Гордость и Предубеждение

Глава 16

Вместо того, чтобы получить письмо с извинениями от своего друга, как ожидала томимая неопределенностью Элизабет, мистер Бингли явился вместе с Дарси в Лонгборн вскоре после визита леди Кэтрин. Джентльмены прибыли довольно рано, и прежде чем миссис Беннет успела начать рассказывать ему о том, что они видели его тетю, от чего ее дочь стала ни жива, ни мертва, Бингли, думавший лишь о том, как бы остаться наедине с Джейн, предложил им всем прогуляться. Предложение было принято. Миссис Беннет, однако, не имела привычки ходить пешком, а у Мэри для этого никогда не было времени, но оставшиеся пятеро отправились все вместе. Бингли и Джейн, впрочем, вскоре позволили остальным заметно опередить их. Они отстали, в то время как Элизабет, Китти и Дарси не осталось ничего иного, как развлекать друг друга беседой. Старшие говорили очень мало, а Китти слишком боялась Дарси, чтобы вымолвить при нем хоть слово, Элизабет обдумывала предполагаемый отчаянный шаг, да и он, вполне возможно, тоже готовился к чему-то решительному.

Они направились в сторону Лукасов, потому что Китти хотела навестить Марию, а так как у Элизабет не было причин присоединиться к ней, она осталась наедине с Дарси. Теперь настал момент для исполнения ее плана, и пока решимость не оставила ее она сказала:

– Мистер Дарси, я наверное очень эгоистичное существо и ради того, чтобы облегчить тяжесть на своей душе, пренебрегу тем, что могу серьезно огорчить вас. Я больше не могу откладывать выражение моей благодарности за вашу несказанную доброту по отношению к моей бедной сестре. С тех пор, как мне стало известно обо всем, я все время хотела сказать вам, как безмерно я признательна за вашу помощь. Если бы это могло стать известным остальным членам моей семьи, благодарность вам исходила бы не только от меня, но и от всех моих близких.

– Мне жаль, чрезвычайно жаль, – ответил Дарси с заметным удивлением и волнением, – что вам сообщили о том, что могло, в неверном освещении, вызвать у вас беспокойство. Я не думал, что миссис Гардинер заслуживает так мало доверия.

– Вы не должны винить мою тетю. Это Лидия проболталась о вашем участии в этом деле, и, конечно, я не могла успокоиться, пока не узнала всех подробностей. Позвольте мне снова и снова поблагодарить вас от имени всей моей семьи за то великодушное сострадание, которое побудило вас взять на себя столько хлопот и вынести столько унижений.

– Если вы благодарите меня, – возразил он, – пусть это будет только от вашего имени. Не стану отрицать, что желание избавить вас от страданий было главным моим побуждением, которое, возможно, добавило что-то к другим соображениям, которые поощряли меня. Но ваша семья мне ничем не обязана. Как бы я их ни уважал, я думал только о вас.

Элизабет была настолько смущена, что не могла вымолвить ни слова. После короткой паузы ее спутник добавил:

– Вы слишком великодушны, чтобы играть моим сердцем. Если ваши чувства остались теми же, что были в апреле, скажите мне об этом немедленно. Мои привязанность и желание не изменились, но одно ваше слово заставит меня замолчать навсегда.

Элизабет, ощущая все более и более испытываемые им неловкость и тревогу, наконец заставила себя говорить, и сразу же, хотя и временами сбиваясь, дала ему понять, что ее чувства с той поры претерпели столь существенные изменения, что она принимает его нынешние заверения с благодарностью и удовольствием. Счастье, которое вызвал этот ответ, было таким, какого он, вероятно, никогда прежде не испытывал, и он выразился по этому поводу так искусно и так горячо, как только может сделать это человек, совершенно потерявший голову от любви. Если бы Элизабет смела поднять на него глаза, она могла бы увидеть, как идет ему выражение сердечного восторга, отразившееся на его лице; но, хотя она не смела смотреть, она могла слушать, и он рассказал ей, как важна она для него, о своих чувствах, которые делали его привязанность с каждым мгновением более ценной.

Они пошли дальше, не замечая, в какую сторону света. Слишком много нужно было обдумать, прочувствовать и высказать друг другу, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Она вскоре узнала, что они были обязаны своей нынешней решимостью объясниться усилиям его тети, которая навестила его в Лондоне на обратном пути и рассказала о своем визите в Лонгборн, его причинах и целях, а также сути своего разговора с Элизабет, упорно подчеркивая каждое высказывание этой непочтительной молодой леди, по мнению ее светлости, особенно ярко демонстрировавшие ее испорченность и самоуверенность. Она была совершенно уверена, что таким образом представленное поведение должно помочь ее попыткам добиться того обещания от ее племянника, которое отказалась дать дерзкая девчонка. Но, к несчастью для ее светлости, эффект оказался прямо противоположным.

– Это поселило во мне надежду, – признался он, – какую я едва ли позволял себе лелеять раньше. Я достаточно хорошо знал ваш характер, находясь в убеждении, что если бы вы были абсолютно и бесповоротно настроены против меня, вы бы признались в этом леди Кэтрин честно и открыто.

