.

Они остановились перед низеньким домиком. Ни одно из его окон не выходило на улицу. Выкрашенная в красный цвет прочная, массивная дверь была обита железом, что делало ее неприступной, и была снабжена потайным окошечком.

Бигорн с силой постучал по двери кулаком. Через пару мгновений окошечко открылось, и за закрывавшей его решеткой возникла грубая физиономия, едва различимая в свете свечи, которую обитатель этого дома держал в руке.

— Давай, открывай! — сказал Бигорн. — Это я с тобой говорил с час назад, когда ты выходил из Нотр-Дама, куда доставил свою завтрашнюю добычу.

— Хорошо! — спокойно сказала грубая физиономия.

Буридан услышал, как заскрипели засовы. Дверь открылась. Появился человек с кинжалом в руке. Буридан быстрым жестом перекрестился и вошел. Бигорн проследовал за ним. Человек закрыл дверь.

Мы говорим, что Буридан перекрестился, так как он был достойным христианином, а этот дом был жилищем заплечных дел мастера. Человеком, впустившим их, был Каплюш…

Он провел посетителей в просторный зал, ухоженный и меблированный даже с некоторой буржуазной роскошью, поставил на стол свечу, которую держал в руке, и жестом предложил гостям присаживаться, но Буридан и Бигорн, в едином движении, отказались. Настаивать Каплюш не стал, поэтому все трое остались стоять. Продолжая держать в руке кинжал, палач адресовал посетителям вопрошающий взгляд.

— Ты меня хорошо знаешь? — спросил Бигорн.

— Нет, — отвечал Каплюш.

У него было отталкивающее лицо, толстые губы, лишенные какого-либо человеческого выражения глаза и ко смат ая голова, громоздившаяся на плечах гиганта. Бигорн продолжал:

— Я тот, кого ты так и не повесил в один прекрасный день на Монфоконе.

Каплюш еще крепче сжал кинжал в огромном кулаке и отвечал:

— Возможно. Мне дают человека. Я его беру, отрубаю ему голову топором или накидываю ему на шею петлю, только и всего.

— Мое имя — Ланселот Бигорн.

— Возможно.

— А меня зовут Жан Буридан. Быть может, однажды ты повесишь и меня, так как за мою голову назначена награда.

— Возможно.

Воцарилась тишина. Бигорн дрожал. Буридан был спокоен. Наконец Каплюш спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Сейчас узнаешь, — сказал Буридан. — Но прежде ответь: сколько ты получаешь за каждое повешение?

— Когда больше, когда меньше. Это зависит от приговоренного, то есть — от того положения, которое он занимал в обществе. Короче говоря, в среднем за год я зарабатываю где-то тысячу турских ливров[18]. Далеко не все парижские буржуа могут похвастаться таким доходом. И это — еще без учета того, что платит мне за исполнение моих обязанностей город Париж, от которого я получаю двадцать шесть ливров парижской чеканки в год.

— Каплюш, — промолвил Буридан, — если бы я попросил тебя не убивать Ангеррана де Мариньи, что бы ты на это ответил?

— Это возможно. Все возможно.

Буридан вздрогнул от надежды.

— И как бы ты это провернул? — продолжал юноша.

— Так же, как проворачиваю всякий раз, когда чьи-нибудь жена, сын или брат предлагают мне работенку вроде той, о которой говорите вы.

— Ага! — прорычал Буридан. — Так тебе уже доводилось это делать?..

Каплюш пожал плечами — могло показаться, что приподнялись две горы.

— Без этого, — безмятежно промолвил он, — я бы не зарабатывал те дополнительные три тысячи ливров, которые я откладываю каждый год. Со спасенного смертника я имею куда больше, чем со смертника казненного.

И он зашелся в приступе безудержного смеха.

— Так как ты это проворачиваешь? — спросил Буридан, тяжело дыша.

— Если приговоренному следует отрубить голову, тут уж ничего не поделаешь.

