Буридан

III. ПОБЕГ СИМОНА И ЖИЙОНЫ

Нам ненадолго нужно вернуться к тем двум нашим героям, коих мы оставили в незавидном положении и чьи дела и поступки требуют нашего внимания. Мы хотим поговорить о наперснике графа де Валуа Симоне Маленгре и его достойной спутнице Жийоне.

Решив на время покинуть Двор чудес, чтобы направиться на поиски Филиппа, Ланселот Бигорн предвидел, что отсутствие может затянуться, а потому поручил одному из бродяг, на которого вполне мог рассчитывать, следить за сей милой парочкой и ежедневно приносить необходимое пропитание. Бетюнец отнюдь не намеревался морить своих пленников голодом.

Но увы, тюремщик-коммивояжер оказался в числе тех, что пали во время штурма баррикады на улице Святого Спасителя. Не исключено, что Бигорн даже видел его труп, но Ланселот был настолько поглощен более интересными делами и людьми, что Симон и Жийона напрочь вылетели у него из головы…

К тому моменту, когда мы к ним возвращаемся, то есть примерно через сорок восемь часов после ухода Ланселота Бигорна, эти двое так и не увидели ни одного человеческого лица и — что гораздо ужаснее — не получили ни малейшего кусочка хлеба, ни единой капли воды, чтобы подкрепиться или промочить горло.

Так что мы находим эту занятную парочку умирающей от голода и жажды и, к тому же, до смерти напуганной непонятными шумами, коими наполнила их уши битва. Первые часы, что последовали за сражением, протекли, однако, в относительном спокойствии.

Но когда резь в желудке дала им понять, что время обеда давно уже прошло, они начали беспокоиться.

— Ну и дела, — проворчал Симон, — неужто этот чертов Бигорн вознамерился посадить нас на диету?

Жийона пренебрежительно пожала плечами.

— Невелика беда будет, если немного и попостишься!

— Ты забываешь, Жийона, — отвечал Симон с несвойственной ему теплотой, — что мы находимся в одинаковых условиях, и что если я буду приговорен к посту, то и тебя будет ждать та же участь.

— Во-первых, это же не факт, — отвечала старуха еще более язвительно, — и потом, мне многого и не надо.

— Пусть так, но это немногое еще нужно получить, — заметил Симон не без логики.

— Получу, — огрызнулась Жийона, но с некоторой тревогой подумала: «А что, если моя судьба действительно связана с судьбой этого проклятого Симона? После того как мы едва не умерли вместе в темницах особняка Валуа, неужто мы теперь сдохнем с голоду здесь? Уж не венчала ли нас на самом деле смерть?»

Если Жийона, выгоды ради, и прощала или делала вид, что прощает Симона Маленгра за то, что тот, при известных читателю обстоятельствах, выкачал из нее все экю, она все равно этого не забывала и имела на него зуб, вследствие чего так открыто радовалась страданиям своего компаньона, даже несмотря на собственное плачевное положение.

— Что ж, посмотрим, — лаконично отвечал Симон, заканчивая тем самым разговор.

Время шло — медленно, неторопливо, — но никто не приходил.

Жийона начала беспокоиться всерьез.

Симона охватила холодная ярость, делавшая его отвратительные черты еще более отвратительными — одна из тех ужасных вспышек ярости, какие бывают у все просчитывающих и взвешивающих желчных типов, тем более ужасная в данном случае, что она никак не проявлялась внешне, и тот, кто был ею охвачен, напротив, стремился сохранять все свое обычное спокойствие и хладнокровие.

Вот только глаза Симона наливались кровью и, казалось, хотели еще глубже погрузиться в орбиты, взгляд становился еще более холодным, ноздри дрожали, тонкие, бескровные губы сжимались, исчезая во рту; цвет лица, обычно желтый, делался землистым, с кое-где проступившими черноватыми пятнышками.

Через несколько часов после того, как прошло даже время ужина, гнев и испуг Симона наконец-то начали находить свой выход. Сначала он звал на помощь, затем, видя, что все его призывы остаются без ответа, принялся наполнять комнату настоящими воплями.

Жийона пожала плечами и ухмыльнулась:

— К чему весь этот шум?.. Предупреждаю тебя милосердно: если будешь так кричать, у тебя вскоре пересохнет в горле и тогда.

