Буридан

XXIII. ТЕМНИЦЫ ТАМПЛЯ

Позволим же графу де Валуа, сопровождаемому Страгильдо и его людьми, закончить восхождение на Монмартрский холм, куда тот направился с уверенностью, что захватит там Буридана и его спутников, а сами же, вместе с читателями, спустимся в подземелья Тампля, куда мы уже имели возможность проникнуть вслед за королевой Маргаритой Бургундской.

Для этого нам нужно вернуться к той минуте, когда, после провала дерзкой попытки, задуманной Ланселотом Бигорном ради спасения несчастного Филиппа, был схвачен Готье д'Онэ.

Итак, Готье был внезапно окружен двумя десятками вооруженных людей и тюремщиков и, весь подобравшись, втянув голову в плечи, несколько секунд еще защищался за счет вращательных движений своей огромной рапиры.

В столь печальных обстоятельствах рапира Готье показала себя с самой лучшей стороны: свидетельство тому — шестеро убитых из числа нападавших.

— Тысяча чертей! — проревел сей славный Готье своеобразную эпитафию. — Один готов! А вот и второй разрублен пополам! О! Вот и третий упал с пробитой головой! Отлично! А ты, милейший? Бац! И прямо в горло! Кто хочет еще? А! Разбойники! А! Дьявольские отродья! А! Да я вас.

Больше он ничего сказать не успел.

На него набросилась вся шайка разом, и спустя мгновение два десятка человек окружили гиганта плотным кольцом. Со сломанной рапирой, связанный по рукам и ногам, он упал словно сноп — ослепленный кровью, оглушенный градом посыпавшихся на его голову ударов, дышащий как загнанная лошадь, оскорбляющий и провоцирующий противников, все еще угрожающий отрезать им уши и даже наполовину исполнивший свое обещание, так как, уже падая, он исхитрился укусить одного из нападавших, отхватив у бедолаги кусочек уха.

Так пал отважный Готье. Его подняли и, трепещущего, унесли в подземелья, где, по приказу графа де Валуа бросили в недра черной дыры, которая была камерой.

В первый час Готье не видел ни зги, во-первых, потому, что в этом закутке стояла кромешная тьма, а во-вторых, потому, что сам он был без сознания.

Когда по прошествии неопределенного периода времени пленник пришел в себя, то прежде всего начал с того, что ощупал все свои члены и констатировал, что ничего себе не сломал и, за исключением нескольких ушибов на голове, даже не получил ранений.

— Не умер, — проворчал Готье. — Ха! Но от этого мне не легче. Что они со мной сделают? Повесят за шею или за ноги? Бросят в кипящий котел? Полагаю, я предпочел бы оказаться обезглавленным топором мэтра Каплюша. Гм! Так что же все-таки я предпочел бы?..

Следующие час или два Готье провел за перечислением видов смертей, которые могли его ожидать, выбирая такую, какая пришлась бы ему по душе, — занятие это если и не принесло ему никакого облегчения, то и никакого вреда тоже не причинило.

Наконец он заключил:

— Думаю, все это мне ничуть не подходит. Полагаю, я предпочел бы убраться отсюда, тем более что я голоден.

То была правда. Он был голоден. И это стало для него новым источником для размышлений, так как Готье принялся перебирать в уме все славные пирушки, которые он закатывал вместе с такими же веселыми товарищами, как и он сам. Он находился уже на некой оргии, которой когда-то предавался на улице Валь-д'Амур, и, облизывая губы, прокручивал в своем воображении те различные блюда, что были им поглощены в тот вечер, как вдруг осекся и моментально вскочил на ноги.

Совсем рядом, в этой же камере, кто-то издал нечто вроде хриплого вздоха, — так, по крайней мере, ему показалось.

— Эй! — произнес Готье. — Так в этом аду я — не один проклятый?

Он весь обратился в слух, но никакого ответа не последовало. Однако же в глубине этого молчания Готье уловил некое сдавленное дыхание.

В камере определенно кто-то был. Но кто? Но что? Готье не имел ни малейшего представления о том, что за спутник находился с ним рядом.

