Гордость и Предубеждение

Глава 12

На следующее утро Элизабет проснулась с теми же мыслями и переживаниями, что мучили ее накануне вечером. Она по-прежнему не могла оправиться от неожиданности произошедшего – ни о чем другом думать было невозможно. Совершенно неспособная к каким-либо занятиям, она решила вскоре после завтрака попробовать исцелиться свежим воздухом и энергичной прогулкой, и уже было направилась к своей любимой тропинке в роще, как вспомнила, что туда иногда наведывался мистер Дарси. Это остановило ее, и вместо того, чтобы войти в парк, она свернула на дорожку, которая уходила подальше от главной аллеи. Ограда все еще закрывала от нее парк, но вскоре она дошла до калитки, открывавшей вход в него.

Прогулявшись раза два или три по этой части дорожки, соблазненная приятной свежестью утра, она остановилась у калитки и заглянула в парк. Пять недель, которые она провела в Кенте, сильно изменили его вид – с каждым днем свежей ​​зелени на деревьях становилось все больше. Она собиралась продолжить прогулку, когда заметила в роще, окаймлявшей парк, джентльмена, который, без сомнения, направлялся ей навстречу. Опасаясь, что это может быть мистер Дарси, она сразу же выскочила вон из парка. Но человек уже приблизился достаточно близко, чтобы заметить ее, и, ускорив свои шаги, окликнул ее. Она уже удалялась, но, услышав, что к ней обращается, как она узнала, мистер Дарси, снова вернулась к калитке. Он к тому времени тоже оказался там и, протянув письмо, которое она не задумываясь взяла, сказал, сохраняя вид подчеркнуто сдержанный: – Я прогуливался некоторое время в роще в надежде встретить вас. Вы не откажете мне в чести прочитать это письмо? А затем, слегка поклонившись, вернулся на дорожку, идущую в парк, и вскоре скрылся из виду.

Не ожидая ничего приятного, но при этом сгорая от любопытства, Элизабет вскрыла письмо и, к своему все возрастающему удивлению, увидела в конверте несколько сложенных листов почтовой бумаги, плотно исписанных с двух сторон убористым почерком. Продолжая свой путь по дорожке, она начала читать письмо. Оно было написано в Розингсе не далее как в восемь часов утра и гласило следующее:

Получив это письмо, мадам, не тревожьтесь из-за того, что оно может содержать повторение выражений чувств или напоминание о предложении, которые вчера вечером показались вам столь неприятными. Я пишу без всякого намерения вновь причинить вам боль или вновь самому испытать унижение, возвращаясь к надеждам, которые, как бы мы того не желали, не смогут так быстро развеяться. Душевных мук, которых потребовало обдумывание и написание, а также прочтение этого письма, можно было бы избежать, если бы мой характер не требовал, чтобы оно было мной написано и вами прочитано. Поэтому вы должны отнестись снисходительно к манере, в которой я настаиваю на вашем внимании; ваши чувства, я понимаю, будут противиться этому, но я проявляю упорство ради восстановления объективности ваших суждений.

Прошлым вечером вы обвинили меня в двух недостойных деяниях совершенно разного характера и, ни в коем случае, не равной тяжести. Первым было упомянуто то, что, я пренебрег чувствами влюбленных и разлучил мистера Бингли и вашу сестру, а вторым – что я, вопреки законным претензиям, вопреки требованиям чести и соображениям человечности, лишил мистера Уикхема достойного существования в настоящем и разрушил перспективы такого в будущем. Своенравно и безответственно отвернуться от человека, рядом с которым прошла моя юность, признанного любимца моего отца, молодого человека, который не располагал практически ничем, кроме покровительства моей семьи, и который был воспитан в уверенности на его продолжение, все это было бы настолько безнравственным, что не шло бы ни в какое сравнение с разлукой двух молодых людей, чья привязанность длилась всего нескольких недель. Но от суровых обвинений, которые были так решительно предъявлены мне вчера вечером, беспристрастно принимая во внимание реальные обстоятельства, я надеюсь быть избавлен в будущем, когда будет прочитано следующее описание моих действий и их мотивов. Если при таком объяснении, отражающем, конечно же, мою точку зрения, я вынужден сообщить о чувствах, которые могут оказаться оскорбительными для вас, я могу только высказать мои глубочайшие сожаления. Необходимость внесения ясности требует прямоты, и дальнейшие извинения становятся нелепыми.