Она закончила фразу преисполненным иронии жестом, указав на пустой кувшин, что валялся на полу.

На Симона этот аргумент, казалось, подействовал. Он прекратил свои завывания, бросился к двери и начал царапать ее ногтями, лупить по ней ногами и кулаками, тщетно пытаясь вышибить.

Жийона взяла табурет, уселась перед потухшим очагом и, решительно настроенная ничего не видеть и не слышать, опустила голову, обвив ее руками.

Вскоре Симон выбился из сил, гнев его поутих, и, успокоившись, он попытался обдумать положение здраво.

— Жийона! — простонал Маленгр.

— Что, Симон?

— Неужто мы подохнем в этой дьявольской дыре от голода и жажды, как две загнанные в нору лисицы?

— Лисица — животное хитрое и смекалистое, — поучительно отвечала Жийона.

— Что ты хочешь этим сказать? Помнится, когда Бигорн нас запер, и я заметил, что нам, похоже, крышка, ты вдруг воскликнула: «Да нет, еще поживем!.». Так что?..

— Ничего!.. Ты вспомнил про лисицу — я ответила.

— Да, но ты сказала, что лисица — животное смекалистое и хитрое.

— Разумеется.

— Следует ли это понимать так, что у тебя имеется какая-то мыслишка?

— Возможно!

— И что же это за мыслишка?.. Жийона, моя славная Жийона, ну скажи мне, что ты задумала. Я знаю, какими потаенными силами обладает твой проницательный ум. Видишь ли, я всегда полагал, что из нас двоих ты — наиболее башковитая. Да разрази меня гром, если я не говорю правду!

— Башковитая!.. — пробормотала Жийона, смерив спутника презрительным взглядом. — Башковитая-то оно башковитая, вот только, к несчастью, больно немощная!

— Чертова ведьма! — возопил Симон, выходя из себя от этого издевательского виляния. — Будешь ты говорить или нет?!.. Даже не знаю, что меня удерживает от того, чтобы свернуть твою тощую шею!.. В конце концов, именно по твоей вине с нами случилось то, что случилось. Надо же было мне противоречить, разыгрывать из себя добропорядочную матрону, возводить себя в ранг защитника угнетенной невинности, убеждать этого Ланселота Бигорна, да заберет его чума, и да будет Богу и моему святому патрону, коим я поставлю свечку, в два моих пальца толщиной, угодно, чтобы он попал в мои руки!.. Нет, ну надо ж было его убеждать, что ты беззаветно предана этой жеманнице Миртиль, бескорыстно привязана к этому Буридану, по которому плачет преисподняя!.. Тогда как я предлагал просто-напросто избавиться от него! И ведь мы с Ланселотом уже пришли было к согласию. Черт! Это твое непостижимое сумасбродство, твое глупое и бестолковое вмешательство спутало все карты, заставило Бигорна отступить и ввергло нас в это печальное и шаткое положение.

Жийона, которая на протяжении всей этой гневной отповеди сидела с опущенной головой, подняла глаза на своего спутника, окинула его долгим взглядом, а затем проронила всего одно слово:

— Придурок!

Эффект был ошеломляющим. Это слово припечатало Симона вернее, чем то сделали бы самые неистовые упреки или самое убедительное опровержение его собственных упреков.

Если бы Жийона проявила недовольство или ответила на его ругательства своими, возможно, в том состоянии холодной ярости, в каком он пребывал, Симон Маленгр дошел бы и до рукоприкладства, о чем, быть может, потом и пожалел бы.

Если бы Жийона попыталась степенно поспорить с ним, возможно, это противоречие привело бы Симона в еще большее отчаяние.

Это простое слово, пренебрежительно слетевшее с ее губ, положило конец всем словесным излияниям Маленгра, резко охладило его пыл и моментально укротило гнев, уже готовый обрушиться на ту единственную и неповторимую, что находилась прямо у него под рукой.

Дело в том, что Симон Маленгр, существо хитрое и безобразное — в плане как физическом, так и моральном, — обладал не только неслабым умом, но недюжинной способностью к лицемерию и таким же долготерпением.

