...Имеются человеческие жертвы

23

А поутру опять все повторилось, как тогда. Без разночтений и вариантов. В точности то же самое, что и пять дней назад. Проснувшись в начале девя­того, Наташа обнаружила, что Геннадия уже нет в квартире и нигде не осталось никаких следов его недолгого присутствия. Снова, как и тогда, — ни коротенькой записки на прощание, ни какого-то, пусть хотя бы еле приметного знака внимания и нежности к ней... И эта его... мужская забывчи­вость, а вернее сказать, неблагодарное небрежение после ночи любви почему-то неожиданно чувстви­тельно укололи и обидели ее.

Но если в прошлый раз она испытала только разочарование и удивление, то теперь внезапно ощутила какое-то опасное снижение... грубоватое упрощение чего-то хрупкого и важного, сведение чуда неповторимого таинства к стандартному при­митиву, к скуке повседневности... Утро вновь обер­нулось горьковатым осадком и насущной потреб­ностью то ли понять что-то, то ли до чего-то доко­паться. А может, так и бывает всегда и со всеми, а она по глупости и неведению требует того, чего уже

нет на свете и чему давно вынесен временем смерт­ный приговор?

И снова, как и тогда, побежали чередой долгие дни и ночи надежд и ожиданий — без единого звон­ка, без голоса, без ласкового слова в трубке, без письмеца — со все нарастающим ощущением нере­альности того, что он вообще существует и снова когда-нибудь появится.

Что означало подобное обращение с нею? Неуж­то таким манером он по-своему, сообразно некой казарменной солдатской методе, воспитывал ее и приучал к установленным им порядкам? Или созна­тельно и безотчетно давал понять, какое истинное место она занимает в иерархии его жизни, чтобы не заблуждалась и не строила иллюзий?.. Как бы то ни было, этот жестко навязываемый и не подлежащий обсуждению ритм встреч и сам воздух отношений никак не согласовывался с тем уровнем, что был задан им вначале, с тем, что почудилось и откры­лось ей в нем и в конечном счете привело к тому, что связывало их отныне... Она ждала и хотела дру­гого и была вправе рассчитывать на это.

Страсть страстью, но, честно говоря, ее ничуть не устраивал этот будничный прозаизм общений с человеком, словно наглухо запертым на сейфовый замок, этот суженный диапазон соприкосновений, очерченный малозначащими разговорами, вкусной едой, дорогими напитками и телесной близостью в качестве гарнира и финального пункта программы.

Через несколько дней очередного безвестного отсутствия Клемешев вновь появился как ни в чем не бывало, возник и «соткался» как бы из небытия на лестничной площадке перед дверью ее квартиры, точно так же, как и прежде, — без предупреждения, с цветами и тяжелыми пакетами, невозмутимый, подкупающе улыбающийся и вальяжный. Мягко, но непреклонно он диктовал ей свои правила игры. И, видимо, какие-то там ее чувства, обиды или сообра­жения не имели для него никакого значения и в принципе не принимались в расчет.

...Ив этот раз Геннадий уехал еще до рассвета, вновь не оставив ни записки, ни какого-то, пусть маленького знака привета. А она встала с тяжелой головой: никогда раньше не приходилось пить столько вина, и хотя, казалось бы, не имелось к тому причин — ведь он ничем впрямую не обидел, не огорчил и не задел ее, — на душе было невыра­зимо тягостно и тревожно. Откуда пришло это, по­чему?.. И что вообще происходит — с ней и со всей ее жизнью?

Какая-то растерянность все нарастала и усили­валась в ней день ото дня, и Наташа уже сама не знала, на каком она свете, кто она ему, кто он ей. И эта растерянность перерастала в глухое ожесточе­ние. Все сильней хотелось что-то уразуметь, прояс­нить. Тем более что она, как и в самом начале их отношений, по-прежнему почти ничего не знала о нем, лишь самые общие и все какие-то размытые, зыбкие сведения — ни точных мест, ни названий городов, ни имен. А потом и январь кончился, на­ступил февраль, а она все думала и... ждала.