— Зверь или человек, отвечай! — сказал он, начиная уже испытывать суеверный ужас.

Так как — полагаем, мы об этом уже упоминали, — в Тампле[11] водились привидения, призраки мессира де Молэ и его товарищей регулярно появлялись там по ночам.

Готье слушал во все уши. Дыхание, которое он уловил, было теперь очень отчетливым; то было дыхание короткое, свистящее, — так дышит тот, кто страдает.

Готье почувствовал, как у него на голове встают дыбом волосы. Но так как он был отважен, то решил предпринять последнюю попытку поговорить с непонятным существом, что обитало в этой темнице. Наши читатели здраво решат, что Готье, должно быть, обследовал свою темницу на ощупь, потому что так бы он не преминул обнаружить неизвестного, чье дыхание он слышал. На такие предположения наводит наших читателей рассудок современный, освобожденный — по крайней мере, мы на это надеемся — от суеверий.

Что до Готье, то — весь в поту, вне себя от страха — он скорее бы бросился в один из котлов со свиного рынка, в которых варят нечестивцев, нежели сдвинулся с места. Однако же, повторимся, отваги ему было не занимать.

Начертив в воздухе большой крест, Готье обратился к существу со сдавленным дыханием в таких выражениях:

— Во имя Отца, Сына и Святаго Духа, кто ты? Я заклинаю тебя подать голос или уйти, адское существо, призрак монаха. Нет? Ты не уходишь? Тысяча чертей! Не будь ты простой иллюзией демона, клянусь Отцом, Сыном и Святым Духом, я познакомил бы тебя с моим кулаком. Ну скажи, — взмолился он, — что ты из плоти и крови. Богоматерь небесная, и вы, достойнейшие святые, которых я всегда буду почитать, извольте избавить меня от этого бродяги. Почему б ему не отправиться досаждать этому палачу Валуа?

Богоматерь и святые остались глухи к этой просьбе. Преисполненный ужаса, Готье вдруг понял, какой вид смерти он упустил в своем недавнем перечислении: смерть от страха!

Так он и держался — неподвижный, едва переводящий дух, бормочущий молитвы вперемешку с ругательствами, иногда останавливающийся, чтобы послушать в надежде на то, что он больше ничего не услышит. Но как он только он прислушивался, то слышал. Призрак по-прежнему был где-то рядом!

Готье, как ему казалось, дошел уже до пароксизма страха, когда вдруг страх этот удесятерился: камера осветилась!

Кромешная тьма в ней внезапно начала становиться тьмой молочного цвета, пропитанной слабыми отблесками.

Вскоре эти отблески замерли, сгустились, и в камере установился свет если и не живой и яркий, то достаточный для того, чтобы Готье смог различить незнакомое существо, призрака — если бы несчастный пленник смотрел!

Но он держал глаза неистово закрытыми, и не посмотрел бы ни за что, даже за свободу!

От чего исходил этот свет?

Всего лишь от фонаря, который только что повесил над фрамугой двери тюремщик, — по приказу Валуа, вероятно, что-то задумавшего.

Но для Готье этот свет был по природе своей дьявольским. Его удивляло лишь одно: что призрак все еще не схватил его. Поэтому он повторял с отчаянной энергией воззвания к Отцу, Сыну и Святому Духу и беспрестанно осенял себя знамением, когда случилась та неприятность, которой он так боялся:

Призрак его все же схватил!..

Готье почувствовал на своей руке ледяную длань этого адского существа. Он понял, что ему пришел конец, что его призывы к святым были суетой сует, и с горечью упрекнул себя тем, что никогда не поставил им даже самой жалкой свечки. Сочтя себя всеми брошенным, отданным призраку, Готье смирился и проворчал:

— Покажем же этому жулику сатане, что я ничего не боюсь, даже преисподней!

И он открыл глаза! И посмотрел! И увидел!..

Ужасный крик вырвался из его груди.

То, что он видел, действительно, было даже страшнее в своей мрачной реальности, чем все те гнусности, что рисовало его воображение.