Вскоре после появления в Хартфордшире я, как и многие другие, увидел, что Бингли явно отдает предпочтение вашей старшей сестре, уделяя гораздо меньше внимания другим молодым женщинам. Но только в вечер бала в Незерфилде возникло опасение, что он испытывает действительно серьезную привязанность. Я часто наблюдал и раньше его увлечения. Но на том балу, когда я имел честь танцевать с вами, благодаря случайно сказанным словам сэра Уильяма Лукаса, я впервые узнал, что внимание Бингли к вашей сестре породило всеобщее ожидание их брака. Он говорил об этом как о решенном деле, для завершения которого осталось только назначить дату венчания. С этого момента я стал внимательно присматриваться к поведению моего друга, и смог убедиться, что его пристрастие к мисс Беннет превосходило все, что мне когда-либо пришлось видеть. Я наблюдал также и за вашей сестрой. Ее облик и манеры, как всегда, были бесхитростными, живыми и полными обаяния, но без проявления каких-либо признаков особой склонности, и после целого вечера внимательного наблюдения я остался в убеждении, что, хотя она с удовольствием принимала внимание моего друга, но не отвечала на него каким-либо образом, выказывающим ее особую симпатию к нему. Если вы считаете мое наблюдение неверным, значит, я совершил ошибку. Вы лучше знаете свою сестру, что делает более вероятным мое заблуждение. Если это действительно так, если я заблуждался и причинил ей боль, то ваше негодование не было безосновательным. Но я без колебаний продолжу утверждать, что отстраненность, выражаемая лицом и всем обликом вашей сестры была такова, что самый проницательный наблюдатель не мог бы поверить в то, что, каким бы дружелюбным ни был ее характер, ее сердце было затронуто хотя бы в малейшей степени. То, что мне хотелось верить в ее безразличие, это несомненно, но я осмелюсь утверждать, что мои надежды или опасения, как правило, не влияют на мои выводы и решения.

Я поверил, что она равнодушна к нему, не потому что мне этого просто хотелось, я верил в это по беспристрастному убеждению, настолько искренне, насколько этого требовал мой разум. Мои возражения против его брака были не теми, для преодоления которых, как я вчера вечером признался вам, в моем случае потребовалась величайшая сила страсти – неравенство положений не могло быть таким пагубным для моего друга, как для меня. Но были и другие причины неприятия, причины, которые никуда не исчезли, и продолжают существовать в равной степени в обоих случаях, но о них сам я старался забыть, потому что они пока не затронули меня.

Об этих причинах необходимо упомянуть хотя бы кратко. Низкое положение в обществе семьи вашей матери, хотя и вызывало возражения, не выглядело столь шокирующим, как демонстрируемое ею полное отсутствие такта, в не меньшей степени проявляемое тремя вашими младшими сестрами, а иногда даже вашим отцом. Прошу вашего прощения, мне больно так огорчать вас.

Но несмотря на огорчения, вызванные промахами ваших ближайших родственников, и ваше неудовольствие от такого их описания, вас должна утешить мысль о том, что ваше с сестрой умение вести себя так, чтобы избежать малейшей доли высказанных порицаний, достойно общего признания и делает честь здравому смыслу и характеру, присущих вам и вашей старшей сестре. Добавлю только, что, произошедшее в тот вечер окончательно определило мое мнение обо всех участниках событий и усилило побуждение, зародившиеся ранее, уберечь моего друга от увлечения, которое я считал крайне неудачным. На следующий день он уехал из Незерфилда в Лондон, как вы, я уверен, помните, с намерением вскоре вернуться.

Теперь предстоит раскрыть мою роль в последующих событиях. Беспокойство его сестер не уступало моему, совпадение наших чувств выяснилось сразу, и, одинаково понимая, что нельзя терять времени, спасая их брата, мы решили безотлагательно присоединиться к нему в Лондоне. Поэтому мы и уехали, а там я взял на себя труд указать моему другу на несомненную пагубность его выбора. Я убедительно описал причины и настаивал на серьезности положения. Но какие бы сомнения не сдерживали его решимость, я не думаю, что они в конечном итоге помешали бы браку, если бы не были подкреплены доказательствами безразличия вашей сестры, которые я не преминул выложить. Раньше он верил, что она ответит на его любовь искренним, если не равным влечением. Но Бингли присуща большая врожденная неуверенность, и он сильнее поддается моему суждению, чем прислушивается к своему собственному. Убедить его, следовательно, в том, что он обманулся, было не очень трудным делом. Уговорить его не возвращаться в Хартфордшир, когда ситуация сделалась очевидной, не заняло много времени. Я не могу винить себя за то, что зашел так далеко ради блага друга. Во всей этой истории есть только один поступок, который не дает мне покоя. Дело в том, что я унизил свое достоинство настолько, что прибег к мерам малопочтенным и скрыл от него присутствие вашей сестры в столице. О ее приезде знал я сам, и о нем было известно мисс Бингли, но ее брат не знает об этом и поныне. Возможно, они могли встретиться и без нежелательных последствий, но его влечение не показалось мне угасшим в степени достаточной, чтобы он мог встретиться с ней без какой-либо угрозы для наших планов. Возможно, такое утаивание, этот обман были ниже моего достоинства, однако это было сделано, и делалось во благо. По этому поводу мне больше нечего сказать, извиняться более не за что. Если я и причинил боль вашей сестре, то сделал это непреднамеренно, и хотя мотивы, которыми я руководствовался, могут вам показаться совершенно неубедительными, я еще не осознал до конца необходимости их осуждать.