— Да, но здесь случай иной. Речь идет о повешении!..

— Хорошо. Если приговоренного следует повесить, я заранее подрезаю веревку. Под весом тела она обрывается, висельник приходит в себя, так как я «забываю» потянуть его за ноги, а, как вам известно, когда веревка обрывается, приговоренному сохраняют жизнь.

— Это правда, это правда! — пробормотал Бигорн, слушавший эти объяснения со страстным вниманием.

— И тогда. — проговорил Буридан, чье сердце стучало так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

— И тогда, — сказал Каплюш, — случается, что меня бросают на месяц в камеру, но камеры я не боюсь, — это скорее для того, чтобы научить меня лучше проверять состояние моих веревок.

— Но приговоренный?..

— Приговоренный?..

— Да. С ним-то что делают?

— Черт возьми, ему сохраняют жизнь, потому что веревка оборвалась, что доказывает, что Бог или дьявол пожелали его спасти. Его препровождают в какую-нибудь тюрьму, но это уже — не моя забота. Тогда вам уж нужно обращаться к тюремщикам: как вам, должно быть, известно, мессир, эти парни весьма покладисты.

Немного помолчав, Буридан промолвил:

— Ты согласишься сделать для Мариньи то, что делал для других?

— Да, — сказал Каплюш, не колеблясь.

Но в уголках его диких глаз сверкал лучик гнусной хитрости.

— Вот только, — добавил он, — это дело серьезное. Он — человек могущественный, министр. За него меня бросят в камеру как минимум месяца на три. Веревка, на которой должен будет висеть Мариньи, не может быть обычной веревкой, понимаете?

У Буридана подкосились ноги: ему показалось, что Каплюш собирается отказаться.

— Так что, — добавил вдруг Каплюш, — слушайте сюда: чтобы подготовить веревку для какого-нибудь буржуа, я прошу три экю, не меньше; для веревки человека благородного мне нужно восемь золотых экю; для Мариньи, который является министром, оценим каждый мой месяц заточения в десять экю, итого: с вас тридцать золотых экю, иначе — до свидания!

— Опорожняй карманы! — прорычал Буридан.

— Что? — Бигорн аж подпрыгнул.

— Да! Остаток шкатулки Маленгра. Золото у тебя при себе — выкладывай!

Бигорн не сказал ничего, но его взгляд имел ту же выразительность, что и самое отчаянное проклятие. Ланселот принялся яростно бросать на стол золотые монеты, издавая вздохи, от которых смутился даже Каплюш.

Буридан сосчитал.

Там было двадцать семь золотых дукатов и несколько экю, что составляло сумму почти втрое большую, чем та, которую запросил заплечных дел мастер. С неистовым ворчанием скупца, внезапно нашедшего сокровище, Каплюш сгреб всю эту кучу золотых монет своими огромными лапищами, и они испарились в мгновение ока.

Буридан подошел к нему, посмотрел прямо в глаза и голосом, от которого палач вздрогнул, спросил:

— Итак, Мариньи не умрет?..

Вместо ответа Каплюш повернулся к распятию и, в знак клятвы, поднял руку.

— Хорошо, — сказал Буридан, кивнув Бигорну следовать за ним.

Каплюш открыл им дверь, и двое мужчин направились к Ла-Куртий-о-Роз.

Всю дорогу Бигорн ворчал:

— Скажи мне кто раньше, что я, Ланселот Бигорн, когда-нибудь буду выкупать жизнь Мариньи, святой Варнава тому свидетель: меня бы горячка забрала, или даже чума!

На чердаке Ла-Куртий они проспали всего два часа.

С рассветом четверо товарищей были уже на ногах. Рике Одрио остался сторожить Страгильдо, остальные последовали за Буриданом. Когда друзья прибыли к воротам Порт-о-Пэнтр, то увидели, что народ уже выходит из Парижа и направляется к гигантской виселице, мрачный силуэт которой вырисовывался на бледном фоне зари.