Элизабет покраснела и рассмеялась, заметив:

– Да, вы в достаточной степени испытали на себе мою откровенность, чтобы поверить, что я способна на это. После того, как я так отвратительно бросила оскорбления вам в лицо, я уж конечно без колебаний способствовала бы вашему унижению перед всеми вашими родственниками.

– Что вы могли сказать обо мне, чего я не заслужил? Ибо, хотя ваши обвинения были необоснованными, исходящими из ошибочных предпосылок, мое поведение по отношению к вам в то время заслуживало самого сурового порицания. Это было непростительно. Я не могу вспоминать об этом, не испытывая отвращения к себе.

– Не будем ссориться из-за оценки степени вины, заслуженной в тот вечер, – сказала Элизабет. – Поведение ни одного из нас, если строго разобраться, не будет безупречным, но с тех пор мы оба, я надеюсь, улучшили наши манеры.

– Я не могу так просто примириться с собой. Воспоминания о том, что я тогда сказал, о моем поведении, моих манерах, моих выражениях в те времена, теперь, хотя и минуло много месяцев, невыразимо мучительны для меня. Ваш упрек, так справедливо брошенный мне, я никогда не забуду: – если бы вы вели себя как джентльмен. Такими были ваши слова. Вы не можете знать, вы едва ли можете себе представить, какие мучения они мне доставили, хотя, признаюсь, это заняло немалое время, прежде чем я стал достаточно разумным, чтобы признать их справедливость.

– Я, конечно, была очень далека от того, чтобы предполагать, какое сильное впечатление они произведут. Я не имела ни малейшего представления о том, что из-за них можно испытать такие сильные чувства.

– Легко могу в это поверить. Вы тогда считали меня лишенным всяких чувств, и я уверен, что так оно и было. Я никогда не забуду выражение вашего лица, когда вы сказали, что я не мог обратиться к вам каким-либо мыслимым способом, который побудил бы вас принять мое предложение.

– О! Не повторяйте того, что я тогда сказала. Эти воспоминания нам не на пользу. Уверяю вас, что мне давно уже очень стыдно за это.

Дарси заговорил о своем письме.

– Неужели оно, – спросил он, – заставило вас хоть в какой-то степени изменить ваше мнение обо мне? Вы, прочитав его, поверили всему, о чем я писал?

Она рассказала, какое впечатление письмо произвело на нее, и как постепенно все ее прежние предрассудки растаяли.

– Я знал, – сказал он, – что написанное мною должно причинить вам боль, но это было необходимо. Надеюсь, вы уничтожили письмо. В нем была одна часть, начало, которую я не хотел бы, чтобы вы снова прочли. Я вспоминаю некоторые выражения, которые могли справедливо заставить вас меня ненавидеть.

– Письмо, безусловно, будет сожжено, если вы считаете это необходимым для сохранения моего уважения, но, хотя у нас обоих есть основания полагать, что мои взгляды не столь непоколебимы, я надеюсь все же, их и не так просто изменить, как это подразумевается.

– Когда я писал то письмо, – ответил Дарси, – я считал себя совершенно спокойным и хладнокровным, но с тех пор я осознал, что оно было написано в ощущении ужасной горечи.

– Письмо, возможно, началось с ощущения горечи, но закончилось не так. Прощание – это само милосердие. Но не думайте больше о письме. Чувства человека, который его написал, как и человека, который его получил, теперь настолько отличаются от существовавших тогда, что все неприятные обстоятельства, им порожденные, должны быть забыты. Вам еще предстоит узнать некоторые из принципов моей философии. И вот вам пример: думайте только о том прошлом, воспоминание о котором доставляет вам удовольствие.

– Я не могу отдать вам должное за уроки философии такого рода. Ваши размышления наверняка настолько лишены порицания, что удовлетворение, порождаемое ими, не философское, а, что гораздо лучше, присущее чистой душе. Но в моем случае это не так. Неизбежно придут болезненные воспоминания, которые не могут и не должны быть отринуты. Всю свою жизнь я был существом эгоистичным в каждодневной жизни, хотя и не в глубине души. В детстве меня учили, что правильно, но не учили, как справляться со своим нравом. Мне внушили хорошие принципы, но позволили следовать им в гордыне и тщеславии. К сожалению, будучи единственным сыном (в течение многих лет еще и единственным ребенком), я был избалован своими родителями, которые, хотя сами были безупречны (в особенности мой отец – воплощенные благожелательность и любезность), позволяли, поощряли, но невольно учили меня быть эгоистичным и властным, не заботиться ни о ком, кроме своего семейного круга, глядеть свысока на весь остальной мир, пренебрегать окружающими или, по крайней мере, думать свысока о разуме и достоинстве других по сравнению с моими собственными. Таков я был с восьми до двадцати восьми, и таким я мог бы оставаться и сейчас, если бы не вы, дорогая, прекрасная Элизабет! Чем я только вам не обязан! Вы преподали мне урок, действительно трудно воспринимаемый поначалу, но невероятно полезный. Вы разбудили мой разум и мое сердце. Я пришел к вам, не имея сомнений в том, что буду с радостью принят. Вы же показали мне, насколько несостоятельны все мои претензии нравиться женщине, обладающей теми достоинствами, которые действительно должны нравиться.

