Буридан

XXIX. ПОСЛЕДНЕЕ ВИДЕНИЕ МАРГАРИТЫ БУРГУНДСКОЙ

После ухода Буридана граф де Валуа долгие часы пребывал в такой прострации ума и тела, что, если бы его пришли убивать, он даже и не попытался бы защищаться. Лишь утром, когда уже окончательно рассвело, ему удалось сбросить с себя это оцепенение. В восемь часов явился камердинер, чтобы помочь одеться к завтраку. Валуа сказал себе, что эту его подавленность никто не должен заметить, иначе ему конец. Он полагал, что на него направлены все взгляды, ему казалось, что все вокруг — его прислуга, офицеры, стража — думают лишь об одном: вот человек, который еще вчера был могущественнее всех в королевстве и которого повесят вслед за его соперником Мариньи, и на той же самой виселице!

Поэтому, стараясь держаться как обычно, граф направился в столовую, перебрасываясь словечком то с одним, то с другим, резким голосом отдавая распоряжения. Он занял место во главе стола, в большом кресле под навесом, которое, будучи приподнятым на одну ступень, возвышалось над всеми прочими стульями. Он сел, и лишь тогда сели офицеры Тампля. Затем, чуть подальше, на последних местах, уселись, в свою очередь, и слуги: в те времена, действительно, слуги трапезничали за одним столом с хозяевами, и если в одеждах и привилегиях социальные различия еще проявлялись, то в семейном — говоря в более широком плане — кругу эти различия стирались.

Валуа позавтракал с отменным аппетитом, то и дело опустошая свой украшенный снаружи тонкой резьбой тяжелый серебряный кубок. Никто не заметил его озабоченности. Эта обильно спрыснутая вином отнюдь не скудная пища пошла ему на пользу. Когда, с привычным церемониалом, он вернулся в свой кабинет, от недавнего страха и оцепенения почти ничего не осталось. В голове уже крутились возможные варианты. Можно было попытаться разыскать Буридана и Бигорна, но поджимало время. Можно было уехать из Парижа и обратиться в бегство, но это был бы отказ от положения, завоеванного двадцатью годами усиленной работы, возможно, даже признание невиновности Мариньи! Он подумал о том, чтобы собрать людей, пойти на Лувр, бросить вызов Людовику, арестовать его, произвести революцию во дворце, из которого он вышел бы уже королем, но в этом случае существовал риск кровавого сражения. Людовика X любили, на его защиту встали бы многие. Подумал он и о том, чтобы подчиниться Буридану, то есть отпустить в назначенное время Мариньи и Готье д'Онэ. Но он понял, что предпочтет скорее умереть, нежели даровать свободу человеку, которого он ненавидел даже больше, чем любил собственную жизнь. Наконец, он подумал о том, чтобы отправиться умолять Маргариту объявить Буридана лжецом, если тот все же приведет свою угрозу в исполнение.

И, когда он обдумывал этот последний проект, внезапно, словно озарение, ему представился другой план — единственно возможный и целесообразный, единственный, который мог спасти все.

Величайшая и всеобъемлющая радость наполнила его сердце, и у него неистово застучало в висках. Вскочив на ноги, он зашелся в приступе зловещего смеха и, вызвав дежурившего в прихожей офицера, хриплым голосом скомандовал:

— Мой эскорт! Моего боевого коня! Я еду в Лувр.

Часом позже Валуа входил в кабинет Людовика Сварливого.

— Сир, — сказал он, — я пришел отчитаться о мерах, предпринятых мною для того, чтобы казнь Ангеррана де Мариньи, приговоренного к смерти за вероломство и казнокрадства, прошла должным образом. Если королю будет угодно, мы проведем церемонию повешения на день раньше. Душа первого министра оттого, быть может, потеряет несколько молитв, зато мы выиграем в спокойствии. Я знаю, что некоторые бессовестные люди, подкупленные друзьями первого министра, планируют попытаться вызволить его из тюрьмы. Сир, мы должны сорвать эти планы. Сир, необходимо, чтобы ваше королевское правосудие свершилось уже завтра утром, на рассвете, — тогда этим бунтовщикам останется вызволять лишь его труп.

Людовик одобрил это предложение безразличным жестом.