Высокое мнение о себе и своих умственных способностях не мешало Маленгру выносить довольно верные суждения и относительно других. Привыкший прокладывать дорогу путями окольными и извилистыми, вынужденный чаще действовать во мраке, он приобрел ту остроту чувств ночных хищников, что держала его всегда настороже.

Любое живое существо, что вставало на его пути, представлялось ему прежде всего препятствием, которое следовало обогнуть, врагом, которого следовало обезвредить, и в таких случаях он тотчас же пускал в ход свое глубочайшее коварство.

Не будучи достаточно сильным, достаточно смелым для того, чтобы сразиться с этим врагом лицом к лицу, Маленгр был вынужден — что вскоре стало приобретенной привычкой — тщательно изучать этого врага, пытаться определить его слабое место.

Вместе с тем он узнавал и качества, с помощью которых этот враг мог сразить его самого, узнавал для того, чтобы затем обратить их к своей собственной выгоде.

Для него не существовало ни родни, ни друзей, максимум — союзники или сообщники… Но только до дня расчета и дележа. В этот день Маленгр испытывал непреодолимую потребность отнять у союзника и его долю, переводя союзника в разряд врага.

Однако тщательно изучив Жийону, как он изучал всех тех, с кем имел дело, Симон Маленгр понял, что она мало в чем ему уступает по многим позициям, а по некоторым даже его и превосходит.

Вот и теперь, столкнувшись с безмятежной уверенностью и спокойным презрением своей товарки, он решил, что у нее есть план, некая мысль, и, разумеется, тотчас же захотел извлечь из этого плана максимальную для себя самого пользу.

Но для этого сей план нужно было еще узнать. А узнать его можно было лишь при бережном обращении с той, которая его знала, и через которую потом можно было и переступить.

Отсюда и столь внезапная перемена в его манерах, которые из угрожающих и вспыльчивых мгновенно стали слащавыми и смиренными.

Теперь же честно признаемся, что Жийона, в свою очередь, не видела пока ни единого способа, который мог бы помочь ей и ее спутнику выбраться из этой критической ситуации.

Какого-то определенного мнения на сей счет она не имела.

Вот только Жийона, видя, что состояние холодной ярости мешает Симону мыслить здраво, поняв, что его перевозбужденный мозг жаждет насилия и крови, так вот, Жийона сказала себе, что минуты ее сочтены, если ей не удастся убедить Маленгра в том, что лишь она одна способна вытащить их из этой передряги. Как мы видим, это ей удалось. Благодаря этой уловке там, где, повторимся, едва не дошло до рукоприкладства, воцарился мир, по крайней мере — его видимость.

— Прости меня, моя славная Жийона, я вышел из себя и был не прав. В том положении, в каком мы находимся, нам нужно помогать друг другу. К сожалению, я забыл об этом, но обещаю тебе, что подобное больше не повторится.

— Это не может не радовать, — проворчала Жийона. — Вижу, к тебе возвращается здравомыслие.

— Так что ты там говорила, Жийона?

— Я?.. Да ничего я не говорила.

— Нет-нет, — промолвил Симон с упрямой нежностью, — ты говорила, что.

— Я говорила, что ты — придурок!

— Быть может, моя славная, моя милая Жийона, быть может. Все мы, знаешь ли, ошибаемся. Непогрешимых людей не бывает, и даже наш святой и достопочтенный отец папа римский не без греха, что уж тут говорить о таком бедняге, как я, существе покладистом, простом и жалком.

— Ну-ну!.. Что-то быстро твой тон переменился!

— Я же говорю, моя дорогая Жийона, что был неправ и прошу у тебя прощения. Объясни лучше, почему ты считаешь меня придурком.

— Потому, что ты не понял, что этот Ланселот Бигорн играет с тобой.

— А ты, получается, это поняла, да, Жийона?

— Еще как поняла!

— Ха! И в чем же заключалась игра Ланселота? Объясни-ка мне это немного.

— Да в том, что этот Ланселот беззаветно предан своему хозяину мессиру Буридану. Он никогда его не предаст, а соглашался с тобой лишь для того, чтобы выведать твой план, а затем и сорвать его.

