Вполне понятно, что ответственный работник МВД РФ Вячеслав Иванович Грязнов, прибыв в Степногорск в связи с покушением на Турецкого, решил оказать содействие другу и в расследовании основного дела. Он уже понимал, что тут, в этом городе, все очень смахивает на разветвленный заговор, направленный не только против отдельных личностей, а против конституционных основ самой власти.
Всю ночь разговаривали они с Турецким, обкатывали здешние проблемы и так и этак. «Пострадавшая» от «бандитской пули» голова Турецкого работала как часы и по-прежнему бойко генерировала идеи, концепции и следственные версии.
Грязнов пока только слушал, вникал и невольно все больше подчинялся логике Турецкого.
Оба с нетерпением ждали, что сумеет наскрести по здешним архивным сусекам следователь Миша
Данилов, не просто умевший, но и любивший находить и анализировать документы. Два дня работал он в городском архиве, а также рылся в паспортных столах учреждений и милиции, успел смотаться в облвоенкомат и даже в контору здешнего кладбища. И вот, наконец, он приехал к шефу с сенсационными находками.
— Что ты, Мишенька, невесел? — спросил его Турецкий. — Чувствую, какая-то нестыковочка? Если не ошибаюсь, у врачей это называется «расхождением диагноза». Угадал?
— Что-то вроде того, — почесал в затылке Данилов.
— Ну, излагай...
— Итак, — начал Данилов. — Имеется наш фигурант, гражданин Клемешев Г. П., уроженец Степногорской области, городка Орловска. Родился в семье рабочих в пятьдесят восьмом году. Переехали в Степногорск, когда ему было всего четыре года. Отец устроился на завод номер шесть и погиб через год в результате производственной травмы. В то время мать его ожидала второго ребенка и вскоре оказалась с двумя детьми на руках.
— Ну а дальше? — поторопил Турецкий. — Детсад, школа, юннатский кружок.. Что там дальше?
— А дальше на некоторый период глухая тишина, — сказал Данилов.
— Это почему же? — удивился Турецкий. — Так вроде бы не бывает.
— Ну да, — кивнул Михаил, — не бывает и быть не должно. Однако факт — до восемьдесят шестого года данные отсутствуют, так как в восемьдесят четвертом, из-за повреждения электропроводки, часть городского архива была утрачена в результате пожара. Хотя в областном военкомате имеется запись о работе с допризывником Клемешевым и о призыве его в семьдесят шестом году на военную службу в Приволжский военный округ. Однако личное дело призывника в архиве военного комиссариата почему-то не обнаружено.
— Та-ак... — протянул Турецкий. — Ну, давай, давай дальше... Я уж предчувствую тут нескучный сюжетец.
— Вы слушайте, слушайте, Александр Борисович! Точно так же неведомо куда исчезли все сведения о Геночке Клемешеве и в архиве областного Управления народного образования. Как не было! Ни бумажек, ни копий аттестатов, то есть вообще ничего!
— А был ли мальчик? — усмехнулся Турецкий, поднялся и закурил.
— Но и это не все, — сказал Данилов. — Это, если хотите, только прелюдия. В том же восемьдесят четвертом в квартире, где проживала мать Клемешева, тоже произошел пожар, причем, заметьте, опять же из-за короткого замыкания в проводке. По крайней мере, к такому выводу пришла пожарно-техническая экспертиза. Квартира выгорела дотла, и в ней были обнаружены два трупа — мужской и женский, которые не подлежали идентификации. Мать Клемешева была еще относительно молодой женщиной и, по утверждениям соседей, не пила...
— Так-так... — Турецкий остановился посреди комнаты, хмуро глядя себе под ноги.
— Надо ли говорить, Александр Борисович, — продолжил Данилов, — что при пожаре в квартире, как я сказал, выгорело все, ни одной бумажки не осталось, ни писем, ни документов, ни фотографий...
— Отчего же так лихо все выгорело-то? — спросил Турецкий.
— Как установила пожарно-техническая экспертиза, высокая интенсивность пламени могла объясняться наличием в очаге пожара легко воспламеняющихся и горючих веществ, в частности, известного количества этилового спирта. А мать Клемешева, которая по-прежнему работала на том же заводе номер шесть, как раз имела доступ к техническому спирту, и нетрудно предположить, что, как и многие, таскала ценную жидкость с родного предприятия.
— Так кем могли быть эти погибшие? — спросил Турецкий. — Думаешь, мать и ее младший сын?
— Я ничего не думаю, — сказал Данилов, — я пока только излагаю факты. Но и это не все... У матери Клемешева имелась сестра, одинокая, она оставалась в Орловске. И в том же году она исчезла...
— Много, много, Миша, — замахал руками Турецкий. — Перебор! Двадцать два! Это уже ни в какую статистику не лезет!