Почему-то ей казалось, да и он сам охотно под­тверждал это мимоходом оброненным словом, что долгие его отсутствия связаны с разъездами по об­ласти и стране, а то и за границей. И это действи­тельно многое могло объяснить.

Видимо в отца, ей был дан от природы аналити­ческий склад ума. И как всегда, она принялась раз­бираться в истоках своего беспокойства. Нет, ниче­го, буквально ничего, что могло бы вызвать такое состояние, не находилось. И все же тут, видимо, вступала в свои права своевольная штука — интуи­ция, которой никакие рациональные аналитические схемы не указ. И непонятно почему, вновь и вновь вспоминалось и живо вставало перед глазами, как той ночью со странной синхронностью в одну и ту же секунду догорели и погасли две свечи, как если бы кто-то невидимый задул их, махнув черным по­крывалом. И хотя в том явно проглядывало пустое и химерическое, ей все равно почему-то явственно

чудилось в том какое-то грозное, фатальное пред­знаменование.

Она обошла всю квартиру, словно ищейка, слов­но сыщик, силящийся найти некие зримые следы вторжения и присутствия неведомой темной силы. Разумеется, на уровне чистой логики все это никак не связывалось, не ассоциировалось с человеком по имени Геннадий Клемешев, а только с сопутствую­щим ему каким-то необъяснимым смутным полем и мглистым шлейфом, как будто волочащимся у него за спиной.

И ежу понятно — то был бред. Дурацкая домо­рощенная мистика, не более. И вообще, что пони­мала она и о чем могла судить, как могла и смела оценивать закрытую жизнь этого все-таки удиви­тельно приятного, умудренного в делах житейских и, вообще говоря, такого доброго по отношению к ней человека, который, кем бы он ни был и что бы ни было потом, уже навсегда, до конца, останется в ее судьбе, ибо совершившееся с ним незабываемо и неизгладимо. И наконец, если уж на то пошло, по какому праву могла она чего-то там требовать от него? Да, он был такой. Вот и все! Просто жил и действовал, как привык, в параметрах своей судьбы, в сжатом напряженном поле своих опасных дел и задач, и, значит, тут не стоило мотать нервы ни ему, ни себе, а лишь по мере сил и возможностей скра­шивать своей любовью его нелегкое существова­ние... Что ж, это была трезвая вразумляющая мысль, и она почти совсем смирила ее с создавшимся по­ложением.

Но... пролетела еще одна неделя — и все повто­рилось в точности как раньше. Семь дней безмолв­ного отсутствия — и внезапное появление в полу­ночный час с невозмутимым лицом, горящими, ждущими глазами, протянутыми ей навстречу цве­тами, с изумительным французским коньяком и ко­ролевскими закусками, о каких мало кто и слыхи­вал-то в их Степногорске. Все прокручивалось, как в кино, и точно так же, как тогда, неделю назад, он не позволил ей принять из его рук черный «дипло­мат», а прислонил его к стене на том же месте под вешалкой.

Тревоги, беспокойства, неясные, смутные мысли — все отлетело, развеялось в дым, лишь она увидела его — живого и улыбающегося. Не владея собой, Наташа уткнулась лицом в дивные розы и сама обняла его, прильнула к нему, и уже через считанные минуты они были вместе. Потом был веселый ужин в постели, словно в каком-нибудь голливудском фильме. Оказывается, ему снова при­шлось поколесить по стране по разным делам — служебным, партийным, организационным... Даже пришлось на два дня слетать в Голландию, в Амс­тердам, откуда он и прибыл с пересадкой в Шере­метьеве.