Ему было уже все равно, повесят Мариньи днем раньше или же днем позже! Даже если б Мариньи вытащили из тюрьмы, Людовика это б никак не тронуло. Был ли он все еще королем Франции? Он и сам этого не знал. Для него больше ничего не существовало. Ему никак не удавалось, точнее, он даже и не пытался преодолеть этот ступор, это отупение ума, которыми сопровождаются все величайшие катастрофы. Он знал лишь одно: его любовь к жене, совершенно для него незаметно, разрослась в его сердце до таких размеров, что обратилась в страсть. Молодой, буйный, ветреный, легкомысленный, он дошел до того, что обожал Маргариту всеми силами своей души, тогда как сам думал, что испытывает к ней лишь ту супружескую нежность, которую внушают нам законы Божьи. Если б умерла Маргарита, умер бы и он сам.

Теперь Людовик это понимал. Маргарита не умерла, она ему изменила.

Но гордость этого несчастного молодого человека молчала; его буйная сварливость прошла, словно окаменела, он впал в ужасающую прострацию; разве что в сердце он чувствовал боль, которая с каждым часом становилась все острее и острее.

У него оставалась туманная надежда, что, быть может, мало-помалу он сумеет все забыть, когда Маргариты не станет. Вот только убить ее не хватало храбрости, а яд, который он ей оставил, она не принимала!

Валуа разглядывал Людовика с пристальным вниманием. Вероятно, он уловил это ужасное равнодушие короля ко всему, что не касалось его боли; вероятно, догадался он и том, что эта наивная, безграничная боль была неизлечима, и, быть может, именно эта боль подсказала ему наилучший способ подойти к тому, что он намерен был совершить.

— Сир, — молвил граф, — сколь тяжелым бы ни был мой долг личного советника и доброго родственника короля, я все же должен исполнять его до конца.

Людовик X вздрогнул и прошептал с некой мольбой:

— Уходи, Валуа. Ты получил Мариньи. Что еще тебе нужно?

— О, сир, что вы такое говорите! Не я получил Мариньи. Он вас предал и был приговорен к смертной казни, только и всего. Если король того желает, не пройдет и часа, как Ангерран де Мариньи будет освобожден и займет свое прежнее место в Лувре.

— Нет, пусть все останется так, как есть!

— Вы только что сказали: «Что еще тебе нужно?» Ваше счастье, сир, ваше душевное спокойствие — вот что мне нужно. Все это недостижимо, пока под крышей вашего Лувра живет преступление, пока вы дышите воздухом, который отравляет своим зловонным дыханием виновница ваших страданий.

— Она умрет, — глухо проговорил король.

— Вы говорите: «Она умрет!.». Нет никакой необходимости, сир, в том, чтобы она умирала! Нужно лишь, чтобы ваше счастье было отомщено, и чтобы справедливый процесс.

— Никогда! — простонал Людовик, вставая. — Я не хочу, чтобы об этом узнали. Я не осмелюсь показываться в Париже, если парижане узнают. И потом, и потом.

Несчастный молодой человек разрыдался. Валуа наклонился к нему и тихим голосом произнес:

— Признайтесь, Людовик: вы просто хотите, чтобы люди сохранили о ней добрую память, хотите, чтобы и после своей смерти Маргарита оставалась в людских воспоминаниях добродетельным ангелом, коим ей удавалось казаться при жизни. Что ж, вы правы. Королева всегда должна оставаться выше подозрений!

— Правда ведь, мой славный Валуа? — воскликнул король голосом, от которого бы растрогался и палач.

— Но для этого нужно, — продолжал дядя, — чтобы она ушла из жизни по доброй воле!..

— Я оставил ей яду. Быть может, она уже мертва?

Валуа вновь наклонился к нему и голосом еще более тихим сказал:

— Нужно в этом убедиться, мой дорогой Людовик!

— Никогда! — пробормотал король, холодея при одной лишь мысли о том, что придется еще раз войти в комнату Маргариты и увидеть ее окоченевший труп.

— Если нужно, я сам могу в этом удостовериться.

Людовик с минуту колебался, затем, зарыв голову в переплетение рук, словно ребенок, который боится призраков, прошептал:

— Ступай!

Хрипя от нетерпения, Валуа кинулся к двери.

За эти несколько дней Маргарита Бургундская медленно погрузилась в самые глубины отчаяния. Ее крепкий рассудок помутился. Безумию хватило нескольких часов, чтобы войти в этот мозг и устроиться там на правах победителя. У королевы эта потеря разума была вызвана не только перенесенными потрясениями, но и одним совершенно материальным фактом.

Мы помним, что малышка Жуана опорожнила принесенный королем пузырек и тут же наполнила его водой. Жуана, которая абсолютно ничего не знала в этот момент, когда ее уже шли арестовывать, просто-напросто не хотела, чтобы королева отравилась, как не хотела и того, чтобы ее саму обвинили в исчезновении флакона.

