И время остановилось

30

Хоть над их головами и висела угроза – Антуана разыскивали, – зима 1943 года тянулась медленно и без особых происшествий. От отца Аурелия узнала, что Шарль Тардье и впрямь работает на гестапо в Шатору. Там французские и немецкие агенты выявляли ячейки Сопротивления. Кто протолкнул его в нацистскую полицию, отец или дед, было неясно, зато все понимали – стоит ретивому юнцу получить побольше полномочий, как он тут же примется совать нос в шатийонские дела.

Леандр же, воспользовавшись серией концертов в Париже, занес в книжную лавку на улице Помп пачку писем для местного подполья. Ироничная инструкция гласила: подсунуть конверт в книгу Робера Бразийака[52], известного поклонника Третьего рейха. А вечером Леандр как ни в чем не бывало вышел на сцену – он выступал на благотворительном концерте в компании звезд первой величины. Вернувшись, он тут же попал под град вопросов Мари и Аурелии: правда ли, что обожаемая ими Эдит Пиаф продалась врагу? Верить ли слухам?

– Она и впрямь поселилась в борделе, где отираются главные бошевские шишки? – полюбопытствовала Аурелия.

– Я по радио слышала – они там обжираются икрой и фуа-гра! – с отвращением добавила Мари.

Сидя в кресле у камина, Леандр счел нужным просветить дочерей насчет «двуличия» некоторых артистов.

– Я таких знаю – регулярно ездят петь в Германию, развлекают солдат, а сами у себя дома прячут евреев. Насчет Пиаф не скажу, но, говорят, она использует свои связи, чтобы добывать фальшивые документы. Всякое может быть. Между прочим, когда я пел, в зале сидели боши… И, кстати, родители Мадлен тоже были.

При упоминании о бывшей подруге сердце Аурелии кольнула легкая грусть – так бывает, когда вспоминаешь счастливое, но ушедшее детство.

– Похоже, они по-прежнему умеют обзаводиться нужными знакомствами, – едко бросила она.

– Увы. Аресту Жакоба они откровенно обрадовались. У меня даже было чувство, что они пытаются вызнать у меня хоть что-нибудь про Ариэль. Хорошо хоть сумел убедить их, что понятия не имею, где она.

– Да им-то какая разница? – проворчала Аурелия.

Наклонившись к очагу, чтобы поворошить угли, Леандр негромко сказал:

– Гестапо отваливает доносчикам по две тысячи франков в месяц. Уверен, родители Мадлен не последние, кто греет на этом руки.

– Мрази! – процедила Мари сквозь зубы. – Ни стыда у них, ни совести!

– А что поделать! – вздохнул Леандр, раскрывая томик «Графа Монте-Кристо». – На войне люди показывают свое истинное лицо.

Оставив отца за чтением, Аурелия отправилась приглядеть за рагу, которое тушилось на кухне. Но на полпути замерла, услышав встревоженный шепот сестры:

– Про Рольфа что-нибудь разузнал?

Леандр так же тихо ответил:

– Ничего конкретного. Только то, что у него важный пост в немецкой тайной полиции. Но ты не волнуйся, он не во Франции.

– Легко сказать – не волнуйся! Доминик все-таки мой ребенок.

Аурелия зажала рот рукой, подавив вскрик изумления. Кинулась на кухню, захлопнула дверь, чтобы спокойно все обдумать. Сказанное Мари не укладывалось в голове! Ведь у сестры только один ребенок – Луи. Если только… Вдруг не Готье отец мальчика? Да нет, быть не может – Луи родился больше чем через девять месяцев после их свадьбы. Выходит, есть только одно объяснение: до мужа у Мари был другой мужчина. Но при чем тут этот Рольф, которого она так боится? И главное – где же Доминик?