То, что он видел, было человеком — таким бледным, таким исхудалым, таким жалким, что сперва он его и не узнал даже. Рот этого человека был искривлен некой устрашающей ухмылкой; пустые, безжизненные глаза были двумя безднами боли. Одежда его превратилась в лохмотья, лицо было покрыто едва зарубцевавшимися ранами.

Этот опустившийся человек являл собой все то, что оставалось от красавца Филиппа д'Онэ!

— Филипп! — проревел Готье, узнав брата.

Филипп открыл рот, словно для того, чтобы что-то сказать.

Но изо рта у него вышли лишь бесформенные звуки, зачатки слов.

— Филипп! — повторил Готье, задыхаясь от нового страха, который не был уже страхом суеверным, но оттого отнюдь не слабее сжимал его горло.

Филипп отпустил руку Готье, покачал головой и отошел в угол камеры, где присел на корточки.

Готье тут же подскочил к брату, приподнял, поставил на ноги, заключил в объятья и, не сдерживая подступивших слез, простонал:

— Но что, что с тобой?! Что они с тобой сделали? Ты ли это — тот, кого я вижу в таком состоянии? Говори! Скажи хотя бы слово, хотя бы одно слово!..

И вновь губы Филиппа разжались, и Готье с ужасом увидел, что этот бедный рот представляет собой теперь лишь черную дыру, из которой больше не выходят слова, а вырываются лишь шумы, отголоски.

— Силы небесные! — прохрипел Готье. — Они вырвали у него язык!

В течение нескольких минут темницу оглашали лишь рыдания великана, затем к этим рыданиям начали примешиваться ругательства, яростные проклятья, и ужасный гнев разразился в затерянной в сорока футах под землей камере.

Постепенно Готье успокоился.

И тогда, уже более холодно, он осмотрел брата, и каждый из его взглядов, куда бы он ни падал, заставлял его вздрагивать.

— Мой бедный Филипп! — стонал великан. — А я еще злился на тебя, обижался, клял последними словами!.. Прости! О, прости меня! За эти дурные мысли, знаешь ли, мы сейчас и расплачиваемся!.. Бедная жертва! Ты любил. Любил это чудовище, имя которому.

Нет! Не будем о ней! Поговорим о тебе. Они сильно тебя мучили, скажи?.. Но теперь мы вместе. И если нам суждено умереть, поддерживая друг друга, мы испытаем меньше страданий. Ну же, разве ты не рад снова видеть своего старину Готье? Разве это хоть чуточку не поднимает тебе настроение? Если не можешь говорить, ты мог бы хотя бы знаком или глазами показать, что думаешь?.. Ну же, поговори со мной глазами. Я пойму, давай.

Филипп оставался неподвижным, безжизненным, вялым, преисполненным той ужасной безучастности, что свойственна всему мертвому.

Готье подвел его к двери камеры, обхватил голову брата обеими руками и расположил лицо Филиппа так, чтобы на него упал лучик света.

Долго, целую минуту Готье осматривал, изучал его с глубочайшим вниманием. Затем, резко отпустил и издал глухой крик. Крик ужаса.

Он понял! Этот молодой, любящий, красивый, сильный человек, его брат, Филипп д'Онэ, был теперь лишь бездушным телом.

Филипп сошел с ума!..

И потекли для Готье кошмарные часы — наедине с безумцем, в мрачной камере, все время освещаемой отблесками фонаря, словно Валуа хотел, чтобы великан испытал до конца весь ужас этого видения.

Филипп неподвижно сидел в своем углу.

Большую часть времени взгляд его выражал лишь смерть, небытие.

Но иногда взгляд этот перемещался на дверь. В нем пробуждалась жизнь, некая страстная жизнь, и тогда Готье видел, как это несчастное лицо преображалось под усилием все еще теплившейся любви.

Затем безумец вновь впадал в апатию.

Сначала Готье охватывала дикая ярость. Он испытывал необходимость кусать, убивать. Он говорил себе, что первый же вошедший тюремщик станет трупом, но никто не входил. Через небольшое окошечко, располагавшееся на уровне земли, ему передавали еду, и тогда бедняга Готье на какие только не шел ухищрения, чтобы заставить брата съесть хоть немного этого черного хлеба. И, действительно, в первое время Филипп соглашался.