— И ведь заметьте, — сказал Данилов, — статистика статистикой, а зацепиться-то не за что!
— Ах, Клемешев, Клемешев, — потер подбородок Турецкий. — Интересно, хоть один из этих трагических фактов попал в его, так сказать, официальное жизнеописание? Уверен, что нет.
— И ошибаетесь, Александр Борисович! Отслужив в армии, а он, между прочим, остался на сверхсрочную и после этого еще заключил контракт на три года, вернувшись в город, Клемешев отработал еще год водителем-экспедитором Степногорского треста столовых и ресторанов. А потом бывший прапорщик-афганец решил пойти .учиться и при поступлении в институт указал в автобиографии, что является круглым сиротой, а мать его трагически погибла за месяц до его демобилизации из рядов вооруженных сил.
— Грустная биография, — заключил Турецкий. — И где он жил, когда вернулся на пепелище?
— Сначала получил комнату в общежитии, от завода номер девятнадцать...
— Ты не ошибся, точно девятнадцать?
Данилов сверился со своими записями и подтвердил:
— Да, никакой ошибки.
— Интересно! — Александр Борисович закинул руки за голову, глядя через окно куда-то вдаль. Потом, обернувшись и заметив удивленное, ждущее
лицо Михаила, махнул рукой: — Может, и ерунда, не знаю. Возможно, только совпадение. Так что пока лучше промолчу.
Он и правда не хотел пока говорить о том узелочке, который как бы сам собой завязался в голове: номерной девятнадцатый завод был основным ядром научно-производственного объединения «Вспышка», директором которого много лет состоял покойный Сергей Степанович Санин.
Угодив под выстрел снайпера, который раздался вскоре после его возвращения от губернатора Платова, Турецкий в тот вечер так и не смог допросить Наташу в качестве свидетеля.
— Вот что, Миша, — сказал Турецкий, — понимаю, как ты замотался, и, по совести говоря, если бы я был не зверь, а хороший начальник, дал бы я тебе часочка два-три отдохнуть. Но кому-то из нас должно было не повезти, Миша. И вот я — зверь, а ты — подчиненный. Хлебни чайку, перекуси и отправляйся-ка ты с деликатнейшим поручением: найди Санину и привези сюда.
— Легко сказать — найди! — вскинулся Данилов. — Мы ведь, Александр Борисович, не в Шепетовке какой-нибудь!
— Может, и хорошо, что не в Шепетовке, потому что за ней, как я думаю, сейчас могут таскаться те, от кого вы тогда ее охраняли. Хотя, насколько я разбираюсь в электричестве, ее жизни и здоровью сейчас ничего не угрожает. Ну, где она может быть? В университете, в штаб-квартире «Гражданского действия», в библиотеке или дома. Последнее вероятней всего. Мы должны были увидеться с ней в тот вечер, но свидание не состоялось. Отправляйся прямо домой. Чтобы, случаем, не засветиться, никуда больше не мотайся. Просто войди в ее подъезд и, если ее не окажется дома, кинь записку в почтовый ящик. Текст такой, запоминай: «Если хотите снова полюбоваться на реку у пиццерии, позвоните по телефону... » Оставишь свой номер в гостинице. А дальше свяжешься и осторожно привезешь сюда. Она девушка сообразительная, все поймет.
— Опасно, — сказал Данилов. — Если ее действительно секут, слишком много слабых точек.
— Да, — сказал Турецкий. — Жизнь, как известно, вообще опасна, и этой аксиомы пока никто не опроверг. Был бы у меня другой выход... Но, увы, его нет! В общем, найди там чего-нибудь на кухне и жми!
«А ведь старуха Фортуна, похоже, соизволила- таки обратить ко мне свое чело, — подумал Турецкий, когда вечером того же дня Данилов пропустил в комнату долгожданную гостью. — Молодец, старушка, так держать! Вот и пулю отвела, и Грязнов прямо с неба свалился, и Наташа Санина собственной персоной... »
За эти дни она, кажется, здорово сдала, ещё больше похудела и осунулась, как в народе говорят, почернела лицом. Горе, от него не убежишь, не спрячешься... Но при виде Турецкого ее лицо осветилось неподдельной радостью.
— Как я рада! — воскликнула она. — Ваш Миша по дороге мне все объяснил, но вот сейчас, когда я вижу вас рядом... Честное слово, я ужасно рада!
— А уж как я-то рад! — пожимая ей руку и помогая снять плащ, сказал Турецкий. — Запросто могли б никогда уже не увидеться.
Турецкий с благодарностью взглянул на Данилова, но было в его взгляде и что-то требовательное, и молодой следователь поспешил оставить их одних.
— Вот, — вздохнул Турецкий, — сижу тут в заточении. Хотя, конечно, долго не высижу.