В феврале, пока немцев били под Сталинградом, проверки и облавы участились. Каждый вечер Аурелия и остальные, усевшись в зимнем саду при свете зеленой библиотечной лампы, слушали лондонские новости. Бошам порой удавалось забить помехами эфир, но после девяти вечера все-таки проходили закодированные сообщения. «Комета снова пролетит мимо», – доносилось из приемника. Или: «Аббат нервничает». За этими фразами скрывались данные о выброске людей или снаряжения, об агентах или о грядущих арестах. Города страдали от нехватки продовольствия, и черный рынок расцвел пышным цветом. Листая старые фотоальбомы, Аурелия порой тосковала по прежней жизни, полной развлечений и выездов к лучшим кутюрье. Увы, от былой беззаботности не осталось и следа! Впрочем, она понимала, что ей еще повезло: на столе всегда есть еда, спасибо щедрым грядкам и курятнику Марселины. Их семья уж точно жила не хуже прочих. К тому же рядом Антуан – с ним было легче переносить этот чудовищный абсурд. Из-за строгих чиновничьих проверок ему пока не раздобыли фальшивые документы, но по вечерам они с Аурелией иногда прогуливались при луне – то вдоль берега, то полями.

Среди этих размеренных будней, полных тревог и мелких радостей жизни, Чик-Чирик как-то раз, в начале марта, решил устроить танцы после очередного собрания. Режим Виши официально запретил подобные сборища, но десятую годовщину свадьбы Томаса и Соледад он твердо вознамерился отпраздновать. С чердака притащили граммофон, стулья отодвинули к стенам. Сыновья Чик-Чирика, девятнадцати и двадцати лет, встали на часы в конце улицы – караулить немецкий патруль. Желающих развлечься набралось больше десятка. Не желая лишать дочерей танцев, Леандр забрал Луи домой пораньше, чтобы уложить спать. В зале царило веселье. Почтальон, спев «La Chanson du maçon»[53] Мориса Шевалье, довел всех до колик. А Жюльен поставил джазовую пластинку сестер Эндрюс, раздобытую невесть где. Раскрасневшиеся, с горящими глазами, Антуан с Аурелией в компании друзей отплясывали под «Don’t Sit Under the Apple Tree»[54]. Деревянные подошвы девичьих туфелек весело стучали по каменному полу, а Жозетт вихрем носилась меж столов с кувшином перно. Смех клокотал в груди жарким огнем. В этот вечер все радовались, ненадолго позабыв об опасностях и не думая о далеких влюбленных, о потерянных друзьях и разлученных семьях. Все, что имело значение, – это мимолетное счастье сегодняшнего дня. Запыхавшись, Аурелия плюхнулась рядом с сестрой, которая больше часа о чем-то толковала с Соледад и Томасом.

– А ты чего не танцуешь? – спросила она.

Мари за весь вечер ни разу не присоединилась к танцующим. Просто сидела, глядя на них отрешенным взглядом. Аурелию озадачило ее поведение. Так хотелось, чтобы сестра открыла ей сердце, поведала о темных страницах своего прошлого. Объяснила, отчего вечная тень меланхолии омрачает ее прекрасные светлые глаза. «Доминик все-таки мой ребенок». Целый месяц Аурелия не могла выбросить из головы эту фразу. Лишь теперь она осознала, как мало на самом деле знает родную сестру.

– Что-то я утомилась, – отозвалась Мари. – Скоро пойду. А ты оставайся, только не возвращайся одна.

– Это и вас касается, – встрял Томас. – Мы с женой вас проводим, так спокойнее.

Мари смутилась и запротестовала:

– Да бросьте, не стоит! Вечер же в вашу честь, не хочу все портить.

– Ничего-ничего, остальные и без нас повеселятся, – успокоила Соледад. – Не бросим же мы вас одну…

В этот момент дверь кафе распахнулась. Ворвались запыхавшиеся Мимиль с Базилем, сыновья Чик-Чирика. Старший, переводя дух, выдавил:

– Боши! Идут сюда, трое их!

Музыка смолкла, танцующие застыли. Жозетт, мать Мимиля и Базиля, опомнилась первой:

– Так, граммофон и пластинки – живо на чердак! А где вы их видели?

– Со стороны Блана шли, – отрапортовал Мимиль. – Обычно они через Ярмарочное поле проходят, а тут встали, с кем-то треплются. В темноте не разглядеть было, с кем. А сейчас сюда прутся.

– У всех документы при себе? – осведомился Фернан. Все тут же повернулись к побелевшему Антуану.

– Черт, черт, черт! – запаниковал он.

Чик-Чирик шикнул и кивнул на туалет в глубине двора.

– Сидим тихо, ведем себя непринужденно – может, и не полезут проверять. Пока вроде как не запрещено праздновать годовщины свадеб… Так, все за стол, делаем вид, что болтаем.