Когда к Маргарите, спустя многие часы после ухода Людовика и ареста Жуаны, вернулась способность мыслить здраво, она обдумала сложившуюся ситуацию со стоическим хладнокровием.

В общем и целом, ей предстояло сделать выбор между добровольным уходом из жизни и смертью от рук палача.

Будучи натурой сильной и решительной, Маргарита почти не колебалась: раз уж она была приговорена, она хотела умереть в свое время и по своей воле. Маргарита решила, что умрет на рассвете. Всю ночь она пролежала в кровати, в той же позе, в которой оставила ее Жуана, пролежала, воскрешая в памяти события своей жизни и сожалея о том, что прошла так близко от счастья, даже его не заметив. Она не шевелилась; время от времени ее пробивала нервная дрожь, когда она думала о том, что теперь любит Людовика… теперь, когда уже слишком поздно! Она искала причины этой любви и не находила их.

«Возможно, — думала она, — я всегда его любила, только не осознавала этого; понадобился разряд молнии в моей жизни, чтобы показать мне эту любовь».

Фактически она забывала, что на протяжении всей ее жизни одни ее увлечения сменялись другими; страсть к тому или иному мужчине всегда охватывала ее как-то вдруг, внезапно! Ненависть Маргариты иногда прощалась, любовь — никогда.

В одну из таких резких перемен она и начала обожать короля. Даже если предположить, что Людовик и дальше бы верил в ее невиновность, а Маргарита смогла бы вновь занять свое место королевы и супруги, вероятно, эта любовь уже через неделю бы неожиданно уступила место какой-нибудь новой и необъяснимой страсти. Вот только страсть Маргариты к Людовику печально совпадала с последними часами ее существования, и Маргарита могла сказать себе со всей искренностью:

— Мне бы следовало любить его всю мою жизнь.

Словом, в эту ночь она пережила часы невыразимого ужаса, вполне объяснимого страха смерти, осложненного бесконечным сожалением об этой любви.

Утром, как только в комнату пробились первые утренние лучи, она встала, твердым шагом подошла к столу, схватила флакон, откупорила и выпила его содержимое, притом что рука ее даже не дрогнула.

Прежде всего, она удивилась, увидев, что все еще держится на ногах: по ее собственным представлениям, яд должен был убить ее мгновенно, однако же никакого недомогания она не чувствовала.

Тогда она решила, что, вероятно, тот яд, который оставил ей король, был медленного действия. Она подсчитала, сколько в подобных условиях может продлиться ее агония, и содрогнулась от невыразимого страха, поняв, что эта агония, быть может, будет продолжаться долгие дни. Тем не менее боли она не ощущала. И мало-помалу она успокоилась, сказав себе, что если страдания будут жестокими, если смерть не придет достаточно быстро, она вполне сможет заколоть себя кинжалом.

Она отдернула занавески окна, и в свежем утреннем воздухе, в магии цветов, представленных всеми оттенками красного, от бледно-розового до цвета золота с медью, взору ее предстала веселая панорама старого Города, смыкающиеся крыши, устремившие вверх свои своенравные верхушки, флюгеры, стены Нельского особняка, Сена, ярко-синие воды которой неспешно утекали вдаль, и, наконец, прямо перед ней, Нельская башня.

И в радости этого утра башня выглядела уже не столь загадочной и мрачной. Можно было подумать, что призраки оставили ее, удовлетворенные тем, что кровавую развратницу настигло наказание.

Маргарита подошла к окну, уткнулась лицом в решетки и долго смотрела на башню. Смотрела без страха. Теперь, стоя на пороге смерти, она больше не опасалась, что платформа вот-вот заполнится призраками, а Сена изрыгнет из своих глубин трупы.

Думала же она буквально следующее:

«Это был не яд! Людовик пожелал испытать меня! Людовик не хочет, чтобы я умирала! Он все еще любит меня! Я буду жить! Я буду счастлива!.».

В тот же миг она вдруг поднесла руку ко лбу. Ей показалось, что нечто — что именно, она не знала — разорвалось в ее голове. Затем эта резкая боль ушла. Она перевела дыхание, улыбнулась, но в ее растерянных глазах появилось что-то такое, чего еще минуту назад в них не было. Она вновь ощутила острую боль в затылке, которая почти тотчас же прошла, как и первая. Она пристально уставилась на Нельскую башню, словно для того, чтобы убедиться, что она не боится этой башни, теперь, когда знает правду: король желал лишь испытать ее, и, следовательно, не хочет, чтобы она умирала!..