Затем, как-то вдруг, он перестал есть.

Когда Готье предлагал ему кусочек хлеба, безумец вяло качал головой.

Ярость Готье ушла.

Теперь он плакал. Когда открывалось окошечко, он умолял тюремщика сжалиться над его братом, но страж был словно глух и нем. Он проталкивал в камеру хлеб и кувшин с водой и без единого слова уходил.

Сколько так прошло времени?

Часы? Или дни? Недели?

Этого Готье не знал.

Он жил — если это можно было назвать жизнью — рядом с безумцем, который медленно приближался к агонии.

Настал момент, когда Филипп и вовсе перестал вставать с облюбованного им местечка.

Опускаясь рядом с ним на колени, Готье поддерживал голову брата и, с полнейшей растерянностью во взгляде, присутствовал при этой медленной смерти, опасаясь, что вскоре сам начнет сходить с ума.

За дверью раздался некий шум, но Готье его не услышал. Вскоре дверь открылась, и более яркий свет залил камеру.

Но Готье не увидел и этого света.

В коридоре, с кинжалами в руках, остановились несколько вооруженных мужчин. В камеру вошел лишь один. Подойдя ближе, он наклонился к бесформенной тени, которую составляли агонизирующий Филипп и ожидающий последнего вздоха брата Готье.

Подошедший постучал по плечу великана.

Готье д'Онэ вскинул голову, затем вскочил на ноги, взглянул на человека, явившегося в эту преисподнюю, и тотчас узнал его.

— Посмотрите, мессир король, — сказал он, — что вы сделали с моим братом!..

Людовик X бросил на умирающего взгляд, полный мрачного безразличия, и отвечал:

— Посмотри, что он сделал со мною!..

Готье смерил короля уже более внимательным взглядом и, сам того не желая, содрогнулся от жалости: молодой монарх выглядел постаревшим лет на тридцать. Его волосы поседели. Он был бледен, почти так же, как Филипп, и в глазах его Готье уловил то же впечатление удивленной боли, которое видел в глазах своего брата.

Несколько минут они молчали, и в камере слышались лишь все более и более короткие хрипы того, кто умирал — как и жил последние годы, — кто умирал от любви.

Людовик X думал…

Зачем он сюда явился? Чего хотел?..

Разве теперь он не знал?

Разве не знал ЭТО ИМЯ? Столь долго, столь жадно разыскиваемое имя той, которая его предавала? Он припоминал слова колдуньи, которую видел в этих же подземельях Тампля: «Ищи вокруг себя, в своем окружении, в семье, ищи предательство, ищи женщину, которая тебя предает!.».

Его предавала некая женщина! Женщина из его окружения! Но как предавала? В чем? Быть может, она вступила в сговор с фламандцами?..

О! Теперь он знал! Имя этой женщины! И ее предательство!

Этой женщиной оказалась та, которую он обожал — Маргарита Бургундская! Предательством был адюльтер, его поруганная любовь, его втоптанное в грязь обожание, адюльтер, сотни раз повторенный!.. О! Так зачем же он сюда явился?..

Людовик X задавал себе один вопрос за другим.

Для того ли он сюда пришел, чтобы насладиться страданиями Филиппа д'Онэ? Оскорбить его? Ударить? Подвергнуть его каким-нибудь ужасным пыткам?..

Нет! На каждый из этих вопросов Людовик отвечал себе: нет!

Так чего же тогда он хотел?..

Он хотел того, чего хотят все те несчастные, что любят: он хотел луч надежды! Хотел услышать, что он ошибается, что неоспоримая реальность есть ложь и неправда, что Маргарита ему верна!..

Вот что этот несчастный молодой человек явился искать в камере Филиппа д'Онэ, — надежду! Или хотя бы сомнение!

О, только бы хоть на миг поколебать эту ужасную уверенность! Только бы он снова смог сомневаться, выдумать себе доказательства невиновности любимой!..

Это вернуло бы его к жизни.

Бедняга Сварливый, уже сварливым и не выглядевший, склонился над агонизирующим Филиппом.

