...Имеются человеческие жертвы

22

... И была ночь, и полумрак, и лампочки переми­гивались на елке, бросая на потолок загадочные разноцветные блики — багровые, золотистые, изум­рудные... Из приглушенного телевизора слышалась музыка, песни, смех, дурацкая болтовня записных телевизионных шутников и скоморохов, неизмен­ные в такую ночь голоса Яковлева, Мягкова и Та­лызиной, озвучившей монологи героини Барбары Брыльской.

Они лежали рядом. Наташа молчала, и снова плакала, и целовала его, а он был удивителен в своей бережности и изумлении перед тем, что узнал о ней, внезапно став самым близким, предельно близким, единственным на свете человеком. Они говорили о чем-то, тихо смеялись, шептались и пили уже другое — прекрасное грузинское вино, которое он привез с собой, такой могучий, нежный, щедрый, откуда-то вдруг посланный ей.

Открытие, которое сделал он, кажется, по-на­стоящему задело и потрясло его. Он все удивленно покачивал головой и смотрел на нее тоже с удивле­нием и недоумением. А она не спрашивала себя ни о чем. Во всем виделась и ощущалась грозная и необоримая воля рока, к которому бессмысленно обращаться с вопросами, как к смерчу, водовороту или пожару. Случилось то, что случилось, что долж­но было произойти, вот и все.

Единственное, чего хотелось, узнать о человеке, так стремительно вторгшемся в ее судьбу, как можно больше, как можно подробнее, но о себе Геннадий почти ничего не говорил, только чуть улыбался и отмахивался, лишь вскользь, словно проговорившись невзначай, сказал, что вырос будто бы где-то... за Уралом, в забытом Богом рабочем городке, в страшной бедности, что жизнь прожил нелегкую и несладкую, узнал ее с изнанки, повидал много всего, самого разного, больше черного и мрачного, только чуть-чуть, самую малость разбав­ленного радостными мгновениями. Что семьи у него нет и не было, что семья — это они, его братья, которым он когда за отца, а когда и за старшего, главного брата, советчика и заступника. Что в жизни часто приходилось и еще придется риско­вать, но последние годы, как он выразился, «попер­ла везуха, всё, как говорят мои подопечные, и в цвет, и в фарт». А совсем недавно он и в политику ударился — никуда не денешься, время такое. Их партия сорвала куш, набрала полный короб голосов на выборах, вот он и стал депутатом Степногорской городской думы от ЛДПР...

А когда, услышав это, она вскинула удивленные глаза, он понимающе усмехнулся и развел руками: мол, как есть, так есть, уж не взыщите, примите как данность.

— Не место красит человека... Всюду ведь раз­ные люди попадаются, верно? Или ты не согласна?

И Наташа, задумавшись и вспомнив свой, как она считала всегда, достаточно элитарный, избран­ный круг, составленный по преимуществу из таких

же, как и она сама, интеллигентных детей, племян­ников и прочих отпрысков правящей городской элиты, и то, как все они легко, без колебаний и угрызений совести оставили ее барахтаться и тонуть в ее горе и одиночестве, не могла не согласиться с ним.

А ночь летела и близилось утро. Она не знала, можно ли назвать это счастьем. То, что было с ней, то, что творилось, вообще не поддавалось никаким дурацким формальным определениям. Не было слов любви, кажется, ни одного не прозвучало, а только руки, глаза совсем рядом, будто светящиеся в теп­лой мгле, прикосновения, нежный шепот, тихий шелест и звон времени. И она думала, лежа на его плече и касаясь щекой его рельефной мускулистой груди, что слова любви, в сущности, мало что зна­чат, и когда их нет, а есть все это, то, возможно, в том и заключается высшая правда.

Уснули под утро. Открыли глаза одновременно, когда в окна комнаты уже вовсю светило солнце и все как будто преобразилось — каждый предмет, каждая фотография на стене, вещи, мебель, гарди­ны, люстра под потолком... Все стало новым и не­знакомым, потому что новой и незнакомой самой себе стала теперь она. Так же умело и ловко, как накануне, он приготовил завтрак из оставшихся угощений, а после завтрака они вновь были вместе.