— Это потому, что он все еще меня любит! О, я тоже буду любить его, любить так, как никогда не любила! Нельская башня, проклятая башня, я говорю тебе: «Прощай!».

В эту секунду она замерла в страхе, обезумев от ужаса, и начала пятиться; ее всю, с головы до ног, била судорожная дрожь.

Там, перед ее глазами, на залитой ярким солнцем платформе Нельской башни, возник призрак. И то был призрак Готье д'Онэ!..

Мы не говорим, что на платформе Нельской башни появился человек, и Маргарита вообразила, что этим человеком был Готье д'Онэ.

В башне не было ни души.

Солнце поднималось все выше; утро было лучистым, наполненным той особой веселостью старого Парижа, в котором сотни зеленщиков высыпали на улицы с рассветом, громогласно предлагая свой товар — обычай, который сохранился до наших дней, хотя и в значительно урезанном виде из-за необходимости, перед которой склонили головы полиция и правительство, вынужденные хранить утренний сон гуляк и прожигателей жизни — крайне уважаемой прослойки общества. Все эти «проходите, не задерживайтесь!», от которых так страдают наши современные огородники, не отвечают другой концепции порядка; при Людовике X не было никаких «проходите!», и не лишним будет повторить, что, если народ бесконечно выиграл в общих свободах, то личная независимость уменьшается из века в век, и в один прекрасный день человеческий индивид превратится в жалкую машину, нечто бесформенное, обломок, раздробленный ужасным Минотавром, которым и является современная концепция счастья: всё для общества, всё для системы, всё для большинства.

Итак, в эпоху, о которой мы говорил, торговля велась под открытым небом, вразнос и шумливо. Вода, вина, пряности, капуста, мясо, пироги, птица, оглушительные крики — вот что делала с парижским утром живописная ярмарка. Мы не упомянули хлеб, так как каждый тогда выпекал хлеб сам, точно так же, как, в большинстве своем, простой люд сам изготавливал факелы, чтобы подсвечивать себе, сам делал табуреты, чтобы сидеть, и кожаные сандалии, чтобы не ходить в грязи, даже сам выкраивал плащи с широкими рукавами (откуда пришла современная блуза); но и этого достаточно, чтобы доказать, что мы всегда изучаем нравы тех эпох, в которые переносим наши рассказы. Мы лишь хотели заверить читателя в том, что у Маргариты при этом прекрасном утреннем свете, при этой веселости и от этих криков, в которых Париж пробуждался, жил и содрогался от жизни более безудержной, чем нынешняя, так вот, у Маргариты не было никакого повода впадать в панический страх, способный вызвать у нее видение. И, так как философия, после столетий нечеловеческих[19] усилий, наконец пришла к достойной Ла Палисса истине — о том что не бывает следствия без причины, стало быть, и у видения Маргариты была своя причина. Маргарита выпила содержимое флакона, в котором Людовик принес яд, и который Жуана, опорожнив, наполнила водой.

Этот-то яд и поразил Маргариту. Его капли, которые смешались с каплями воды, убить не могли, но сохранили достаточную силу, чтобы вызвать нервное расстройство.

Это расстройство всего за несколько секунд сделалось общим: зрение, обоняние, осязание ухудшились, и случился самый настоящий приступ невменяемости.

Потому-то Маргарита и увидела на платформе Нельской башни некого человека и приняла этого человека за Готье д'Онэ. Задрожав, бедняжка пробормотала:

— Готье! Тот, кто меня проклял! О, я так и знала, что рано или поздно это проклятие меня настигнет!.. Он умоляет меня.

Страгильдо, не закрывай мешок, я не хочу, чтобы этих несчастных сбрасывали вниз. Довольно жертв! Довольно убийств! Боже всемогущий, довольно!.. Слишком поздно! Он их сбросил!..

На башне появился Страгильдо и начал запихивать в мешок тела братьев. Маргарита отчетливо видела детали этой отвратительной операции. Она слышала смех Страгильдо, наблюдала за тем, как он зашивает мешок, без особых усилий приподнимает и сбрасывает в Сену. Маргарита услышала душераздирающий крик.

И внезапно наступила ночь. Солнце исчезло. Дневной свет погас. То была ночь, подобная той, в которую Готье и Филипп действительно были сброшены в реку. Несмотря на сгустившиеся перед глазами сумерки, Маргарита продолжала видеть с ужасной ясностью, видеть, что происходит под водой, слышать голоса на дне Сены!..

