...Имеются человеческие жертвы

21

Лифт поднял их наверх, и через считанные ми­нуты они уже стояли в большой уютной прихожей со старинной деревянной вешалкой.

Геннадий сбросил длинное темно-серое пальто и остался в великолепном черном костюме, явно очень дорогой французской или итальянской фирмы. Превосходный галстук, безупречный вкус, стрижка наверняка у самого модного дорогого мас­тера их города, а может, и столицы.

Он вошел в первую комнату, заглянул во вторую, окинул взглядом обстановку...

— Так вот, значит, как жил товарищ Санин... —• заметил с некоторым удивлением. — Жил... явно по средствам. Что ж, понятно, интеллигенция...

На его лице читалось скрытое волнение.

— Вот что, Наталья Сергеевна. Ваше дело теперь солдатское. Маленько похозяйничаю. Идет? А вы пока пристройте куда-нибудь этот шарик на елку.

Он с нескрываемым восхищением смотрел на ее стройную фигуру в обтягивающем сером платье, на светлые волосы до плеч, на тонкое лицо в легких очках. Но комплиментов и слов восторга не после­довало. А ей хватило и выражения его глаз, одного только взгляда.

Кажется, этот опытный, всезнающий человек отлично понимал, что такое такт, что такое стиль.

— Ну, хорошо, — согласилась она.

А когда еще через две-три минуты заглянула на кухню, широко раскрыла глаза. Скинув пиджак и закатав рукава, Геннадий торопливо, но ловко, сно­ровисто, четко раскладывал по тарелкам дорогие закуски, украшал их свежайшей зеленью. Все так и горело в его крепких руках, все получалось изящно, складно, как если был бы он заправским поваром или мастером по сервировке.

Он, кажется, был действительно мастером во всем, и этот совершенно незнакомый, совершенно чужой человек, на миг почудилось ей, как будто всегда был на этой кухне, как у себя дома, и привы­чно орудовал в ней.

Клемешев тепло и ласково взглянул на нее ис­подлобья и, торопливо подхватив сразу несколько блюд и тарелок, понес их в большую комнату, где был накрыт стол. Кинул взгляд на часы:

— Шесть минут осталось! Ну что, садимся? Про­водим старый год.

Они стояли друг против друга по разные сторо­ны белого праздничного стола. Хлопнула бутылка шампанского. Геннадий наполнил высокие хрус­тальные фужеры.

— Думаю, не нужны слова, — сказал серьезно. — Понятно, какой год кончается... чем он останется для вас и для меня.

Они молча выпили, и прекрасная, искрящаяся пузырьками влага сразу затуманила ей голову, и она взглянула в глаза отца на большом фотопортрете. Они радовались за нее и приказывали ничего не бояться и жить.

А живые темные глаза Геннадия увлажнились, и она подумала, что ни с одним мужчиной за всю свою жизнь не чувствовала себя так спокойно и душевно комфортно. Только с ним, с папой, с отцом... Словно сама судьба послала ей в утешение на Новый год человеческое существо, призванное хотя бы отчасти возместить то, что было утрачено, и, казалось, — безвозвратно.

— Все так странно, — произнесла она, прямо глядя ему в глаза. — Я еще ничего не могу понять...

— И не надо, — убежденно кивнул он, — чаще всего лучше как раз ничего не понимать.

Он поднялся, шагнул от стола и... сделал то, что она боялась и не смела все эти три месяца: щелкнул клавишей включения телевизора. И в то же мгнове­ние в комнату ворвался знакомый гнусавый голос Ельцина, зачитывавшего новогоднее поздравление россиянам.

Словно жизнь и судьба прорвали какой-то ба­рьер и началась новая эпоха. Молчание — кончи­лось. Та жизнь, которой призывал не страшиться взгляд отца на фотографии, началась и вошла в свои права.

Президент, отдавший приказ, что убил ее отца, закончил выступление, пожелав согражданам мира и счастья. Зазвенели куранты...

В горле было так больно, так нестерпимо. Она беспомощно взглянула на Геннадия. Тот смотрел, все понимая, лицо его было строго и казалось ей прекрасным.

Он откупорил вторую бутылку шампанского и сказал:

— Новый год начнем с новой! И... пусть будет все...

И вот они чокнулись первый раз, и тонкий хрус­таль зазвенел в такт ударам колоколов на Спасской башне.

— С Новым годом! — сказал он.

А на большом цветном экране в неудержимо мчащемся метельном вихре блесток и снежинок уже высвечивались на фоне Кремля огромные цифры — 1994.

Геннадий сунул руку за борт пиджака и достал из внутреннего кармана изящную крохотную шка­тулочку.

— Конечно, — сказал он, — судьба столкнула нас не в самом веселом месте и не в самую радост­ную минуту. На то она и судьба, ей видней. И забыть это не сможем ни вы, ни я. Но чтобы вы помнили не только тот день, пусть останется и это, на память об этой новогодней ночи.

Она с удивлением приняла на ладонь эту бархат­ную коробочку, открыла ее. Там внутри глубоко на темно-красном атласе лежала маленькая брошь в виде большой латинской буквы «К», усыпанная

крохотными бриллиантами, сверкавшими всеми цветами радуги.

— Спасибо... — выдохнула она, и он положил на ее тонкую кисть свою большую смуглую и тяжелую ладонь.

И от его прикосновения ее словно пробило раз­рядом с головы до ног, словно все эти дни, пока она ждала его звонка, его появления, его голоса и лица, в ней накапливался, аккумулировался, набирая си­лу, этот дотоле незнаемый, несказанный ток.

— Ну-ну, — сказал он. — Вот это да! Вот это девушка!

Она смотрела на него моляще, беззащитно и безоглядно. Он даже отпрянул на миг, словно испу­гавшись чего-то или не веря себе.

— Ну-ну-ну! — повторил он и резко поднялся, и она поднялась, задыхаясь, и они шагнули друг к другу.