...Имеются человеческие жертвы

33

Наташа Санина так и не заснула до утра. А едва рассвело, оделась и спустилась вниз, естественно вспоминая, как они бежали тут вчера (вчера? неуже­ли только вчера?) вдвоем, рядом...

Она уже готова была выйти из подъезда, когда заметила, что в круглых отверстиях-просветах ее почтового ящика что-то белеет. Для газет было слишком рано. Она открыла ящик и достала запеча­танный ненадписанный конверт. Ничего не пони­мая, только чувствуя, как сжалось и часто-часто застучало сердце, она разорвала плотную бумагу, и ноги подкосились: в конверте были все документы Русакова. Все до единого, в целости и сохранности.

Как пьяная, вышла она из подъезда, прижав к груди эту страшную посылку, прошла несколько шагов и опустилась на скамейку перед домом. Перед ней простирался обширный и безлюдный, по-утреннему оглушительно-тихий мертвенный двор — будто кадр из сюрреалистического фильма.

Несколько минут просидела она так, безуспешно пытаясь что-то понять, связать... Но вот, наконец, в голове начало что-то проясняться.

Так... Вот документы. Их нашли и подбросили. Нашли или вытащили, украли, отняли или... Ведь это же неспроста! Это какой-то сигнал, уведомле­ние. Но о чем? Почему не в милицию? Почему их подбросили сюда? Почему ей домой, в ее почтовый ящик? Если там нигде, ни в одном документе нет ее адреса? Даже в записной книжке нет. Зачем стал бы он записывать?

И чем больше она думала, чем глубже вникала в смысл этого послания, тем страшней становилось. Значит, тот, кто доставил сам или послал кого-то в ее подъезд, все знал о них, об их отношениях, о том, кем приходятся они друг другу...

Но кто был настолько осведомлен? Да многие, пожалуй... Ведь они не делали секрета из того, кем стали друг для друга. Их и принимали всюду за мужа и жену, и степень близости их была, наверное, по­нятна каждому со стороны, с первого взгляда. И что из того? Друзья, знакомые... Ну нет, они бы позво­нили, принесли бы прямо в квартиру, а вот так, тайком...

И тут она вздрогнула, и все существо ее словно сотряс неслышимый удар близкого грома: стиль! Стиль, почерк, манера! Повадка! Повадка зверя! А через ее жизнь, через судьбу прошел лишь один зверь. И она знала его по имени.

Он снова напомнил о себе, но нет, не просто напомнил, но заявил вполне определенно и почти не таясь, уверенный, что уж кто-кто, а она-то пой­мет. Поймет, разгадает, но никогда не докажет, что именно он расстарался. Так, значит, он не шутил и не блефовал, когда говорил, что знает о ней все, что следит и она в полной его власти... Но что тогда с Русаковым? Додумывать было страшно. Ей был ос­тавлен единственный путь. Если документы Володи были здесь, у нее в руках, а его не могли найти в городе, где лицо руководителя «Гражданского дей­ствия» было известно едва ли не всем, значит, он не мог подать вести о себе. Либо лежал где-то в беспа­мятстве, либо был похищен и находился в каком- нибудь темном подвале, в квартире, или загородной даче, или...

Выхода не было. Нужно было вернуться домой и, уже не полагаясь на телефон, звонить было бес­смысленно, прихватив с собой адресную книгу, от­правиться на самые страшные в ее жизни поиски.

И она вернулась, и прихватила эту книгу, и вновь уже сделала шаг в сторону лестничной пло­щадки, когда телефон зазвонил вдруг, и она, опро­кидывая стулья, бросилась к нему, сорвала трубку:

-Да!!

Там молчали.

— Да, да!! Слушаю!

И снова тишина, какая бывает, когда звонят из сломанного автомата.

— Говорите или перезвоните! — крикнула она. — Володя, это ты?

В трубке молчали. И вдруг очень близко, наро­чито чеканя каждое слово, раздался чей-то незнако­мый мужской голос:

— Госпожа Санина?

— Да, да! — одновременно обмерев и ликуя, почти простонала она.

— Вам просили передать... что случайностей не бывает.

