Элита

76

Лия

— Завтра выходной, так что предлагаю вместе сходить на рынок, — воодушевлённо щебечет мама, поправляя скворчащий бекон на сковородке. — Лишний раз убеждаюсь, что в столице за продукты драли втридорога. Тут килограмм мяса ровно в два с половиной раза дешевле стоит.

— Потому что здесь аренда дешевле и зарплата продавцов ниже. И система налогообложения другая, — говорю я, бесцельно размешивая в чашке давно растворившийся сахар.

— Мясо оно и есть мясо. С чего вдруг на его цену что-то влиять должно? — мама выкладывает глазунью на тарелку и ставит передо мной. Её голос снова становится чересчур мягким, словно она говорит с маленьким ребёнком. — Ешь хорошенько. Тебе силы на учёбу нужны.

Кивнув, я насаживаю на вилку кусочек бекона и машинально отправляю в рот. Мама продолжает баловать меня кулинарными изысками: вчера замариновала утку, в обед налепила пельмени, на завтраках тоже старается не повторяться — то сырников напечёт, то блинов с ягодами, сегодня сделала яичницу с беконом, вкуса которой я всё равно не почувствую.

Так она будто пытается убедить меня в том, что здесь нам будет лучше. Хотя порой мне кажется, что маме искренне нравится этот город. То, что ей куда ближе и понятнее, чем огромная своенравная столица, — это точно: недорогой рынок, где мама успела обзавестись знакомыми продавцами, соседи, рядом с которыми не нужно думать о социальной разнице… Жить здесь маме гораздо проще, чем рядом с Демидовыми.

— В общем, я вчера созванивалась с риелтором, — продолжает она, опускаясь напротив с чашкой кофе. — Эта женщина сказала, что за такую сумму можно при желании выкупить небольшую трёшку с хорошим ремонтом. Сейчас покажу.

Немного покопавшись в смартфоне, она разворачивает экран ко мне.

— Вот, полистай. Мебель останется вся, включая телевизор. Обои, конечно, можно заменить, но в остальном мне очень нравится.

Я бегло пролистываю около полусотни фотографий ничем не примечательной квартиры с безвкусным интерьером, включающим в себя ярко-розовый кухонный гарнитур и чёрный кожаный диван, и чувствую, как к горлу подкатывает тошнота. Пожалуй, только сейчас я начинаю осознавать, что мы здесь надолго.

— Здорово, — выдавливаю я, возвращая телефон на стол.

— Я ещё с нашей соседкой по лестничной клетке познакомилась, — не смолкает мама. — У неё тоже умер муж и есть сын твоего возраста. Хороший такой парень, кстати. Пакеты вчера помог мне поднять…

Торопливо опустошив тарелку, я под предлогом спешки отказываюсь от кофе и выскакиваю в прихожую. Мне нужно поскорее очутиться на улице, ибо если проведу в этой квартире ещё пару минут — задохнусь.

Занятия в университете — это лучшее время в сутках, не считая сна. За минусом убогого интерьера учиться здесь вполне сносно. Светил вроде Шанского в преподавательском составе нет, но есть Григорьев Виктор Иванович — харизматичный старичок, будто сошедший с портретов XIX века. Он носит часы на цепочке и обращается к студентам не иначе как «батенька» или «матушка». К своему предмету — «Поведенческой экономике» — относится с большой любовью, если не с фанатизмом, и страшно возмущается, если кто-то из слушателей не способен достоверно воспроизвести сказанное им.

На его лекциях удаётся ненадолго забыть о том беспросветном унынии, что ждёт меня вне университета, и отвлечься от разрушительных мыслей о Леоне — о том, что он настолько зол на меня за отъезд и отключённый телефон, что наверняка попытается забыть (если уже этого не сделал) и что есть вероятность: в свете случившегося его свадьба с Эльвирой может снова стать актуальной.

Вот такая я эгоистка: слиняла в другой город, но тайно лелею мысль, что прекрасный принц не забудет меня и непременно спасёт.

Домой возвращаюсь затемно. Сегодня в расписании стояло всего две пары, так что пришлось ещё пару-тройку часов проторчать в библиотеке, чтобы сократить время, отделяющее меня от сна.

— А вот и Лия пришла! Заходи! — мама, непривычно нарядная и с укладкой, встречает меня в дверях. — А у нас гости.

Затолкав пуховик в шкаф, я вывожу себя в гостиную — и натыкаюсь на накрытый стол, за которым сидит та самая соседка, о которой говорила мама, а слева от неё — великовозрастный юноша с глазами печального телёнка.

Я перевожу непонимающий взгляд на маму, беззвучно вопрошая: «А это что за хрен?»

— А это Макар, — с неестественно широкой улыбкой тараторит она, подталкивая меня к столу. — Сын Наташи, помнишь, я тебе говорила? Учится на третьем курсе физфака. А Лия — на втором. Ты садись-садись, голодная, наверное, после учёбы… Сейчас суп тебе положу, а пока бери пироги.