— Сир, — пробормотал Готье, — мой брат умирает…

— А я?.. Я тоже ношу с собой смерть. Он умирает в Тампле, я же умру в старой крепости, что стоит на берегу этой реки. Вот и вся разница между нами. Отойди же, Готье д'Онэ, так как я должен узнать!..

Король говорил голосом столь разбитым, что Готье на пару шагов отступил.

Итак, Людовик склонился над агонизирующим и промолвил:

— Раз уж ты умираешь, раз уж вскоре предстанешь перед Всевышним, судьей твоим и моим, заклинаю тебя сказать мне правду. Быть такого не может, чтобы, стоя одной ногой в могиле, христианин решился солгать и тем самым обречь свою душу на вечные муки. Послушай же, Филипп д'Онэ, послушай своего короля, который явился к тебе и говорит с тобою: я знаю, что ты не можешь ответить голосом. Но ты можешь хотя бы подать знак, через который я пойму.

В этот момент Филипп открыл глаза.

Взгляд его встретился со взглядом короля.

Глубокая дрожь пробила Филиппа д'Онэ!..

Уж не узнал ли он того, кто склонился над ним? Мужа Маргариты?

Уж не вернуло ли умирающему это последнее прикосновение близкого человека хоть на пару минут остатки разума?

Уж не сделал ли голос Людовика X то, чего не смог сделать голос Готье?..

Возможно!..

Так как в эту последнюю секунду глаза умирающего оживились огоньком понимания, и, собрав последние силы, Филипп сумел немного приподняться, словно для того, чтобы приблизиться к тому, кто с ним говорил!..

— Ты узнаешь меня? — спросил Людовик дрожащим голосом. — Узнаешь во мне своего короля?

«Да!» — отвечал утвердительный знак Филиппа. Король содрогнулся, тяжело вздохнул и уже более тихим голосом продолжал:

— Намерен ли ты сказать мне правду перед Господом, который тебя слушает и ждет?

Умирающий отвечал тем же утвердительным знаком, и знак этот был столь торжественным, столь величественным, что у супруга Маргариты отпали последние сомнения.

Некая горькая и ожесточенная радость проникла в душу Людовика.

— Тогда слушай: ты знаешь, о чем и о ком я хочу с тобой поговорить? Ты знаешь, что я пришел поговорить с тобой о Маргарите Бургундской?..

Глаза Филиппа просияли.

Но в этот момент чей-то глухой голос, с интонациями смертельной ненависти, пробормотал позади короля:

— О Маргарите Бургундской! Развратнице из Нельской башни!..

Король резко распрямился, обернулся и прорычал:

— Кто это сказал?..

— Я, — отвечал Готье д'Онэ.

Король был мертвенно-бледным. Зубы его стучали.

По лицу струился пот, более холодный, чем тот, что выступил на висках умирающего.

Правда! Ужасная правда! Разве он не знал ее?..

Нет! Того, что он знал, было недостаточно! Большое счастье и несчастье имеют то общее, что вы не желаете, не можете поверить, и приходится собирать доказательства.

Правда! И этот человек собирался не просто открыть ее, но повторить, вбить еще глубже в мозг Людовика.

— Ты лжешь! — завопил король. — Лжешь! Супруга короля Франции не может быть той, кем ты ее называешь!..

— Послушай, король! — проворчал Готье, выходя из себя и уже сжимая кулаки. — Я могу тебе все сказать, потому что сам все видел и слышал! Я сам входил в эту кровавую башню! Поднимался в зал оргий!.. Поднимался туда вместе с Филиппом, не так ли, брат?..

Готье повернулся к Филиппу и разинул рот от изумления. Умирающий стоял на ногах!.. Агонизирующий надвигался на него!..

— Говори! Говори! — проревел Людовик Сварливый. — Даже если меня убьет то, что я услышу, я хочу, чтобы ты рассказал, что видел, что слышал в Нельской башне?..

В этот момент Филипп подошел уже вплотную к Готье, обхватил его руками, и его уже холодная от близкой смерти ладонь закрыла брату рот.