Что касается другого, более тяжелого обвинения в нанесении вреда мистеру Уикхему, я могу опровергнуть его, только изложив вам историю его отношений с моей семьей. В чем именно он меня обвинял, мне неизвестно, но об истинности того, что расскажу я, могут свидетельствовать многие люди, чья добросовестность никогда не подвергалась сомнению.

Мистер Уикхем – сын весьма почтенного человека, который в течение многих лет управлял всеми делами поместья Пемберли и чье безукоризненное отношение к исполнению своих обязанностей естественным образом побудило моего отца отблагодарить его. Поэтому Джорджу Уикхему, который был его крестником, оказывалась постоянная поддержка. Мой отец оплатил его обучение в школе, а затем и в Кембридже – это была помощь, о которой он и мечтать не мог, поскольку его собственный отец, всегда испытывавший недостаток средств из-за расточительности жены, не смог бы дать ему образование, доступное лишь состоятельным джентльменам. Моему отцу не только нравилось общество этого молодого человека, манеры которого всегда были привлекательными, он также был самого высокого мнения о его добродетелях и, рассчитывая, что церковь станет его профессией, намеревался обеспечить его подходящим местом. Что касается меня, то уже много-много лет назад я начал воспринимать его совсем по-другому. Порочные наклонности, беспринципность, которую он тщательно скрывал от своего старшего друга, не могли ускользнуть от внимания молодого человека почти того же возраста, что и он сам, и имевшего возможность видеть его в минуты, когда тот не заботился о производимом впечатлении. Мистер Дарси, естественно, был лишен такой возможности. И здесь я вынужден снова причинить вам боль – только вы можешь знать, насколько сильную. Но какие бы чувства ни вызывал мистер Уикхем, подозрения в их происхождении не помешают мне раскрыть его истинный характер – это только добавит еще один мотив.

Мой уважаемый всеми отец умер около пяти лет назад. Его доброе отношение к мистеру Уикхему было до последнего момента настолько несомненным, что в своем завещании он особо рекомендовал мне, чтобы я способствовал наилучшим образом его продвижению, насколько это позволит профессия, выбранная им, и если он решит следовать по духовной стезе, то желал, чтобы один из приходов, как только он станет свободным, был дарован ему. К тому же в наследство ему была назначена тысяча фунтов. Его собственный отец не надолго пережил моего, и через полгода после этих печальных событий мистер Уикхем написал мне, что, приняв окончательное решение не следовать первоначальным намерениям, он надеется, что я не сочту неразумным с его стороны рассчитывать на кое какие скорые денежные выплаты, а не дожидаться обещанного в будущем места, которым он, по всей видимости, не сможет воспользоваться. Он добавил, что у него возникло намерение изучать право, и я должен признать, что проценты с унаследованного капитала в тысячу фунтов будут совершенно недостаточной поддержкой для этого. Я скорее желал, чем верил, что он искренен в своих намерениях, но, независимо от этого, был готов согласиться на его предложение. Я не сомневался, что мистеру Уикхему не следует становиться священнослужителем. Таким образом, дело вскоре было улажено: он отказался от любых претензий на место в приходе, даже если бы у него появилась возможность когда-либо получить его, и получил взамен три тысячи фунтов. Всякие отношения между нами, казалось, теперь прекратились. Я был слишком неблагоприятного мнения о нем, чтобы приглашать его в Пемберли или искать его общества в столице. Я думаю, он действительно жил в городе, но его изучение права было чистым притворством, и, поскольку теперь он был избавлен от ограничений в средствах, то жизнь вел праздную и распутную. Около трех лет я мало что о нем слышал, но по смерти пастора в приходе, который раньше был предназначен для него, он снова обратился ко мне с письмом, содержащим просьбу о предоставлении ему этого места. Его обстоятельства, как он заверил меня, и мне не составило труда поверить в это, были чрезвычайно плохими. Он нашел юриспруденцию крайне бесполезным занятием и теперь был полон решимости принять сан, если я предоставлю ему приход, о котором в свое время шла речь. В его праве на него, как он полагал, не могло быть никаких сомнений, поскольку он был твердо уверен, что у меня нет другого человека, о котором я должен был заботиться, и я не мог пренебречь волей моего уважаемого отца. Вы вряд ли станете упрекать меня в том, что я отказался выполнить эту просьбу и не изменил своего решения при последующих ее повторениях. Его негодование вполне отвечало его бедственному положению, и он, несомненно, был столь же груб в своих оскорблениях по отношению ко мне в разговорах с другими, как и в прямых упреках мне самому. По прошествии некоторого времени всякие отношения между нами прекратились. Как складывалась его жизнь далее, я не ведаю. Но прошлым летом он снова самым болезненным образом объявился в моей жизни.