— Я сделала то, что вы просили, записала практически все, что рассказала тогда на берегу, — сказала Наташа и протянула ему несколько страниц, набранных на компьютере.
Он взял странички, пробежал глазами первую, вторую, заглянул в конец.
— Смелая вы женщина, — сказал он, — идете до конца. Только, Наташа, — продолжил он мягко и тепло взглянул ей в глаза, — вы рассказали мне то, что было, ну и все. Рассказали, и умерло. Совершенно необязательно еще кому-то, кроме меня, быть посвященным ну, скажем так, во все детали... Начать надо вот отсюда, с середины третьей страницы. А первые две свести к одной фразе: «Тогда-то и тогда-то я познакомилась с гражданином Клемешевым, знакомство носило случайный характер, но, когда спустя почти два года мы столкнулись на телевидении в ходе предвыборной кампании накануне выборов мэра, он угрожал мне и сказал, что если я встану на его пути в его намерении занять должность мэра, то он расправится с близким мне человеком, Русаковым». Оставьте и то, что после высказанных вслух угроз и вы, и Русаков начали испытывать психологическое давление. Вы отмечали за собой слежку и новые угрозы по телефону. Все это серьезнее, чем может кому-то показаться, тем более что они, к несчастью, были осуществлены. Угрозы высказывались также и в адрес других помощников и товарищей Русакова из числа руководителей движения. Напишите это все от руки в бланке протокола, поставьте подпись вот в этом, и в этом местах. Вы расписываетесь за то, что я предупредил вас об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний. И вот что еще... Помните, там, у реки, вы неоднократно называли Клемешева оборотнем. Что вы имели в виду?
— В нем как будто живет одновременно несколько разных людей. То он в одном обличье, то в другом. То он мягкий, интеллигентный, все понимающий, порой даже милый, но я видела его и страшным, просто зверем, будто выпрыгнул с экрана из фильма ужасов. Я видела его в разных масках. Однажды ночью я случайно услышала, как он говорил с кем-то по телефону, и на меня пахнуло форменной жутью. Он говорил, как матерый урка, как уголовник, и знаете, Александр Борисович, я поняла, что он отдавал кому-то очень важные приказы. Он говорил так, как генерал с каким-нибудь ефрейтором, и у меня тогда еще закралась мысль, что он и оставался у меня лишь для того, чтобы с кем-то связываться из своих подчиненных, отдавать распоряжения и получать от них какие-то донесения, наверняка зная, что по моему телефону можно говорить спокойно, будучи уверенным, что здесь никто подслушивать не станет. Я уверена, абсолютно уверена, это действительно страшный, очень страшный человек, для которого жизнь другого — ничто! И когда я услышала, что в вас стреляли, первая мысль моя была: он все же сумел выследить нас, заподозрил, что вы узнали то, что известно мне. Что могла я чувствовать, подумайте, при мысли, что прямо или косвенно, но я стала виновницей гибели моего Русакова и этого покушения на вас!
— Могу вас успокоить, — сказал Турецкий, хотя вовсе не был уверен в том, что говорит, — уж кто- кто, а вы-то здесь наверняка ни при чем. Такова наша планида, знаете ли, что в нашем устранении, ликвидации и так далее почти всегда кто-то заинтересован. Причем, как ни странно, порой нашей смерти одновременно хотят люди, являющиеся злейшими врагами. Ну да ладно... Итак, вернемся к этому слову «оборотень». Простите. Наташа, конечно, такие вопросы задавать не слишком этично, но здесь опять же специфика нашего скучного ремесла... Вы рассказали мне многое. А я как будто пользуюсь вашим доверием. Но сейчас это страшно важно. Скажите, на теле Клемешева есть какие-то приметы, ну, рубцы, шрамы, татуировки, быть может, что-то еще, какие-то характерные особенности?
— Да, у него есть две татуировки, обе на руках ниже плеча. Наверное, была и третья, не помню, то ли на правой, то ли на левой руке, на тыльной стороне ладони, между большим и указательным пальцами. Он, наверное, ее свел, то ли хирургически, то ли лазером, но следы остались...
— А вы помните, что это были за наколки? — спросил Турецкий.
— Конечно, помню, — ответила она. — Я вообще слишком многое помню и, как ни стараюсь, не могу забыть. Только могу перепутать, что на левой, а что на правой руке.
— Ладно, неважно, попробуйте напрячь память и описать их как можно подробнее и точнее.
— Да я просто могу их нарисовать, — сказала Наташа. — Все-таки когда-то в художественной школе училась, память зрительная хорошая. Я помню, — сказала она глухо, — когда мы были с ним рядом, я часто смотрела на них, а однажды спросила, больно ли, когда это делают?
— И что он ответил?