Жозетт быстро притащила горшок с заячьим рагу, разложила еду по тарелкам. Едва она управилась, как под заколоченными окнами послышалась немецкая речь.

Сердце замерло, по спине от затылка до копчика побежали ледяные мурашки. В дверь трижды постучали.

– Открывайте! Немецкая полиция!

Мари стиснула ладонь сестры. Чик-Чирик распахнул дверь. В зал вошли трое бошей, у одного – унтер-офицера – ладонь лежала на револьвере.

– Документы на стол! – рявкнули они, зыркая на собравшихся. – Что здесь происходит?

Пока двое солдат проверяли документы, Чик-Чирик с завидным хладнокровием объяснил: ничего особенного, празднуем вот оловянную свадьбу. Аурелия с тревогой следила за унтер-офицером, но тот и бровью не повел. Все старательно не смотрели во двор. Закончив проверку, главный потребовал вина – себе и солдатам. Те таращились на Мари, Аурелию, невесту Фернана и невесту Толстого Бебера. Да когда же они уйдут-то? Чик-Чирик послушно плеснул им по стакану. Унтер-офицер осушил свой, поблагодарил за радушие и широко улыбнулся.

– Долго не засиживайтесь, комендантский час скоро.

Он двинулся к выходу, на прощанье обернувшись к Аурелии. Она вскинула голову и храбро взглянула на него в ответ, хотя внутри все и тряслось: вдруг Антуана найдут?

– А вы красотка, мадемуазель, – подмигнул бош и вышел.

Напряжение было таким, что Аурелия чуть не хлопнулась в обморок, как только за бошами захлопнулась дверь. Чик-Чирик кинулся выпустить Антуана, а Жозетт послала старшего сына проводить немцев – убедиться, что те и впрямь ушли. Сказано – сделано. Атмосфера мигом разрядилась.

– Кто-то нас выдал, – мрачно обронил Фернан. – Не верю я, что они заглянули на бокальчик.

– И кому бы это понадобилось? – встревожился взмокший Толстый Бебер. – О собраниях никто не знает.

Антуан напомнил ему, что видели сыновья Чик-Чирика: солдаты с кем-то трепались.

– Похоже, у нас доносчик – следит за каждым нашим шагом.

Аурелия покосилась на Антуана. Она знала, что Антуан всегда с подозрением относился к Толстому Беберу: не забыл, как тот грозился спалить цирк… После помолвки он стал меньше налегать на спиртное, но оно по-прежнему делало его лютым забиякой. Прочие не разделяли подозрений, но Антуан считал: если боши возьмутся за Бебера всерьез, тот мигом выдаст их всех.

– Удивительно еще, что кафе не обыскали сверху донизу, – заметил Томас.

Фернан объяснил: судя по тому, какие распоряжения получает его бригада, так бывает не всегда.

– Наверное, доносчик шепнул только о тайных сходках. Ну а боши убедились, что мы тут пируем просто по случаю вашей с Соледад годовщины.

– Хорошо хоть мои парни – отличные часовые, – вздохнул Чик-Чирик, – а то нам бы конец. Глядите там, осторожнее до дому добирайтесь.

Мари и Жюльен согласились сесть в «Ситроен» почтальона: тот собирался захватить еще и Фернана с невестой. Остальные разбрелись пешком. Аурелия с Антуаном предпочли велосипеды.

На улицах – ни звука, ни шороха. Ставни закрыты, свет потушен. Когда машина Дани скрылась вдали, тишина сделалась совсем зловещей. Обхватив себя за плечи, Аурелия поежилась. Казалось, за ними кто-то следит исподтишка.

– Ну что, идем? – поторопил Антуан. – Еще нарвемся на другой патруль.

– Да-да, сейчас, – нервно выдохнула она. – Мне показалось, здесь кто-то есть.

Антуан подошел, стиснул ее в объятиях.

– Ты такого страха натерпелась, понятно, что тебе всякое мерещится. Но ты же слышала младших Чик-Чириков: они уехали. Однако задерживаться все равно не стоит.