Не в силах выдавить ни звука, я подтаскиваю стул к углу стола.

— Говорят, сидеть на углу — плохая примета, — участливо комментирует соседка. — Семь лет замуж не выйдешь.

Пробурчав неопределённое «хм-м», я тянусь к салату. Банкет явно не на скорую руку — судя по тому, что на меню есть оливье.

— Морс налить кому-нибудь? — мама обводит глазами стол. — Вишнёвый.

— Я буду, — подаёт голос Макар.

После того как мама наполняет стаканы, гости оживляются. Наталья рассказывает, как рада новым соседям, ибо до нас тут жили совсем непутёвые люди, да и попросту алкаши, а Макар, залпом проглотив морс, выразительно откашливается и устремляет свой телячий взгляд на меня.

— Вы из столицы приехали, да? Я был там как-то. Не сказать, чтобы сильно впечатлился. Кроме метро, всё почти как у нас, только цены дороже.

Скрипнув зубами, я утыкаюсь взглядом в тарелку. Если он начнёт разглагольствовать про дешёвое мясо, я взорвусь.

— А я о чём говорю! — весело подхватывает мама. — В столице пока от одного конца города до другого доедешь, день пройдёт. А наш город небольшой, но уютный. Здесь до всего рукой подать.

Невидимый предохранитель внутри меня щёлкает, на глаза падает чёрная пелена. Я словно зритель на низкопробном спектакле, где актёры не только не знакомы с понятием актёрского мастерства, но и плохо выучили роли.

Со звоном отшвырнув вилку, вскакиваю.

— Уютный?!!! Да здесь на весь город два сраных кафе, маршрутка ходит раз в сорок минут, а в подъездах воняет мочой и плесенью!!!

Лицо соседки ошарашенно вытягивается. Что происходит с маминым — я не вижу, потому что, едва не опрокинув хлипкий раскладной стол, со всех ног несусь в прихожую. Мне нужно уйти. Наплевать куда.

— Лия просто очень устает в последнее время, — доносится до меня извиняющийся голос мамы. — Не стоит на неё обижаться…

— Можете обижаться до конца жизни! — бормочу я, оглушительно шарахнув дверью.

Ступеньки одна за другой мелькают под ногами, с каждой секундой становясь всё размытее. Грудь рвут беспомощность и отчаяние. Не могу больше притворяться… Не могу… Мне здесь всё отвратительно… И подъезды, и оливье.

Выскочив из подъезда, я как вкопанная останавливаюсь на крыльце и жадно хватаю ртом ледяной ветер. Остывшие слёзы царапают глаза.

Ещё никогда в жизни я не ощущала себя настолько потерянной и несчастной — безвольной заложницей собственного выбора. Не уверена, что решилась бы на отъезд, заранее зная, насколько всё будет плохо. Я хотела поддержать маму, а в итоге убиваю себя.

Существует ли грань между жертвенностью и великодушием? Между эгоизмом и стремлением к счастью? Как уметь их вовремя отличить? И где взять смелость, чтобы выбрать правильное?

Выпустив изо рта протяжный всхлип, я безвольно опускаюсь на лавку. Боковым зрением улавливаю очертания спортивного седана — совсем непривычного в здешних местах, но головы в его сторону не поворачиваю.

На улице чертовски холодно, а я не взяла ни шапку, ни перчатки, а это означает, что мне скоро придётся вернуться обратно. При мысли об этом внутри всё панически сжимается. Может, дойти до ближайшей станции, сесть на первый попавшийся поезд и…

Притуплённый отчаянием слух ловит звук шагов, а новый порыв ветра доносит до меня до боли знакомый запах: лаванды, пряностей и чего-то неповторимого, чем пах только он.

Левая половина груди разбухает, мешая лёгким выполнять свою функцию. Резко повернувшись, я впиваюсь взглядом в темноту, попутно напоминая себе, что шаги и запахи — это не более чем подлая иллюзия и Леона здесь просто не может быть.

Поворачиваю голову — и замираю, потому что и тёмно-синий силуэт, и походка слишком сильно напоминают его.

— Ты решила выйти, чтобы облегчить мне поиски? — раздаётся сипловатый, чуть насмешливый голос, который тоже слишком сильно напоминает о нём. — Я вокруг этого дома уже полчаса слоняюсь.

Из темноты проступает лицо, идентичное лицу Леона, и лишь тогда я понимаю, что это вовсе не игра воображения и не чей-то розыгрыш: второго такого красивого лица в мире просто нет.

Остатки моей фальшивой стойкости обломками осыпаются под ноги. Вскочив с лавки, я с размаху повисаю у него на шее и, уткнувшись в воротник куртки, начинаю истерично рыдать.