За промчавшиеся несколько часов, когда она как будто родилась заново и преобразилась, отношение ее к нему сделалось другим — таким, какого она и не ждала от себя. То было горячее благодарное чув­ство полной принадлежности ему, незнакомого родства их душ и тел и невозможности разделения и разрыва их нежданно возникшего союза. И она ни о чем не спрашивала, она знала, что будет так, только так, и никак иначе, что это естественно и понятно само собой.

Ближе к вечеру он предложил прокатиться по городу, и они спустились вниз, в его машину. И она, наклонившись к нему, вновь прижавшись щекой и поцеловав в висок, мельком бросила взгляд в зеркало заднего обзора над ветровым стеклом и с удивлением заметила, как изменилось ее лицо — усталое, бледное и наполненное каким-то новым сиянием после всего, что пережито было с момента его телефонного звонка вплоть до этой минуты.

— Хороша, — сказал он. — Ты удивительно хо­роша.

— Это ты сделал меня такой.

Он засмеялся и, прибавив газ, плавно тронул машину с места. Они катались часа два по знако­мым ей с детства и словно увиденным впервые, преображенным улицам. Народу на тротуарах было мало, он вел машину не быстро, и они несколько раз по трем мостам переезжали с левой стороны на правую и с правой на левую, из центра — на окраи­ны, из одного микрорайона — в другой.

На вопрос, где живет он сам, Геннадий ответил странно — сказал, что живет, мол, везде, сразу во многих местах, а в ответ на ее недоуменный взгляд пояснил, будто так уж сложилось по роду деятель­ности — приходится одновременно жить то здесь, то там, а пояснять, отчего так да почему, он не станет — и рад бы, да не может, не имеет права. На вопрос, легко угаданный в ее глазах, останется ли он с ней и этой ночью, грустно улыбнулся и отри­цательно помотал головой.

— Увы, нет. Праздник кончился. Все кончается, а праздники — быстрее всего.

Он подвез ее к дому, и все повторилось, точь-в- точь как в первый день их знакомства — прощание у подъезда ее дома, рывок легко снимающейся с места машины, белое облачко из выхлопной трубы, удаляющийся силуэт черной «Волги» с прощально подмигивающим желтым огоньком, ее растерян­ность, и недоумение, и ощущение абсолютной не­правдоподобности происходящего.

И все-таки это была реальность. Чудесный голу­бой шар висел на елке, на столе — прелестная ко­робочка, обтянутая внутри багровым, как кровь, атласом, а на нем — бриллиантовая буковка «М» на тонкой золотой булавке.

После его ухода, после того, как он был здесь, в этих стенах, двигался, улыбался ей, обнимал, оди­ночество сделалось несравненно острее и мучитель­ней, чем прежде, и выражение, «будто вынули душу», теперь казалось самым понятным и безуп­речно-точным для передачи ее чувств. Она хотела быть с ним, хотела быть рядом. Она задыхалась без него, буквально не могла дышать. Это было похоже на болезнь, и если эта болезнь называлась любовью, то эта глубокая, запредельная опустошенность и бессмысленность каждой минуты без него и была ее первая настоящая взрослая любовь.

Расставаясь, они ни о чем не договаривались, и она ждала его звонка в этот день, в такой ее день. Уже немного узнав Геннадия, она голову, душу про- заложила бы, что он непременно позвонит поздним вечером и спросит, как она там без него, позвонит и обогреет голосом, вселит это распространяемое им удивительное спокойствие. Но бежали часы, а он не звонил, не звонил, не звонил... И она не знала, что и думать, уже невольно волнуясь, не случилось ли с ним чего, — все-таки зима, и дорога скользкая, какой ни умелец он за рулем своей быстрой «Волги». Чтобы как-то уйти от мыслей и забыться, она включила телевизор и, как глухонемая, механи­чески посмотрела какую-то ерунду по одному кана­лу, по другому — из Москвы, с двухсотметровой ажурной вышки местного телецентра... Потом за­кончил работу один канал, завершил второй... тре­тий...

Геннадий не позвонил. Не дал знать о себе, ничем не напомнил о происшедшем, о том, что связало их теперь навсегда, не позвонил ни наза­втра, второго, ни третьего января. Пять дней без­молвия и отсутствия, когда все валилось у нее из рук и все было связано лишь с ним одним, лишь с мыслями о нем...