— Возможно, — проговорил Маленгр, становясь задумчивым. — Возможно, Жийона, ты и права. Действительно, теперь, когда я припоминаю кое-какие обстоятельства. Да-да, Жийона, ты абсолютно права: Ланселот насмехался надо мной, а я был таким придурком!..

— Надо было прислушаться ко мне, делать, как я, изображать преданность его хозяину, льстить ему, обхаживать его, убаюкивать прекрасными заверениями, снабдить, при необходимости, доказательствами нашей доброй воли, и тогда бы это была уже наша игра, мы бы так все запутали, что сам дьявол, несмотря на свое коварство, не размотал бы тот клубок, нить которого мы бы держали в своих руках. Там уж и этот Ланселот Бигорн, который, полагаю, все же не столь хитер, как мессир сатана, ничего бы не понял, и тогда бы мы смогли выдать графу де Валуа и Буридана, и Ланселота, и господина, и слугу, не говоря уж о малышке Миртиль!.. И вместо того, чтобы делить с Ланселотом продукт этой честной торговли, мы бы заполучили всю сумму, которую монсеньор даже увеличил бы, ведь ты помнишь, что монсеньор так зол на этого Ланселота Бигорна, что уж и не знаю, да и сам он, наверное, не скажет, кого бы больше предпочел получить со связанными руками и ногами — этого Ланселота или его хозяина Буридана. Вот что мы потеряли из-за того, что ты не проявил должную прозорливость, Симон!

Симон Маленгр прослушал это, своего рода, обвинение с глубочайшим вниманием.

Когда Жийона закончила, Маленгр, отказавшись на время от своего слащаваго и одновременно насмешливого вида, который он изображал на лице, промолвил:

— Ты права, Жийона, сотню раз права, мне не хватило прозорливости.

— Я уже замучилась тебе это доказывать.

— Я был слеп. Но тогда, если все сказанное тобой — правда (а я тоже так полагаю), Ланселот Бигорн нас не отпустит, и наше положение представляется мне еще более критическим.

— Тут я с тобой абсолютно согласна!

— Святой Симон, святой Бенуа, святой Эсташ, вы, которых я так почитаю, я обещаю вам свечу, толщиной с руку, если вы вытащите меня из этой передряги, — сказал Симон Маленгр, благочестиво перекрестившись, так как безбожником этот мерзавец не был.

— А я, госпожа Богородица, — промолвила Жийона, — в свою очередь, обещаю Господу нашему, Вашему сыну, младенцу Иисусу серебряный медальон, который я сама надену ему на шею, — такой, что стоит как минимум пару экю.

— Amen![3] — произнесли они хором, снова осеняя себя знамением.

— А потом, — продолжал Маленгр, — мы рассчитаемся с Ланселотом Бигорном, и, могу поручиться, я сумею исправить свою оплошность!

— Да услышат тебя небеса, Симон Маленгр!

— Но разве ты не говорила мне только что, что у тебя есть какая-то мыслишка? — вопросил Симон.

— Насчет чего, Симон?.. Иногда у меня их бывает много, этих мыслишек-то.

— Насчет возможности вытащить нас из этой дьявольской тюрьмы.

— Да, такая мыслишка у меня имеется.

— Выкладывай.

— Запасись терпением, Симон. Не стоит срывать еще не дозревший плод.

— А! И ты думаешь, что он вскоре дозреет?

— Возможно.

— Хорошо! Но когда он будет в самый раз, ты ведь мне его покажешь, этот плод?

— Разумеется.

Симон Маленгр окинул свою спутницу недоверчивым взглядом, словно для того, чтобы убедиться в ее искренности.

— Точно? — сказал он голосом, в котором сквозила угроза.

Жийона пожала плечами.

— Одна претворить свой план в жизнь я в любом случае не смогу, так что мне понадобится твоя помощь.

Это простое, преисполненное очевидного чистосердечия признание сразу же рассеяло все подозрения Симона.

Действительно, теперь, когда Жийона заявила, что без него она не обойдется, сомневаться в том, что она не оставит его в последний момент, не приходилось. Маленгр довольствовался тем, что сказал мягко:

— Ищи, Жийона, ищи, а когда найдешь, скажешь мне. Ну и я тоже займусь поисками.

