Элита

61

Стоит «Порше» заехать во двор — парадная дверь, словно по команде, распахивается, и на крыльце возникают две фигуры: мама и Вилен Константинович.

Лицо хозяина дома до предела серьёзное и напряжённое. У мамы… с ней никаких сюрпризов — выглядит она так, словно мечтает меня придушить.

Переглянувшись, мы выходим из машины. Получив требовательный кивок от отца, Леон успокаивающе сжимает мои пальцы и молча идёт за ним в дом.

Избавленная от посторонних глаз, мама больше не сдерживается: больно хватает меня за локоть и волочёт к лестнице. Её рваное дыхание не предвещает ничего хорошего, но я обещаю себе, что непременно подберу слова, чтобы всё объяснить.

Однако стоит двери спальни захлопнуться, мой оптимизм стремительно вянет. Ему на смену приходит тяжесть вины и ощущение собственной ничтожности. Так всегда: когда я чувствую продолжительное мамино недовольство, то сжимаюсь и теряюсь. Забываю, что уже совершеннолетняя и что не сделала ничего из того, чего бы не делали мои ровесники. Сразу хочется потупить глаза и молча внимать её порицаниям в надежде на то, что так они быстрее закончатся.

— Мам…

Моя попытка заговорить первой обрывается хлёсткой пощёчиной. Перед глазами рассыпается сноп искр, лязгают зубы. На языке растекается солёный металлический вкус.

Прижав ладонь к вспыхнувшей щеке, я смаргиваю выступившие слёзы и непонимающе таращусь на маму. Она никогда меня не била. Могла шлёпнуть по заднице, однажды в сердцах дала пендель, но чтобы вот так…

Её лицо покрыто бордовыми пятнами, грудь тяжело вздымается.

— Какое же ты позорище! Самое настоящее!! Ты кем себя возомнила, сучка, а?! Припереться к обеду как ни в чём не бывало! Выключить телефон! Вышла из его машины как королева… Ты совсем из ума выжила?!

— Хватит на меня орать, — глухо чеканю я, чувствуя, как к вискам подбирается тёмное и опасное.

— Поговори мне ещё! — взвизгивает мама, да так громко, что на секунду закладывает уши. — Ты кем себя возомнила, а? Передавать через Вилена Константиновича, что не будешь ночевать дома? Нашлялась, да? Набухалась-натрахалась? Совсем совесть потеряла?

Отняв дрожащую руку от щеки, я медленно выпрямляюсь. Вина бледнеет и рассеивается, вытесняемая чувством глубокой несправедливости и потребности себя защитить. Потому что такого шквала помоев я не заслужила. Если уж собственная мать всегда выступает против меня, кому, если не мне самой, выбрать команду имени Лии.

— Да, нашлялась. Набухалась и натрахалась. — Я смотрю в её покрасневшие, сверкающие гневом глаза, голос звучит на удивление ровно. — Да, потеряла совесть окончательно. Хотя, судя по твоим словам, у меня её и не было никогда. И, к сведению, я ничего тебе не передавала. Это Леон по собственной инициативе попросил отца тебя успокоить. Вчера ночью меня чуть не изнасиловали, так что мне было ни до тебя, ни до кого-либо ещё. А теперь можешь продолжать орать дальше. Только давай немного потише — потом неделями будешь ругать себя за то, что о тебе плохо подумают.

Из бордового лицо мамы становится мертвенно бледным, словно кто-то чересчур резко выкрутил колесо контрастности.

— Кто тебя чуть не изнасиловал? — ошарашенно роняет она. — Леон?

От нелепости этого предположения я агрессивно трясу головой. Леон чуть меня не изнасиловал? Что за бред?

— Леон бы никогда меня и пальцем не тронул. Это Денис Морозов. — От звука его имени, произнесённого вслух, меня передёргивает. — Брат Эльвиры.

— Их сын? — взгляд мамы становится растерянным. — Но зачем ему? У него таких, как ты, вагон и маленькая тележка.

Я саркастично усмехаюсь. Самое смешное, что своим замечанием мама и не думает меня уязвить. Просто она искренне убеждена, что парень из обеспеченной семьи, независимо от внешности и характера, непременно имеет в своём амурном загашнике дюжину простолюдинок всех мастей, готовых в любой момент раздвинуть перед ним ноги. А я, её дочь, какой бы красивой, умной и весёлой не была, не могу представлять для людей его окружения реальной ценности. Я никто, пыль, песчинка.

— Можешь спросить его сама, когда увидишь.