Готье понял!.. Последней мыслью Филиппа была все та же священная для него мысль, и, даже умирая, он все еще хотел спасти королеву!

Готье увидел прямо перед собою это бледное лицо, почувствовал на своих губах эту судорожно сжимавшуюся руку, и тогда он испытал тот же неистовый гнев, который уже дважды или трижды вызывала в нем смертельная обида на брата.

Он резко отстранил руку умирающего, который, вцепившись в него, еле держался на ногах.

— А! — взревел Готье. — Ты и сейчас готов жертвовать нами ради этой потаскухи! Меня, твоего брата, Буридана, Гийома, его друзей, себя самого — всех нас, Филипп, ты принес в жертву Маргарите Бургундской! Довольно. Пусть же и ее постигнет та участь, которая ждет меня и уже постигла тебя. Слушайте же, сир.

И вновь холодная рука легла на рот Готье.

В глазах Филиппа стояла отчаянная мольба.

На губах у него дрожало мрачное, душераздирающее заклинание. Вне всякого сомнения, несчастный пытался в этот момент произнести некое слово, и слово это, пусть и не губами, но глазами, позой, всей сутью, естеством, кричало: невиновна! Маргарита невиновна!

Но Готье вновь отстранил его руку.

Филипп упал на колени и захрипел.

— Как-то вечером, — продолжал Готье с тем же преисполненным гнева и ярости рычанием, — как-то вечером она пригласила нас в Нельскую башню, слышите, сир?! Маргарита, королева Франции, Маргарита Бургундская завлекла нас в это кровавое логово, куда она и до нас завлекала немало мужчин.

Людовик X стоял, прислонившись к стене камеры, низко опустив голову.

Он был неподвижен, словно окаменел, он не смотрел ни на Готье, ни на Филиппа, он смотрел в себя самого.

Под ногами у него что-то зашевелилось. Он почувствовал, как что-то вцепилось в его ноги, но не обратил на это внимания: он слушал громоподобный голос Готье.

— В тот вечер, сир, оргии не было. Филипп, мой брат Филипп, не пожелал оргию! Он любил Маргариту, — добавил Готье с ужасным смешком, — и как только он понял, что ангел из его грез — грязная развратница, он и начал умирать. Посмотрите же на него, сир!

Людовик не посмотрел, разве что нервно дернул ногой, чтобы освободиться от того, кто яростно пытался ухватить его за колено.

То был Филипп, который подполз к королю и, в последних спазмах агонии, в последнем умоляющем жесте пытался заявить о невиновности Маргариты. От толчка короля он снова упал на грязный пол камеры.

— Вспомни, Филипп! — кричал в этот момент Готье. — Вспомни! Нас вместе зашили в мешок! Слышишь, король! Твоя Маргарита приказала зашить нас, совершенно живых, в мешок, и с платформы башни нас сбросили в реку!

Короля пробила дрожь ужаса.

Он бросил взгляд на Филиппа, словно адресуя ему последний вопрос.

И увидел, что тот грозит брату кулаком.

На секунду Филипп застыл и вдруг обмяк, рухнул на пол.

Людовик наклонился и дотронулся до лба юноши.

— Мертв. — распрямляясь, прошептал король.

Готье рассмеялся неким яростным смехом и прокричал:

— Одним больше, одним меньше — какая разница! Если бы, сир, тебе понадобилось пересчитать все те трупы, которые оставляла за своей спиной Маргарита Бургундская, ты сошел бы с ума! Сходи спроси ее тайну у Сены, возможно, она тебе ответит, сколько убитых королевой любовников поглотили ее воды. Мертв! Мой бедный Филипп мертв! — добавил великан, уже не сдерживая рыданий. — Сегодня — его очередь, завтра — моя! Убей меня, сир, убей, так как я был тем, кем не пожелал быть Филипп, — любовником этой потаскухи из Нельской башни!..

Труп Филиппа, проклятия Готье — все это заставило короля попятиться.

Выйдя за дверь на трясущихся ногах, Людовик медленно двинулся по коридору, вслед ему неслись жуткие завывания из недр темницы. Темницы, отнявшей последнюю надежду.