Аурелия, в последний раз покосившись через плечо, оседлала велосипед. Они скатились по улочке вдоль церкви и повернули к мостам. Холодный ветер хлестал в лицо. Чуть погодя они свернули налево – на проселочные дороги, залитые мягким лунным светом. По шоссе можно было бы добраться быстрее, но для Антуана это было небезопасно. В конце, поднимаясь вдоль берега к полям, они слезли и повели велосипеды рядом – цепи звякали слишком громко. Антуан поравнялся с Аурелией и, не сводя с нее глаз, сказал:

– Твой отец решил раздать оружие. Вам с Мари придется научиться стрелять.

Аурелия замерла.

– Не понимаю, зачем нам это.

Антуан вздохнул.

– Местные парни, которые отказались от работы в Германии, ушли в макизары. И…

Он смолк, явно не решаясь продолжать.

– И что? – не выдержала Аурелия.

– Жюльен хочет к ним присоединиться.

Аурелия ошарашенно умолкла. Друг отказался от трудовой повинности[55], скрывается, но неужто и он собрался в подполье?

– Не для такой жизни он создан, – прошептала она. – Не так его воспитывали.

– Мы научим его защищаться, – заверил Антуан. – Боши усиливают контроль, Аурелия. Нельзя дальше сидеть безоружными.

– Ты предлагаешь мне учиться убивать? – с трудом выдавила она.

Антуан пожал плечами, будто говоря: это судьба.

– Я предлагаю тебе быть готовой дать отпор, если нас раскроют. Порой без насилия никак, любимая.

Аурелию вдруг обуяла злость. Она замотала головой. Одно дело – прятать детей, принимать сброшенные на парашютах грузы. Но стать бойцом – на это она не была способна.

– Я против насилия! Легко упрекать бошей в жестокости, а сами-то? Тоже убиваем. Твои друзья со своими карательными рейдами чем лучше? Ни за что не стану как немцы, Антуан! Стоит поддаться ненависти – и конец всему доброму и светлому. Выходит, мы зря боремся. Ты меня слышишь? Зря!

По щекам Аурелии струились слезы. Антуан обнял ее, что-то утешающе нашептывая.

– Если б ты знала, как я люблю тебя, моя прекрасная идеалистка! – приговаривал он, осыпая поцелуями мокрые щеки. – Ты удивительная. Самая смелая. Самая нежная. Самая страстная.

Пьяные от молодости и любви, они, целуясь и лаская друг друга, пошатываясь брели вперед, стараясь не уронить велосипеды.

– Никогда не заставляй меня убивать, Антуан, – прошептала она, прижавшись к его губам. – Никогда.

Три дня спустя, едва закончился урок музыки с Элизабет Тардье, Аурелия вышла из гостиной вслед за экономкой. В прихожей поджидал Шарль, и девушка, увидев его, невольно отпрянула. Это когда же он успел вернуться?

– Аурелия! Здравствуй! – бросил он с привычной высокомерной ухмылкой.

Потупившись, экономка юркнула на кухню. Аурелия сглотнула. В тройке с галстуком, с фетровой шляпой в руке и идеально подстриженными усиками Шарль был воплощением самодовольного гестаповца.

– Здравствуй, Шарль. Я думала, ты в Шатору.

– Был. Получил приказ отправляться сюда. Велели проследить за местными макизарами. Ты случайно ничего не знаешь?

Прищурившись, он вгляделся в лицо Аурелии. Та старалась держаться непринужденно. Молясь, чтобы голос ее не выдал, она рассмеялась:

– Макизары в Шатийоне? Вот умора!

– Забавно. Я только что из мэрии – твой отец сказал то же самое, слово в слово.

Черт! Вот ведь ублюдок, всюду сует свой нос!

– Работа у тебя, я вижу, увлекательная, – съязвила она. – Наверное, и платят соответственно?

– Грех жаловаться. А что, хочешь к нам?

Он следил за ней взглядом, будто кот, готовый наброситься на мышь. Аурелия велела себе не поддаваться панике.

– Ладно, мне пора, – сказала она. – Надо подготовить к завтрашнему дню стихотворение. Счастливо оставаться.

Она двинулась к двери. Шарль ее окликнул:

– Да, ты тут из кафе поздновато выходила. Надеюсь, обошлось без приключений?

Вопрос так и сочился сарказмом. Аурелия застыла. Шарль угрожающе шагнул к ней. Она повернулась и смерила его презрительным взглядом.