— Лия… — мамин голос снова набирает свою обвинительную силу. — Я ведь тебе не зря говорила не таскаться ночами. А ты что? Опять не послушалась. Вот и получила…

На глаза падает красная пелена. Да сколько можно?! Сколько можно оправдывать всех вокруг… даже насильников! И постоянно, постоянно обвинять во всём меня!! Не так себя вела, не то надела, не послушалась, слишком громко смеялась…

— Если ты прямо сейчас не остановишься, я выйду отсюда, и ты больше никогда меня не увидишь, — цежу я, оглушённая шумом крови в висках. — Всему есть предел. Ты себя-то слышишь? Твою единственную дочь чуть не изнасиловали, а всё, о чём ты можешь думать, — так это о том, что она сделала не так. За что ты меня настолько не любишь? Что такого я тебе сделала?! Да, я не закончила школу с медалью, но я хорошо училась и проблем вам с папой никогда не доставляла. Не шарахалась ночами, как ты говорила, не сосала члены за гаражами, как это делали мои одноклассницы… У меня даже парень был всего один… Когда ты после смерти папы заявила, что мне нужно перевестись в другой вуз, я тебе и слова не сказала… Хотя мне жутко не хотелось… Я согласилась, потому что видела, как тебе тяжело, и не хотела доставлять проблем… Ответь, за что ты так меня презираешь? — по щекам текут слёзы застоявшейся обиды, которые я не пытаюсь смахнуть. — Что такого ты так сильно хотела видеть в своём ребёнке, чего нет во мне? Скажи! Может быть, я смогу это исправить!

Мама смахивает слёзы и мотает головой, но меня уже не остановить. Вся боль, унижение и непонимание, накопленные годами, выплёскиваются в этот длинный хлёсткий монолог.

— Хочешь знать, почему я сбежала без спроса? Потому что учёбы и натирания столов мне недостаточно для счастья. Мне двадцать! Я хочу ходить на свидания, танцевать, общаться и не чувствовать себя преступницей! Вы с Виленом Константиновичем решили причинить мне добро, выдернули из привычной жизни и бросили в змеиное гнездо. Ты понятия не имеешь, чего я натерпелась в первые недели учёбы! Как меня унижали, уничтожали просто потому, что я другая… Ты серьёзно задаёшься вопросом, почему я не отпрашиваюсь у тебя? Да потому что знаю: ты помотаешь головой и откажешь, независимо от аргументов. Потому что ты совершенно не видишь и не слышишь меня и вечно пытаешься сровнять с землёй. Недаром же вечно спрашиваешь: кем я себя возомнила? Как будто я самый ничтожный человек на свете. Да никем я себя не возомнила, мам. Я самая обычная и никогда и не думала об обратном. Я просто не хочу ощущать себя хуже других — только и всего.

Отступая назад, мама щупает трясущейся рукой воздух до тех пор, пока беззвучно не оседает на кровать.

— Как тебя унижали в университете?

— По-разному. — Нахмурившись, я смотрю в сторону. — Обзывали, коллективно бойкотировали, пинали рюкзак… гоняли к декану по сфабрикованным обвинениям… Вызывали на совет, где пытались отправить на принудительные сеансы психотерапии. Сейчас уже всё в порядке… Леон за меня заступился. Проблема только в Морозове. Он хотел, чтобы я стала его прислугой…

Поняв, что мама не знает о существовании кастовости в распиаренном вузе, я считаю нужным пояснить:

— Прислугой становятся те, кто попал в университет так же, как я — по случайности, а не из-за того, что подтираются деньгами. В обязанности прислуги входит всяческое угождение хозяину в обмен на возможность спокойно учиться. Секс, как мне объяснили, тоже часть договорённости. После того как я отказала Морозову, находиться в универе стало совсем невыносимо. Тогда меня заступился Леон, и всё наладилось. Но Морозов затаил обиду и на дне рождения Тимура вломился ко мне в номер и стал лапать… Порвал моё бельё и колготки… Я умоляла его остановиться, но он и слышать не хотел. Это было очень страшно. Потом появился Леон и избил его до полусмерти. Так, что его увезли на скорой. Что теперь будет — я не знаю.

Мама смотрит перед собой. Сплетённые пальцы мелко дрожат, как и губы.

— Я и понятия не имела, что… — её шея судорожно дёргается. — Что у тебя всё вот так… Тебе нужно было мне рассказать…

— А ты бы мне поверила?

Накрыв рот ладонью, она всхлипывает и мотает головой.

— Прости меня… Я паршивая мать… Должна была защищать тебя… Поэтому нет доверия… Ещё и ударила… Прости, пожалуйста, прости…

Она выглядит такой раздавленной, маленькой и уставшей, что на глаза наворачивается новая порция слёз. Маму становится жалко.

— Мам, не плачь… — хриплю я, глядя на посеребрённую прядь волос, выбившуюся из пучка. — Сейчас ведь уже всё в порядке…

Плотину прорвало не у меня одной. Сгорбившись, мама плачет. Её хрупкие плечи дёргаются в такт всхлипываниям, сквозь натянувшуюся ткань форменного платья проступают шишечки позвонков.

Повинуясь порыву, я опускаюсь на колени перед ней, ловлю тонкие сухие ладони с голубыми ручейками вен.

— Мам… Не надо, пожалуйста.

Мама обхватывает мои руки в ответ, прижимает ко рту, быстро и часто целует.

— Прости, доченька, прости… Прости меня, если можешь… Ты такая, как мне нужно… Другой дочери мне не надо… Прости меня, прости… Обещаю, с этого дня всё будет по-другому.