– Убедили ли вы себя, что я должна была это сделать?

– Да, конечно. Вы не забыли о моем тщеславии? Я думал, вы желаете и ждете моих ухаживаний.

– Мои манеры, должно быть, были не самыми лучшими, но не намеренно, уверяю вас. Я никогда не хотела вводить вас в заблуждение, но моя интуиция часто могла меня обманывать. Как вы, должно быть, ненавидели меня после того вечера?

– Ненавидел вас! Поначалу я, возможно, и злился, но вскоре мой гнев начал принимать правильное направление.

– Рискну спросить, что вы обо мне подумали, когда мы встретились в Пемберли. Вас рассердило то, что я приехала?

– Нет, конечно, я не почувствовал ничего, кроме удивления.

– Ваше удивление не могло превзойти моего, когда вы меня заметили. Мой разум подсказывал мне, что я не могу рассчитывать на особое радушие, и, по правде сказать, я была готова получить именно то, что заслужила.

– Моей целью было, – ответил Дарси, – показать вам, со всей любезностью, которая была в моих силах, что я не настолько низок, чтобы таить обиду на прошлое, и я надеялся получить ваше прощение, сгладить ваше дурное мнение, дав вам понять, что ваши упреки были приняты во внимание. Я едва ли могу сказать, как скоро возникли какие-либо другие мысли, но полагаю, что примерно через полчаса после того, как я вас увидел.

Затем он рассказал ей о радости, которую испытала Джорджиана от знакомства с ней, и о ее разочаровании из-за их внезапного отъезда. Рассказ естественным образом привел к причине этого отъезда, и тут же она узнала, что его решение последовать за ней из Дербишира в поисках ее сестры было принято еще до того, как он покинул гостиницу, и что его серьезный вид и задумчивость возникли не из-за чего-либо иного, кроме как необходимости обдумать возникшую ситуацию.

Она не замедлила снова выразить свою благодарность, но для каждого из них тема была слишком болезненной, чтобы продолжить разговор.

Пройдя несколько миль неторопливым шагом и будучи слишком увлеченными друг другом, чтобы замечать что-нибудь вокруг, они, вспомнив о времени, наконец обнаружили, что пора возвращаться домой.

– Как все произошло между мистером Бингли и Джейн? – поинтересовался он, положив таким образом начало обсуждению иных событий. Дарси был в восторге от их помолвки – его друг, не вдаваясь в подробности, сообщил ему о ней.

– Я должна спросить, были ли вы удивлены? – спросила Элизабет.

– Вовсе нет. Когда я уезжал, я чувствовал, что это вот-вот случится.

– То есть, вы дали свое позволение. Я так и предполагала.

И хотя он возражал против такого выражения, она поняла, что так оно и было.

– Вечером перед моим отъездом в Лондон, – стал рассказывать он, – я признался ему во всем, что, как я полагаю, мне следовало сделать давно. Я рассказал ему обо всем, что произошло, чтобы признать мое прежнее вмешательство в его дела неоправданным и непростительным. Его оно крайне удивило. Он ни в малейшей степени не ожидал чего-либо подобного с моей стороны. Более того, я признал, что заблуждался, предполагая, что ваша сестра равнодушна к нему, и поскольку я ясно видел, что его привязанность к ней не угасла, не сомневался в их совместном счастье.

Элизабет не могла не улыбнуться, выслушивая, как непринужденно и легко он управлял своим другом.

– Вы утверждали это на основании собственных наблюдений, – спросила она, – когда сказали, что моя сестра любит его, или только на основании моих заявлений, сделанных прошлой весной?

– Первое, в большей степени. Я пристально наблюдал за ней во время двух последних визитов в ваш дом, и окончательно убедился в ее привязанности.

– И ваша уверенность в этом, я полагаю, без промедления и усилий тут же убедила его.

– Так и было. Бингли присуща подлинная скромность. Его робость не позволяла ему полагаться на собственное суждение в столь непростом случае, но его доверие ко мне избавляло от сомнений и неуверенности. Я был вынужден признаться в одном поступке, который совершенно справедливо задел его, и даже вызвал, хоть и ненадолго, его обиду. Я не мог позволить себе скрыть, что ваша сестра прошлой зимой гостила в городе в течении трех месяцев, что я знал об этом и скрывал от него. Он был по-настоящему зол. Но его гнев длился не дольше, чем он оставался в сомнениях относительно чувств вашей сестры. Теперь он с чистым сердцем простил меня.

Элизабет хотелось съязвить, что мистер Бингли был самым желанным другом, столь легко управляемым, что его ценность трудно было переоценить, но она сумела сдержать себя. Она вспомнила, что он еще не научился быть объектом шуток, и было еще слишком рано злоупотреблять иронией. Радуясь грядущему счастью Бингли, которое, конечно, должно было уступать только его собственному, он продолжал разговор, пока они не дошли до дома. В холле им пришлось расстаться.