Связь оборвалась. Пошли частые сигналы отбоя.

Она слишком хорошо помнила эти слова. Тот человек не раз и не два повторял их ей, как свое кредо, как излюбленное изречение. А впервые она услышала его на кладбище, среди могил. И какой- то тихий, но внятный голос, как бы пробившийся сквозь стены и перекрытия, со спокойной печалью шепнул ей прямо в душу, что да, случайностей не бывает и искать Русакова среди живых больше не­зачем.

Она судорожно потерла виски. Пригрезилось? Почудилось? Она сходит с ума после бессонной ночи, после всего пережитого? И вот уже слуховые галлюцинации... А кто-то другой, и тоже незримый, так же спокойно и печально, будто подтверждая самую страшную догадку, негромко сказал, что если это и правда случилось, то виновата в этом она, она, и никто больше, и что это, самое страшное, — из-за ее молчания, из-за ее неумения, неспособности и

боязни рассказать ему все, открыть эту мучитель­ную тайну, которая столько лет тяготила ее.

Круг замкнулся, и не мог не замкнуться. Потому что случайностей не бывает.

И был путь, черный и мрачный, по всем шест­надцати городским больницам, — сначала в прием­ный покой, с двумя фотографиями Русакова, потом в больничный морг, в очередную убогую покойниц­кую, где хранились перед последней дорогой чьи-то безжизненные останки. Нет... Нет... Не видели... Не видели. Не поступал.... Сейчас проверим, подожди­те... Пойдем посмотрим... Нет... Нет... Ах, Русаков? Русаков, тот самый? А вы в милицию обращались? Так, минуточку... Нет, вы знаете, нет... Не было такого, не привозили... А вы кем ему приходитесь?

Из больницы в больницу, из корпуса в корпус, по лестницам и переходам... Жалкие каморки, ка­фельные залы, пугающие коридоры... Кто-то сочув­ствовал, а кто-то даже почти злорадствовал. Из одного конца города в другой, с правого берега на левый и снова назад... Силы все убывали, истаива­ли, надежда то возрастала, то пропадала совсем... Она даже наткнулась в седьмой больнице на Руса­кова, но он оказался стариком лет семидесяти, до­ставленным накануне в связи с приступом ишемии.

И вот к вечеру уже не осталось больше ничего, кроме двух адресов, тех, что она держала напосле­док, на самую-самую последнюю, самую безнадеж­ную очередь... Те два морга, где его тоже могло не оказаться, если он угодил в те... нет-нет, не руки... в те звериные лапы, которые она помнила так хоро­шо и о которых потом боялась даже думать.

— Тебе приходилось убивать?

И тот ответ после значительной паузы:

— Да, доводилось...

А после — монолог о войне. Но теперь она уже знала, солдатом какой войны он был и как убивал в районе своих боевых действий.

И что-то мучило еще, неотвязное и настоятель­ное, терзало, и преследовало, и требовало, и дожидалось своей минуты. И она поняла вдруг: все это хотелось рассказать ему, Русакову, это нужно было рассказать, как всегда и всё она рассказывала ему о каждом прожитом дне, как она ходила и искала и все не могла найти...

Одиннадцатый троллейбус вез ее на улицу Бабакина, 23, в морг бюро судмедэкспертизы областного города Степногорска, и это был самый последний адрес. Было около пяти часов вечера. И лишь не­сколько человек в этом городе уже знали то, что предстояло узнать ей через считанные минуты.

Вот территория за желтым облупившимся забо­ром. Вот похожее на такие же другие, уже виденные сегодня, приземистое длинное здание с замазанны­ми белым большими окнами и гудящими где-то под кровлей вентиляторами холодильников... Ноги уже почти не шли. И она с усилием преодолевала про­странство, боясь каждого следующего своего шага.

Высокий человек в темной куртке вышел из этого здания. Лицо его было серьезно, по-своему красиво и чрезвычайно сосредоточено на какой-то мысли. Они шли навстречу друг другу, и он, подняв глаза, встретил ее не то молящий, не то вопроси­тельный взгляд, нахмурился и, чуть мотнув головой, показал назад, за спину, негромко сказав:

— Это — вон там...