— Брат, ты умер?.. Эй, Филипп! Бедный Филипп!..

То были рыдания Готье.

Вцепившись обеими руками в решетку окна, охваченная ужасом, с шевелящимися от страха волосами и вылезшими из орбит глазами, Маргарита смотрела и слушала!..

— Подожди, брат, я распорю этот мешок, выйду, поднимусь наверх, в Большую башню Лувра, и отомщу за тебя, придушив эту развратницу.

И она увидела!..

Увидела, как Готье распарывает мешок кинжалом, возникает на поверхности воды и идет по воде.

Он смотрел на Маргариту. Он шел к ней.

Королева собрала те немногие силы, что у нее оставались, опустила раму, задернула занавески и, шатаясь, отошла от оконного проема.

— Он не сможет войти, потому что я закрыла окно, — прошептала она.

Маргарита упала на кровать, где и осталась лежать — дрожащая, трепещущая. Сколько времени она там пролежала? Часы, дни, быть может!.. Но для нее это была все та же минута.

Вдруг она выпрямилась, поднесла руки к вискам и прохрипела:

— Я слышу: он поднимается! Не дайте ему войти! Ко мне, Людовик!.. Пощадите!..

Она попыталась соскочить с кровати, но страх был велик. Ее будто парализовало. Она отчетливо слышала Готье, который, войдя в Лувр, направился прямиком к Большой башне, слышала, как он начал подниматься.

Внезапно дверь открылась.

Маргарита выставила перед собой руки, чтобы оттолкнуть ужасное видение, но видение, тщательно заперев дверь, подошло, склонилось над ней. Но на сей раз ирреальное видение становилось явью.

Так как дверь действительно открылась; к Маргарите действительно подходил человек, склонялся над нею. И человеком этим был Валуа.

Он задрожал от испуга.

Перед ним была уже не Маргарита; эта ужасно исхудавшая, полумертвая от голода, сама почти призрак, — в самом ли деле то была божественно прекрасная Маргарита Бургундская?..

Но тотчас же слабый лучик жалости, что пробудилась в сердце этого человека, потух. Маргарита умирала, да! Но она еще не была мертва! Она могла говорить, могла погубить его!

Он вытер выступивший на лбу пот и пробормотал:

— Маргарита, нужно выпить этот яд.

Она нашла в себе силы закричать:

— Смилуйся, Готье, пощади! Ты меня не убьешь! Я. Но ты ведь не Готье!.. Кто ты?.. А! Я тебя узнаю! Ты — Валуа!..

Расхохотавшись, она завопила:

— Валуа! Мой любовник! А! Только его не хватало моей агонии!..

— Замолчи! — прорычал Валуа, бросая обезумевший взгляд на дверь.

— Мой любовник! — прокричала Маргарита. — Все идите сюда! Призраки тех, кого я любила, и ты тоже, Буридан! И ты, Филипп! И ты, Готье! Входите, я хочу.

Голос вдруг изменил ей. Испуганный Валуа сперва схватил кинжал, но тут же его отбросил. Крови быть не должно!.. Растерянно озираясь, он поискал, как убить Маргариту, и неожиданно нашел!..

Волосы, восхитительные волосы Маргариты — он схватил их, скрутил в веревки и затянул вокруг ее шеи, сжал, завязал эти веревки узлом. Начал сжимать сильнее. Затем медленно, распутал узел, уложил волосы на плечи. Смертельно побледнев, он наклонился еще ниже, настолько, что почти прикоснулся ко рту Маргариты, и яростно зарычал, увидев, что она все еще дышит. Слабый звук сорвался с распухших губ королевы. И Валуа уловил последний вздох, последние слова Маргариты Бургундской:

— Миртиль, святые и ангелы… сжальтесь над Миртиль… защитите мою дочь…

Ее пробила легкая дрожь, и она затихла — навсегда.

Валуа, не отводя глаз от трупа, медленно отступил к двери и прислонился к ней. Так, думая о чем-то своем, он простоял примерно с час, затем — белый как мел — вышел, вернулся в кабинет короля, склонился над племянником и промолвил:

— Королева мертва, сир!..

Людовик резко выпрямился, громко вскрикнул и, словно сноп, повалился на паркет, потеряв сознание. Валуа окинул его внимательным, преисполненным странного любопытства взглядом, а затем прошептал:

— Не пройдет и полугода, как я стану королем Франции!

Напряженный, с пылающими гордостью глазами, он смотрел перед собой ожесточенным взглядом, казалось, бросая вызов самой Судьбе.