На этом, так как комната уже погрузилась во мрак, они растянулись каждый на своей охапке соломы, которые были им оставлены, и попытались уснуть.

Мы воспользуемся этим сном, который, впрочем, не имеет ничего общего с безмятежным сном простого обывателя, для того, чтобы вкратце описать временную тюрьму этих двух достопочтенных сообщников.

Дом был одноэтажным и, несмотря на то, что снаружи выглядел полуразвалившимся, представлял собой весьма крепкое прибежище, из которого, в силу того, что дверь была тщательно заперта на засовы, а ставни крепко-накрепко забиты гвоздями, выйти было не легче, чем из надежной тюрьмы, разве что кто-то разобрал бы дом камень за камнем.

Внутри имелась всего одна комната, обставленная весьма скудно: скамья, стол и несколько табуретов.

Большую часть этой комнаты занимал один из тех огромных монументальных каминов, какие делали в те времена и под колпаком которого легко могли поместиться и обогреться человек десять. В данный момент дрова в нем полностью отсутствовал, и огонь в очаге, казалось, не разводили уже целую вечность.

Отметив эту деталь, вернемся к Симону Маленгру и Жийоне. Их первая ночь, проведенная на охапке соломы, прошла ни хорошо, ни плохо, вернее, скорее плохо, нежели хорошо.

Во второй день, в который, как и накануне, к ним никто не явился, дал о себе знать голод, и дал знать довольно настойчиво.

Тем не менее, этот второй день миновал без каких-либо особо значительных инцидентов, если не считать того, что Симон несколько раз переходил в атаку, чтобы узнать пресловутый план побега Жийоны, но та всякий раз отвечала, что плод еще не созрел.

Как и накануне, наступил вечер, или то, что они сочли вечером, и, как и накануне, меланхоличные, но не смирившиеся, они улеглись на свои охапки соломы.

Невзгоды сближают. Став более общительными благодаря общему несчастью или какому-то другому чувству, о котором нам ничего не известно, в тот день они не пытались вредить друг другу и воздержались от споров. Итак, Симон Маленгр спал на своей вязанке, Жийона улеглась на свою.

Тем временем — вот ведь странная штука! — камера (так как то была почти камера), казалось, начала медленно, неспешно освещаться светом рассеянным и вроде как далеким.

Мало-помалу поток тусклого света распространился и образовал на земляном полу, внутри камина, очень четкий прямоугольный рисунок.

Жийона не спала. Пораженная сим феноменом, она приподнялась на своем ложе и оттуда, вытаращив глаза, начала вертеть головой по сторонам. Когда она увидела, что поток света исходит прямо из камина, то быстро все поняла и прошептала всего одно слово:

— Луна!

То, действительно, была луна, которая, достигнув полной фазы, плеснула своими лучами в жерло каминной трубы, залив светом зыбким и таинственным мрачную камеру.

— О! О! О! — пробормотала Жийона нараспев в трех разных тональностях и тихонечко потрясла за плечо уже уснувшего Маленгра.

— Симон, — шепнула она.

— А! Что?.. В чем дело? Да заберет тебя чума! Разбудить меня в тот момент, когда мне снилось, что я объедаюсь такими вкусностями! Неужто плод, о котором ты говорила, уже созрел?

— Посмотри, — промолвила Жийона. — Вон там, этот свет, видишь?

— Еще бы! И что же?..

— Ты разве не видишь, что это луна?

— Луна или солнце — какая разница?

— Напротив, для нас — очень большая. Неужели ты не видишь, откуда он исходит, этот переливающийся свет?.. Разве не видишь, что он — в камине?

— О! О! — произнес, в свою очередь, Маленгр. — Действительно, начинаю понимать.

И, живо вскочив на ноги, он направился к камину. Постоял рядом с ним несколько секунд, а затем вернулся в комнату.

— Ну что? — спросила Жийона.

— А то, — отвечал Симон, просияв, — что он не очень высокий и достаточно широкий для того, чтобы в него пролезть; к тому же, внутри камни образуют неровности, по которым я смогу подняться не хуже, чем по ступеням. Жийона, моя дорогая Жийона, через десять минут я выберусь отсюда! О, благословенный лунный свет!