Он появился только на шестой день, такой же элегантный и подтянутый, благоухающий дорогой французской туалетной водой, но, видно, неимо­верно уставший, осунувшийся и как будто постарев­ший. Он приехал без звонка, поздним вечером, как к себе домой, с таким же большим пакетом, как и в новогоднюю ночь, с немыслимо дорогими загра­ничными деликатесами, и сказал, что явился с ко­рабля на бал, прямо с аэродрома, прилетел из Мос­квы, а вообще за эти дни пришлось облететь не­сколько городов, где было море работы, много бе­готни и волнений. Но что-то рассказывать подроб­ней и вдаваться в детали не стал, объяснив это, как уже стало обычным, особой секретностью своих специальных миссий.

При нем был черный «дипломат», который она хотела взять у него, но он осторожно и бережно отвел ее руку, поставив его у стены под вешалкой, и сразу вошел в ванную и встал под душ.

Теперь уже она сама — с радостью, с каким-то особенным сердечным волнением, как человек близкий, наиближайший, как подруга, как жена, дождавшаяся мужа из долгого плавания или риско­ванного полета, приготовила ужин, расстелила по­стель, выставила угощение на маленьком столике на колесиках у изголовья...

И когда он, плотный, широкогрудый и широко­плечий, даже на вид невероятно сильный, с двумя, как он объяснил, еще армейскими синими татуи­ровками на руках пониже могучих трехглавых мышц, раскрасневшийся и посвежевший после душа, вышел, растираясь полотенцем, зажгла на столике среди тарелок и фужеров две свечи в ста­ринном бронзовом шандале, доставшемся по на­следству еще, кажется, от прабабушки.

Елка еще стояла и даже не начинала осыпаться, и подаренный им голубой шар мягко и таинственно сиял на игольчатой ветке. Он остановился на поро­ге, замер, потом обнял ее и задумчиво оглядел и этот ужин на двоих, и красное вино в бокалах, ее взволнованное лицо, подсвеченное двумя язычками

пламени. И Наташа не могла понять, что означало выражение его лица, что было за этой странной задумчивостью. Впрочем, могла ли она понимать или даже догадываться, что пережил, вынес и испы­тал он за те несколько суток, что они прожили в разлуке? Отец учил ее быть честной и прямой, не юлить и всегда называть вещи своими именами, а потому она сказала с усмешкой:

— А ведь знаешь, по правде сказать, я уже дума­ла, не увижу тебя больше никогда. За эти дни и ночи я поняла, как ты стал дорог мне. Ты, наверное, даже не понимаешь, до какой степени стал мне нужен, близок и дорог.

— Ну почему же? — сказал он серьезно. — По­чему же не понимаю? — и провел тяжелой рукой по ее волосам.

И в это мгновение она поняла, насколько он старше ее и как трудна, как, видимо, выматывающе, смертельно опасна его работа и как много может она сделать для него, сколько усилий готова упот­ребить, чтобы на несколько часов заставить не ду­мать об этом, развеяться и ощутить освобождение ото всего, что окружало, преследовало и тяготило. А зачем еще тогда была она ему? Зачем еще женщина мужчине, занятому извечным и тяжким мужским трудом?

Он был другим этой ночью, совсем иным, чем тогда, в первый раз, — каким-то более решитель­ным, неукротимо-властным, по-новому жадным, почти ненасытным, и она узнавала с ним все новые и новые чувства и с каждой секундой этого заветно­го познания понимала, что привязывается к нему все сильней и преданней, что это затягивает ее и, наверное, порабощает, и без этого она уже не смо­жет представить будущей ночи, потому что это дей­ствует на нее как наркотик.

Этой ночью он выпил много вина и несколько раз вставал и подходил в темноте к окну, ходил по комнате и снова ложился рядом с ней. Несомненно, что-то тревожило и волновало его. Потом она слы­шала, как он о чем-то с кем-то говорил из кухни по своему маленькому радиотелефону. О чем был раз­говор, она не знала, но он, кажется, ждал чьего-то сообщения и отдавал короткие приказы и, наконец, видимо, дождавшись нужного сообщения, глубоко заснул.

Наташа задремывала и просыпалась вновь, а две свечи горели и истаивали, не обгоняя и не отставая друг от друга, и, наконец, пыхнув колечками копо­ти, погасли одновременно, в одну секунду, и за­стывшие потеки воска, стекавшие по старой бронзе, слились отвердевшими, прихотливо извитыми струйками, обратившись в причудливую монолит­ную форму. Лишь две алые точки на фитильках еще тлели в темноте, но потом разом погасли и они.