— Он сказал, бывает кое-что и побольнее. Он вообще как будто уклонялся от точных ответов на вопросы, предпочитал такую, знаете ли, многозначительную отвлеченность...
— А откуда взялись эти татуировки, — спросил Турецкий, — и когда он их заимел?
— Тоже что-то не слишком вразумительное... Об одной он сказал, что такие «картинки» колют мальчишки-курсанты в офицерских училищах.
— А другая?
— О другой помню хуже, что-то вроде того, что это знак памяти о войне, об офицерской дружбе, о вечном братстве однополчан.
— Это точно? Он говорил о войне?
— За это могу поручиться. А что это значит? — спросила она.
— Это значит, — очень внимательно посмотрел ей в глаза Турецкий, — это значит, что в его жизни, кем бы он ни был и кем бы ни оказался, по всей видимости, была война. Вот вам бумага, садитесь и рисуйте. Сосредоточьтесь, чтобы ни один штрих не упустить. Там были какие-то буквы, слова?
— Ну конечно, — сказала она.
— Приступайте, Наташа! Сейчас от этого зависит чрезвычайно многое, если не все.
...Примерно через полчаса Турецкий увидел два рисунка. На одном — дубовую ветвь, три стрелы, гвардейскую ленту, а в центре этой маленькой композиции — силуэт парашюта, несущего два перекрещенных автомата и надпись: ВВУД-79. А на втором рисунке — черный круг солнца над тремя горными вершинами, барс в прыжке и несколько цифр.
— Вот именно эти цифры? — спросил Турецкий.
— Нет, на второй цифры взяты произвольно. Не помню.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Пока вы рисовали, я заполнил анкетную часть протокола вашего допроса как свидетеля. К нему прилагаются ваши собственноручные показания. Напишите в конце «Написано собственноручно» и распишитесь на каждой страничке.
Она сделала то, о чем просил Турецкий.
Ему хотелось многое сказать ей, но... Что называется, язык не повернулся. Турецкий только улыбнулся, благодарно сжал ей руку и позвал Данилова:
— Вот что, Миша, проводи Наталью Сергеевну.
Но Наташа воспротивилась.
— Отлично доберусь сама. Еще не так поздно.
— Ну, хорошо, — сказал Турецкий. — Будь по- вашему. Только одна просьба — о дислокации моей лежки...
— Я понимаю, — ответила она.
— Если будут какие-то новости, — сказал Турецкий, — звоните вот по этому телефону. Это начальник областного угрозыска. Номер запомните, не записывайте нигде. Его фамилия Коренев, как актер, помните, человек-амфибия? Просто скажете: я такая-то, информация для Борисовича. Он поймет.
Проводив Санину, Данилов вернулся и тяжело, с глубоким облегченным вздохом плюхнулся в кресло.
— Ну что, коллега, — усмехнулся Турецкий, — сидишь ты сейчас и думаешь:
Приморили, суки, приморили, Отобрали волюшку мою...
— Ага, — кивнул Миша, — и продолжил куплет:
Золотые кудри поседели, Знать, у края пропасти стою...
— Ну, положим, до края тебе еще далеко, — хмыкнул Турецкий. — Ложись вон там на диване, а завтра чуть свет — в гостиницу, хватай свои шмотки — и на аэродром. В той комнате — ксерокс. Сними пару копий с этих картинок — это наколки Клемешева. Прилетишь в Москву — первым делом в спецотдел МВД, в главк угро министерства, в Минобороны. Возьмешь альбомы татуировок, выяснишь категорию лиц, кому такие шедевры могли бы принадлежать. Картинки, как видишь, явно не блатные. Скорее всего, армейские. Как только что- нибудь разведаешь, сообщишь мне.
— А дальше? — спросил Данилов.
— А дальше берешь фотографии вот этого гражданина и находишь тех, кто отмечен таким же тавром или похожим.
— Это могут быть сотни, а то и тысячи людей, — без особого оптимизма заметил Данилов.
— Не думаю, что тысячи, — покачал головой Турецкий. — Когда дойдешь до конкретных людей, круг сузится. И вот что, Миша, кому попало это личико не показывай. Подходи с отбором. Мы не знаем, какие там могут быть связи, какие долги, какие отношения... так что работа тебе предстоит — не дай бог. Лично я бы испугался. Но ты моложе и смелей меня, так что тебе и карточки в руки.
С этими словами Турецкий протянул ему несколько фотографий, обработанных в компьютерном центре экспертно-криминального отдела областного УВД. Один и тот же человек с кудрявыми волосами, наголо обритый, в темных очках, с усами, с бородкой, в офицерской фуражке, в широкополой шляпе армейского образца, в военной форме и в штатском.
Данилов поднял на Турецкого посерьезневшие глаза. На всех снимках был изображен Геннадий Петрович Клемешев.