18

Подруга Русакова Наташа Санина жила на пра­вом берегу реки. Одна в большой двухкомнатной квартире роскошного номенклатурного дома, в микрорайоне, специально выстроенном для началь­ства в середине семидесятых годов на высоком холме и получившего у степногорцев два названия. Одно — тривиальное, имеющее хождение в разных городах — «Царское село», а другое позадиристей и пооригинальней — «Большие шишки».

Большой шишкой по праву считался когда-то и ее отец, Сергей Степанович Санин, директор одно­го из крупнейших оборонных заводов города.

Но он умер от инфаркта, умер мгновенно, у себя дома, прямо перед телевизором, днем четвертого октября 1993 года, когда на экране, с легкой руки операторов СЫЫ, пылал и чернел на глазах бело­снежный дворец Верховного Совета на берегу Мос­квы-реки, а танковые пушки на мосту все хлопали, посылая прямо в окна набитого людьми здания сна­ряд за снарядом.

Так что Сергея Степановича Санина, и, надо думать, не его одного, можно было с полным пра­вом включить в список жертв того расстрела «крас­ного» парламента на глазах у всего изумленного человечества.

С тех пор она и жила одна. Мать ее умерла давно, когда она еще была ребенком, и уже больше трех лет самым близким человеком на земле был для нее Русаков, сделавшийся как будто в одном лице и отцом, и братом, и мужем. Но, может быть, самым главным было то, что он был замечательным дру­гом — не просто самым верным, надежным и пре­данным, но человеком, которым она не уставала восхищаться и чей ореол не только не померк за три года отношений, но, кажется, светился и сиял в ее глазах все чище и ярче.

Почему они так и не оформили до сих пор отно­шений? Разве у них были к тому какие-нибудь пре­пятствия и разве не предлагал он ей много раз стать его женой? Как ни странно покажется это, а особен­но женщинам, но формального брака боялась и из­бегала она сама.

Что, собственно, изменил бы он в их отношени­ях? Да ровным счетом ничего. Их любовь не нужда­лась ни в чьих санкциях, она держалась на себе самой, на абсолютном доверии и на том чувстве свободы, которое ей было, по мнению Наташи, со­вершенно необходимо в их отношениях.

Разумеется, это был брак, но не очерченный су­хими скучными рамками загсовской канцелярщи­ны, и в том была его прелесть, легкость и какая-то особенная молодая студенческая праздничность, как бы сама собой исключавшая рутину буден.

Менять это сейчас не было никакого смысла. Может быть, когда-нибудь, когда придет пора обза­водиться детьми, они и сбегают в этот самый загс и проштампуют паспорта, но пока он, ее Русаков, должен был ощущать себя совершенно независи­мым, ничем не связанным для борьбы, которую он вел как руководитель многотысячного движения «Гражданское действие».

Он был создателем, вдохновителем и идейным лидером этого сообщества. И если ныне в Степногорске и области демократические принципы еще не были полностью растоптаны, то только благода­ря существованию этой организации и сумасшед­шей энергии ее создателя, прирожденного полити­ческого борца и незаурядного трибуна, отважного и бескомпромиссного Русакова.

И вот наконец они в какой уж раз пересекли реку, поднялись на холм и подъехали к ярко осве­щенному подъезду огромного дома, сложенного из розового кирпича, к неприступной башне, которая словно вызывающе утверждала превосходство ее жителей над всеми прочими простыми смертными.

Наташа набрала номер кода, щелкнуло реле и открылся замок. Они вошли в подъезд, вызвали лифт, кивнули дежурной в ее застекленном загончике и устало обнялись в ожидании, когда приедет кабина.

А в это время на другом конце города, по ту сторону реки, в квартире Русакова надрывался теле­фон. Ему звонили со всех концов города. Но Влади­мир не мог этого знать — дня два назад он, видимо, где-то обронил свой пейджер, а потом вдруг заба­рахлил и отказал сотовый телефон, который при­шлось отдать в починку, и он остался без мобиль­ных средств связи по крайней мере до понедель­ника.

И вот наконец они вошли в квартиру, вспыхнул свет в уютной прихожей, и тяжелая стальная дверь захлопнулась за ними.