И этой ночью он несколько раз вставал и, за­крывшись на кухне, вполголоса говорил с кем-то по своему телефону. Но на этот раз она не дремала, а лишь делала вид, будто спит беспробудным сном, и хотя голос из-за двери был почти неслышен, все- таки что-то взволновало ее в нем. Но что же, что? И, вслушавшись, она поняла: сама мелодика, сама интонация его речи была совсем не та, что днем или в ночных разговорах с ней. В этом говоре сквозило, будто невольно пробиваясь наружу, что-то чуждое и... пугающее. Ей стало ужасно не по себе, когда он, наконец, вернулся и прилег рядом. Ей было... страшно. Неведомо почему, она ощущала себя на грани ужаса, и, когда он властно притянул ее к себе, как бы спящую, Наташа, будто в глубоком сне, застонала и оттолкнула его, повернувшись к нему спиной. Она лежала и чувствовала, что он не спит и что дыхание его становится все тяжелее и прерывистее, и ей делалось невмоготу, как человеку, чув­ствующему по дрожи рельсов, что на него наезжает поезд.

Она вновь как будто застонала со сна, потом быстро села и, выскользнув из его рук, пытавшихся удержать и притянуть к себе, поднялась.

— Куда? — негромко, но по-хозяйски резко и властно спросил он, и в его голосе она вдруг снова уловила ту незнакомую, новую интонацию, что раз­личила сквозь стены и которая заставила напрячься все ее существо, — уж больно повелителен и незна­ком был этот угрожающий оклик.

— Ну... куда, куда, — засмеялась она, как будто сонно-беспечно, чтобы ничем не выдать себя и по­нимая, что солгала ему этой интонацией и, значит, в их отношения исподволь закралась ложь.

— Приходи скорей, — хрипло сказал он. — Слы­шишь, скорей приходи!

Этот низкий прерывистый голос не вызывал со­мнений. Было слишком понятно, чего ждет он и почему торопит ее возвращение. А ей было тягостно от внутренней раздвоенности, никак не возможно было разобраться и отделить одно от другого, эту тревожную смуту и безотчетную гадливость к самой себе от стремительно поднимавшегося в ней, как бывало всегда, когда он только касался ее, неукро­тимого желания. Она вышла из спальни и прикрыла за собой дверь, прошла по коридору. Зажигать свет было ни к чему — она знала и помнила каждый закоулок своего дома с детства. Какая-то сила вела ее и указывала путь, когда во мраке она наклони­лась и положила руку на прохладную поверхность его «дипломата». И так же безотчетно, будто пови­нуясь неведомо откуда приходящим указаниям и импульсам, потянула вверх ручку этого черного плоского чемоданчика, чтобы взять в руки, и... не смогла даже оторвать его от пола.

«Вот ведь странно, — подумала она. — Что же там может быть? Чем можно набить «дипломат», чтобы была такая тяжесть?»

Она поднатужилась и на миг все же сумела чуть отделить его от пола и тут же опустила опять: каза­лось, он был отлит или вырублен из цельного куска чугуна или стали.

«Вот так штука, — подумала она. — Ну и чемо­данчик! Как же он-то его носит? И что в нем? Уж конечно не бумаги».

Видно, та же интуиция вела и хранила ее. И, повинуясь ей, она удержала и оставила при себе невольно возникшие вопросы, как будто догадыва­лась, что ответом может быть что-то ужасное.

Она вернулась в спальню.

— Ну, иди же ко мне, — раздался его хриплый зов из темноты.

— Иду, иду, сейчас... Иду... милый, — прошеп­тала она, уже не просто поймав себя на фальши, но отчетливо зная, что сознательно идет на явную ложь.

Она подошла к окну и взглянула на спящий город. Всего два или три окна светились на огром­ном пространстве, открывавшемся с высоты, и мертвенно горели голубые цепи уличных фонарей и далекие огоньки за рекой. Угрюмая глухая ночь на­висла над городом. В тишине чуть слышно пощел­кивал механизм электронного будильника, и на его дисплее мерно помигивало двоеточие, разделяющее цифры — символы часов и минут.

Наташа взглянула вниз, и неожиданно что-то привлекло ее внимание. Она вгляделась присталь­ней, напряглась, но безуспешна нужны были очки. Они лежали рядом, на туалетном столике. Она про­тянула руку и надела их. В очках она видела превос­ходно и теперь ясно разглядела у собственного подъезда припаркованную черную «Волгу» Генна­дия, а рядом с ней еще какую-то большую машину, около которой топтались два человека. Силуэт одного из них показался ей знакомым, хотя с такой высоты вряд ли можно было кого-то узнать. И все- таки узнать надо было.