Теперь я должен поведать историю, которую сам я предпочел бы забыть, и которую никакие обстоятельства, кроме сложившихся сейчас, не могли заставить меня рассказать кому бы то ни было. Сказав так много, я не сомневаюсь в вашей способности сохранить тайну. Моя сестра, которая более чем на десять лет младше меня, была оставлена ​​под опекой племянника моей матери, полковника Фицуильяма, и меня самого. Около года назад я забрал ее из пансиона, и ее образование продолжилось в Лондоне. Прошлым летом она поехала с дамой, которая занималась ее воспитанием, в Рамсгейт. Туда же отправился и мистер Уикхем, несомненно, с определенными намерениями, ибо оказалось, что между ним и миссис Янг, в добропорядочности которой мы были самым несчастным образом обмануты, имело место давнее знакомство. Благодаря ее попустительству и даже помощи он настолько завоевал доверие Джорджианы, чье нежное сердце хранило теплые воспоминания о его доброте к ней в детстве, что они убедили ее поверить в его любовь и дать согласие на побег. Ей было тогда всего пятнадцать лет, и это должно послужить ей оправданием; и после признания ее неблагоразумия я рад добавить, что узнал обо всем от нее самой. Я, не предупредив заранее, присоединился к ним за день или два до предполагаемого дня побега, и тогда Джорджиана, не в силах вынести мысль о том, насколько это может огорчить и обидеть любимого брата, на которого она смотрела почти как на отца, призналась мне во всем. Вы можете себе представить, что я пережил и как действовал. Из опасения нанести урон чести, а также травмировать юношеские чувства моей сестры, мы постарались скрыть происшествие и не прибегать к публичному разоблачению, но я написал мистеру Уикхему, который немедленно покинул это место, а миссис Янг, конечно, была уволена. Главной целью мистера Уикхема, несомненно, было состояние моей сестры, составляющее тридцать тысяч фунтов, но я не могу не предположить, что надежда отомстить мне была не менее сильным побуждением. Его месть была бы действительно беспредельной.

Это, мадам, правдивое изложение всех деталей истории, которая произошла между нами; и если вы не отвергнете его полностью, как не вызывающее доверия, вы, надеюсь, впредь воздержитесь от обвинений меня в жестокости по отношению к мистеру Уикхему. Я не знаю, каким образом, какими словами он добился вашего расположения, но его успеху, пожалуй, не стоит удивляться. Принимая во внимание то, что вы раньше не были в курсе всего произошедшего, вряд ли можно было предполагать, что вы сами сделаете правильные заключения, а подозревать кого-либо, конечно, не в вашем характере.

Вы, возможно, зададитесь вопросом, почему всего этого я вам не рассказал вчера вечером; но тогда я еще не владел собой настолько, чтобы решить, что можно, а чего не следует раскрывать вам. Для подтверждения правдивости всего, что здесь изложено, я могу сослаться на свидетельства полковника Фицуильяма, который, в силу нашего близкого родства и регулярного общения, и, более того, как одного из исполнителей воли моего отца, был знаком в деталях со всеми действиями, мною предпринятыми. Если ваше неприятие моей персоны помешает считать мои утверждения убедительными, то по той же причине вы не сможете отказать в доверии моему кузену; и чтобы у вас была возможность переговорить с ним, я постараюсь найти возможность передать это письмо вам в руки еще этим утром. Мне остается только добавить: Храни вас Господь.

Фицуильям Дарси.