Впервые за эти несколько часов она ощутила неимоверное облегчение, и привычная тревожная напряженность немного спала.

Здесь, на восьмом этаже, окруженные толстыми стенами, за дверной броней, они были в безопас­ности, пусть относительной, временной, но без­опасности. И отступил страх, в котором она жила постоянно, с того дня, когда впервые поняла, кем для нее стал этот высокий светловолосый человек, в котором странным образом сочетались мальчи­шеская веселость и озорство, задумчивость, страстность народного трибуна и серьезность ученого- мыслителя.

Она постоянно боялась за него и знала, что страх ее не только не безоснователен, но совершенно ре­ален и обоснован. Хотя бы уже потому, что страхом была насыщена вся жизнь ее сограждан. Страх был основной движущей силой, основным связующим ферментом людского существования. У страха было множество оттенков, видов и форм, и свой особый страх царил и владел людьми всех сословий.

Кажется, в этом и состояла здесь главная осо­бенность жизни, что никто не мог жить без страха, который только видоизменялся от десятилетия к десятилетию, от эпохи к эпохе, но не уходил и держал крепко всех и каждого.

А Русаков — не боялся. Не хорохорился и не бодрился, просто для него страха как будто не суще­ствовало, и поэтому-то ей и было постоянно так невыносимо, выматывающе страшно за любимого. Он стоял как на бруствере, не хоронился в транше­ях, не прятался в блиндажах, стоял, открытый уда­рам и пулям, с тем великолепным пренебрежением многократно испытанного, обстрелянного бойца, которое, наверное, действовало и останавливало даже самых злых, самых свирепых его врагов.

А врагов у него было множество, и в ненависти к нему были самым странным, причудливым обра­зом объединены, казалось бы, злейшие, неприми­римые, готовые испепелить друг друга противники.

Выступая на митингах, на собраниях, перед пи­кетчиками и забастовщиками, перед мужчинами и женщинами, теми же студентами и выброшенными на обочину жизни рабочими «оборонки», он смело обличал местные власти и столичную знать, чинов­ников Степногорска и казнокрадов в Москве, он не просто бранил и проклинал, подобно записному де­магогу — завсегдатаю митингов, но вскрывал под­линные подспудные намерения и мотивы тех, кто, по его убеждению, довел их город, и область, и край, и всю страну до того униженного состояния, в котором она оказалась и в котором погрязала все глубже и безнадежнее.

Статьи Русакова часто печатались на страницах местных газет, и эти газеты с его яркими, беспощад­ными, разоблачительными публикациями вызывали в людях не только чувство благодарности за пони­мание и поддержку, но и мобилизовывали тысячи душ и умов на сознательное сопротивление власт­ному беспределу.

А он говорил и писал о сомнительных связях губернатора области, о творимых с легкой руки Платова откровенных беззакониях, о таинственной поддержке, постоянно оказываемой кем-то мэру Степногорска Клемешеву, за которым, как казалось Русакову и его помощникам, тянулся смутный, по­дозрительный след...

Да что говорить! Такой человек, как Русаков, неизбежно должен был мозолить глаза и торчать как кость в горле у всех и всюду, там, где правило ци­ничное беззаконие, утвержденное на грубой силе.

Наташа знала, как он рискует, знала, как часто, в любое время, в его квартире раздавались звонки с угрозами и проклятиями. Знала, что Русаков, как мог, пытался оградить ее от волнений и, как мог, скрывал свою тревогу...

Но она сама много раз видела то процарапан­ные, то нанесенные несмываемой краской те же угрозы и грязные оскорбления на двери его кварти­ры, на стенах подъезда, где он жил, знала, что в передней у Русакова, в забитой книгами одноком­натной квартирке всегда наготове лежат четыре «жигулевских» колеса — так часто и регулярно про­калывали ему шины тайные недруги.

Было что-то удивительное и необъяснимое в том, что он все еще оставался цел, — это было как будто даже противоестественно, что, между прочим, давало повод его противникам задаваться вопросом о причинах его неуязвимости и высказывать подо­зрения: уж не ведет ли он, случаем, какой-нибудь очень хитрой двойной или тройной игры, ибо как же иначе можно объяснить то, что он еще жив, не похищен, не исчез без следа и даже не изувечен, но напротив, ходит и ездит по городу как ни в чем не бывало, лишь изредка сопровождаемый кучкой своих приверженцев и единомышленников.