Она изо всех сил напрягла зрение. Двое стояв­ших внизу, видимо, разговаривали. А потом двину­лись и начали неспешно прохаживаться вперед и назад вдоль обеих машин. И в один из моментов, когда они оказались в луче света от фонарного стол­ба, она чуть не вскрикнула, узнав все-таки того, что

привлек ее внимание. Это был один из людей, ко­торым Геннадий отдавал тогда распоряжения на кладбище перед поминками.

Что могли они делать здесь? Что было им нужно? Знал ли об этом он сам? И, словно уловив ее мысли, он выскользнул из постели, подошел к ней и прижал к себе. Она немного замерзла, и кожа ее покрылась пупырышками. Он тихо засмеялся и прижал ее к себе крепче, но в этом объятии Наташа не ощутила ни прежней заботливой ласки, ни теп­лого, всепонимающего участия.

Что-то хищное почудилось ей, но она заметила самое главное: его брошенный вниз взгляд на людей, прогуливавшихся у машин. Значит, они и должны были быть там. И это действительно были его люди, его охрана. Но кем был он? Кем должен он был быть, чтобы двое могучих атлетов всю ночь напролет охраняли часы его сердечных свиданий?

— Спать, — сказала она, — спать, спать... Уми­раю...

Но он не дал ей заснуть. Внезапно, когда они снова оказались рядом, будто потеряв разум, он в ошалелом неистовстве набросился на нее, как глу­хой, исступленный зверь, почуявший запах раненой добычи.

То, что происходило, было страшно, гнусно и одновременно омерзительно сладко. И лишь через несколько минут она очнулась и пришла в себя со смешанным чувством утробного освобождения, брезгливой ненависти к нему и презрения к самой себе.

— Ты... ты понимаешь, что ты сделал? — про­шептала она.

— Что? — глубоко дыша, спросил он.

— Неужто не понимаешь? Ты как будто убил что-то...

— Прости, — сказал он. — Наверное, ты права. Но я не мог ничего поделать с собой. Слишком.. , истосковался по тебе за эти дни, вот и все...

— Послушай, — сказала она. — Можно задать вопрос?

— Говори!

— Если не хочешь, можешь не отвечать...

— Я отвечу.

— Тебе приходилось когда-нибудь... — она сде­лала паузу, словно перед прыжком со смертельной высоты, — тебе приходилось когда-нибудь убивать?

Он не ответил сразу, а потом, чуть отстранив­шись от нее, будто выдохнул с натугой:

— Интересный вопрос... Что ж, доводилось. Такая работа. Такая служба. Врать не стану, было.

Она молчала.

— Слушай... Не молчи, — сказал он. — И... про­сти меня за то, что было сейчас. С нашим братом мужиком всякое бывает. Слишком я привязался... присох к тебе. А насчет того скажу так: в этом мире идет война, без шуток и соплей, на войне убивают, и, если кто был на войне, он должен был убивать. И поверь мне, я убил наверняка в сто тысяч раз меньше людей, чем твой добрый замечательный папа, товарищ Санин, потому что оружием, которое он создал и штамповал тысячами единиц, угрохано невесть сколько народу в Азии, Африке и тут, у нас... И еще будет побито и искалечено несчетно там, там и там. Война, Наталья. И придумал ее не я. Уж поверь, я бы придумал что-нибудь поинтерес­нее.

Скоро он заснул, и Наташа чувствовала это по его ослабевшим рукам, по легкой дрожи, иногда пробегавшей по могучему телу. А она не могла за­снуть — все думала и думала о том, что сказал он ей об отце и его знаменитых «изделиях», о людях внизу, о пудовом кейсе под вешалкой, о том, как вползло в ее жизнь и в ее стены что-то глубоко чужеродное, искони противное ее натуре, и о том, как страшно ей рядом с этим человеческим сущест­вом, с которым она оказалась бок о бок в одной постели.