– Могла бы догадаться, что это ты их доносчик! – процедила она сквозь зубы. – Следил за мной, да?

Шарль наклонился к самому ее лицу. Аурелия напряглась.

– Кому-то же надо прикрывать тебе спину, раз сама не можешь, – прошептал он. – Я же обещал защиту, Аурелия.

От него несло табаком, перегаром и какой-то кислятиной. С отвращением отвернувшись, Аурелия огрызнулась:

– С предателями вроде тебя я в жизни не лягу в одну постель!

Шарль издевательски расхохотался.

– Понятно, предпочитаешь быть подстилкой своего комми!

– Подонок! – прорычала она. Ее ноздри раздувались, а грудь часто вздымалась от ярости.

– Выкладывай, где вы его прячете, – потребовал он, проводя большим пальцем по ее губам. – У Марселины, да? Не хотелось бы причинять боль этой милой женщине.

Аурелия в бешенстве влепила ему звонкую пощечину. В этот миг на пороге возникла Изабель Тардье, возвращавшаяся с кожевенного завода. Застыв на мгновение, она ошарашенно уставилась на пылающую щеку сына и перекошенное от гнева лицо Аурелии.

– Господи, да что стряслось-то? – вскричала она.

Шарль, не говоря ни слова, одарил Аурелию напоследок мерзкой ухмылкой и, хлопнув дверью, скрылся в гостиной. Глубоко вздохнув, девушка сухо бросила Изабель Тардье:

– Стряслось то, что вам нужно подыскать Элизабет нового учителя музыки.

И, резко развернувшись, вышла под ошеломленным взглядом собеседницы.

Назавтра Изабель Тардье пришла к ней после уроков. Аурелия разозлилась, завидев, как та движется ей навстречу с приклеенной фальшивой улыбкой. День и без того выдался препаршивый: в разгар дня во двор ворвался кабан, располосовал директору руку, а одну малышку довел до истерики. Пабло в конце концов пристрелил бедную животину из дробовика. Оружие держать запрещалось, и все перепугались, что сейчас пожалуют жандармы, но пронесло. И вот теперь мадам Тардье заявилась, чтобы закатить ей скандал из-за вчерашней сцены. Только этого не хватало!

– Мадам Тардье, чем я могу вам помочь? Если вы ищете дочь, она под навесом, играет с Луи.

Гостья, сохраняя благожелательный вид и уверенный взгляд, решила сразу перейти к делу:

– Я прекрасно знаю, где Элизабет, спасибо. Хотела лишь сказать, что искренне сожалею, если мой сын повел себя с вами непозволительно.

– «Непозволительно»? – повторила Аурелия. – Мадам, ваш сын угрожал моей семье. Я бы назвала его поведение возмутительным.

Улыбка Изабель Тардье мигом увяла, и в ее взгляде что-то мелькнуло.

– Увы, боюсь, с тех пор, как Шарль завел новые знакомства, он уже не тот, что прежде, – пожаловалась она. – Но, поверьте, больше этого не повторится, даю слово. Элизабет будет очень рада продолжить с вами занятия.

Аурелия покачала головой. Ноги ее больше не будет в этом доме. Пусть отец твердит, что семейство Тардье не такое уж гнилое и потихоньку помогает Сопротивлению деньгами, но Аурелия теперь шарахалась от них, как от чумы. Было ясно: они процветают лишь потому, что ведут дела с немцами! Благотворительностью было легко рисоваться перед другой стороной – чтобы потом, когда придет время, не отвечать за свои дела!

– Мне очень жаль Элизабет, мадам, – ответила Аурелия. – Но своего решения я не изменю.

– Понимаю, – кивнула Изабель Тардье и двинулась к дочке.

Аурелия смотрела, как девчушка что-то шепчет покрасневшему, как помидор, Луи. Похоже, эти двое приглянулись друг другу с тех пор, как Аннетт взяла Элизабет в их игры. Та обмолвилась, что родилась с Аннетт в один месяц и год. Пусть Луи и младше на два года, он явно неравнодушен к хорошенькой кареглазой брюнетке. С тяжелым сердцем Аурелия подумала: в этом безумном мире нет ничего ценнее детской невинности. Сейчас она отдала бы что угодно, лишь бы вернуть собственную.