— Вот те на! — пробормотала Жийона. — Похоже, он говорит только о себе! — и, уже громче, она добавила: — Выйти отсюда — это хорошо, но мало, главное — выйти затем со Двора чудес!

— Ты права!.. Я и забыл!

— Зато я не забыла, к счастью для тебя, так как, не будь меня здесь, не думаю, что ты бы выбрался из этой передряги. И потом, ты так мне дорог, пусть я и не подаю вида, и несмотря на то, что ты этого не заслуживаешь, но я себя знаю. И если, на беду, так уж случится, что только ты сможешь пролезть в этот лаз, а я буду вынуждена остаться здесь, я так опечалюсь от разлуки с тобой, что не смогу сдержать рыданий. И, так как горе мое будет очень велико, я стану издавать душераздирающие крики, крики, способные разбудить весь Двор чудес.

— Жийона, — живо проговорил Симон, — уверяю тебя, ты пролезешь там безо всякого труда.

— Что ж, надеюсь, так и будет. Но, когда мы вылезем оба, смотри не вздумай потерять меня по дороге, так как тогда я испугаюсь, испугаюсь сильно-сильно, а когда я пугаюсь, то кричу еще громче, чем когда пребываю в печали.

— Полно! Не будем терять времени, Жийона, я не оставлю тебя, клянусь, мы сбежим вместе.

— Точно?

— Ты мне все еще нужна, так что бояться тебе нечего.

— Да уж: серьезный аргумент, ничего не скажешь. Но я тебя предупредила, не так ли?.. Не пытайся потерять меня по дороге, не то подниму на ноги весь Двор чудес.

— Будь спокойна, говорю же: ты мне нужна.

В следующую секунду Симон уже пробирался вверх по широкому каналу камина.

Как он и сказал, внутренние камни образовывали неровности, которые выступали в роли ступеней, так что спустя минуту он был уже на крыше дома.

Еще через несколько минут, совершив восхождение без особого труда, к нему присоединилась Жийона.

Руки и лица их немного перепачкались в саже, но они даже не обратили на это внимания.

В довершение их удачи луна, которая только что светила так ярко, что могла выдать беглецов, как только те оказались на крыше, неожиданно исчезла, скрывшись за тучей.

Тогда Симон Маленгр смерил взглядом высоту стены и отважно спрыгнул. Жийона, в свою очередь, вцепилась руками в какую-то трубу и затем уже сползла вниз, помянув двух или трех святых, каждому из которых она сочла необходимым пообещать по золотому медальону. Одним словом, наши двое сообщников благополучно оказались на земле, отделавшись легким испугом да парочкой пустяковых царапин.

Ланселот Бигорн, запирая Маленгра и Жийону в комнате, и не подумал осмотреть каминную трубу, иначе бы он увидел, что та не закрыта кожухом и птички легко могут выпорхнуть из клетки, в которую он их поместил. Однако же, выйдя из своей тюрьмы, беглецы еще не обрели свободу.

Им оставалось совершить самое сложное — покинуть Двор чудес целыми и невредимыми.

Медленно, с бесконечными мерами предосторожности, они крались в тени лачуг, вздрагивая каждый раз, когда им приходилось проходить мимо какой-нибудь двери или окна, где мерцал свет, припадая к земле при малейшем шорохе, задерживая дыхание.

Где именно они находились? Этого беглецы не знали, но продолжали двигаться вперед.

Они были в нескольких шагах от некоего, достаточно приятной наружности — наружности, конечно же, относительной — дома, внутри которого горели огни, когда услышали шаги и многочисленные голоса.

Навстречу шла небольшая группа бродяг, и через несколько секунд они неизбежно бы столкнулись с этими людьми нос к носу. Но, дойдя до опрятного домишки, группа остановилась, открылась дверь, поток света залил крыльцо, Маленгр и Жийона услышали возгласы, громкий, заливистый смех, шум опрокидываемых табуретов и, благодаря этому яркому свету, смогли как следует разглядеть тех, кто пришел, и тех, кто создавал весь этот шум. С губ до смерти перепугавшегося Симона Маленгра сорвалось лишь одно глухое восклицание:

— Бигорн!

Мошенник сломя голову бросился в темный закоулок, увлекая за собой дрожащую, как и он сам, Жийону.