Чтобы хотя бы немного сбросить усталость после изнурительных разъездов по городу, Русаков принял душ, но, вопреки обыкновению, облегчения не почувствовал.

Скорее всего, объяснялось это тем, что струи воды не могли смыть и унести волнение, которое не оставляло его. Нет, в глубине души он не мог пору­читься, что его увещевания были в должной мере поняты и приняты всеми. Не мог поручиться, что кто-то из молодых да ранних все же не совладает с характером и сунется поперед батьки в пекло. А то, что пекло почти гарантировано и все готово к нему, он не сомневался.

Еще днем, незадолго до потасовки перед универ­ситетом, он несколько раз пытался связаться с ру­ководством города и региона, с мэрией, дежурными в областной администрации и начальством област­ного и городского управлений внутренних дел, од­нако соединиться ни с кем не удалось, все началь­ники разъехались, а сам Платов был в Москве, что тоже не уменьшало тревоги.

Единственный, с кем удалось переговорить, был начальник местного ФСБ Чекин, серьезный, вдум­чивый человек, который, внимательно выслушав его, сказал, что примет все возможные меры, чтобы не допустить неприятных инцидентов, однако, ви­димо, обещания своего выполнить не смог или про­сто уже не успел.

Владимир Русаков знал отношение к себе тех, кого теперь величали элитой, знал, какие сильные чувства он вызывал у них, однако, несмотря на еле скрываемую ненависть к этому смутьяну и горлоде­ру, они старались, по крайней мере внешне, дер­жаться рамок приличия.

Надо было скорее дожить до завтрашнего воскресного утра, как говорится — утро вечера мудре­нее, а уж там, спозаранок, снова рвануть в общежи­тия университета и политеха.

Он вышел из ванной — высокий, широкопле­чий, с мокрыми светлыми волосами, прошел на балкон, стал рядом с Натальей, глядя на город, рас­кинувшийся на холмах, и на мерцающую вдали реку.

— Ты простудишься, — сказала она. — Уходи немедленно.

— Да что мне сделается! — беззаботно усмехнул­ся он. И добавил, помолчав: — Неспокойно на сердце! Все равно боюсь, как бы эти дуралеи не учудили чего-нибудь. А им ведь, нашим держимор­дам, только того и надо, только и ждут, чтоб влепить любому и каждому, кто выступает против них, клей­мо хулигана или экстремиста. Только и ждут, только и ловят, чтоб объявить «Гражданское действие» экс­тремистской организацией. Естественно, мы же не преступная группировка, не жириновцы и не баркашовцы. Мы им — не «социально близкие». С нас особый спрос...

Они вернулись в комнату, Русаков забрался в постель, которую она расстелила, пока он плескался и фыркал под душем, Наталья прилегла рядом, он обнял ее и буквально тотчас заснул, как засыпают только маленькие дети или очень сильные и очень здоровые люди с чистой совестью.

А Наташа не спала, не могла заснуть — все не выходили из головы те смутные тени, что скользили во мгле и вились вокруг, как бесы и демоны, пока она ждала появления его машины, ждала и не могла дождаться.

Нет, она не верила, не могла поверить, будто эта возня была случайной и не имевшей к ним отноше­ния. И вполне вероятно, что весь день и всю ночь за ним шла слежка и чьи-то гонцы засекали все точки и контакты, фиксировали все встречи вче­рашнего тягостного дня. И потом — эта пропажа пейджера, поломка телефона — почти одновремен­но, в один день...

Она смотрела на него, спящего. Осторожно, чуть касаясь, чтобы не нарушить его сна, поглаживала по еще влажным волосам.

Ее поражало, сколько всего было в этой голове, сколько знал и помнил он и как мастерски, умело, точно распоряжался своим интеллектуальным бага­жом.

Между ними не было тайн. Так было заведено, так «исторически сложилось». И иначе, кажется, и быть не могло. И все-таки имелось на сердце нечто, тяжкий камень, о котором он не знал и не должен был узнать никогда. То, что и было одновременно главной причиной ее неотступного волнения за него...

Загрузка...