Она забывалась на мгновения и вдруг просыпалась, то проваливаясь куда-то, то снова выныривая из пустоты от вновь и вновь пронзавшего чувства дикого унижения, пережитого в эти минуты близос­ти с человеком, от которого никогда не ждала тако­го скотства и дикарства, и допустить не могла, что подобное возможно, и, если бы раньше хоть на миг зародилась такая мысль, они конечно же никогда бы не были вместе. Да и полно! — были ли они вместе, по совести говоря? Снова неотвязные рас­травляющие мысли потащили ее по кругу и втянули в свою безвылазную дурную бесконечность.

Что-то глубоко ущербное и унизительное было для нее в этих его долгих отлучках, в многодневных исчезновениях без ответа и привета и неожиданных появлениях под покровом ночи. Хоть бы раз, ради смеха или ради приличия, догадался взять и позво­нить, просто спросить разрешения приехать. Но нет, ничего подобного ему, похоже, и в голову не приходило.

Он приезжал, когда считал нужным, мог нагря­нуть в любой момент, уверенный, что будет безро­потно принят, будто и допустить не мог, что она может быть не расположенной к встрече и отказать в свидании. Он, кажется, вообще не принимал в расчет ни ее планов, ни желаний. И это само по себе невольно вызывало протест и глубоко оскорбляло ее. А он появлялся — и дальше все шло по накатан­ной колее обряда и стереотипа. Встреча, объятия, совместная трапеза, хмель от алкоголя, немного разговоров, по сути дела, лишь проформа для запол­нения пауз, затем близость, всепобеждающее тор­жество плоти и — снова разлука. И вновь думалось: так, может быть, все-таки именно это и есть жизнь? Быть может, в том и состоит ее обнаженное, не задрапированное никакими ритуальными покрова­ми простейшее естество и, может быть, так и надо жить, без вопросов, не напрягая друг друга? И если это действительно так, то чего тогда столь мучитель­но не хватает ей в этих общениях и встречах с ним?

Мысли, мысли, мысли... Едва забрезжило за окном. Она слышала, вбирая каждой клеткой любой шорох, каждое его движение. Он торопливо оделся, уверенный, что она крепко спит, и некоторое время находился в соседней большой комнате. Что он делал там, догадаться она, конечно, не могла. Потом тихо щелкнула задвижка английского замка. Он ушел, и она была одна. Чувство освобождения от гнетущего страха обдало ее как будто живой водой. Не раздумывая ни секунды, она быстро вста­ла, достала с полки одной из стенок старый потер­тый бинокль отца, с которым тот уезжал на свои испытания на полигоны, и кинулась к окну. Пой­мала изображение его «Волги» и той, второй маши­ны, навела на резкость. При восьмикратном увели­чении все казалось совсем рядом, несмотря на сизые предрассветные сумерки и зимнюю дымку.

Спустя минуту Геннадий вышел из подъезда, и его, кто там они были ему — ординарцы, телохра­нители, клевреты-подчиненные?.. — оба, как по ко­манде, выскочили и двинулись навстречу. Она не ошиблась ночью, одним из них действительно был тот громадина тяжеловес, что запомнился ей еще на кладбище. Вот они сошлись. Она отчетливо видела его лицо. Вот он что-то сказал им, и все они рас­плылись в улыбках, дружно покатились со смеху, и в каждом движении их, в выражении лиц она без­ошибочно угадала ту особую дешевую фатовскую нотку, с какой мужики по-дружески, по-компаней­ски потчуют друг друга скабрезностями «из сферы пола». Значит, он сказал им что-то... о ней? О том, что было вот здесь, между ними? Ну да, именно так, и тотчас бегло глянул куда-то вверх, повел глазами по окнам, отыскивая ее окно... и только тут она вдруг заметила, что в руках у него не было «дипло­мата». Он вышел с пустыми руками, очевидно оста­вив свою неподъемную ношу у нее дома, даже и не спросив ее о том. Геннадий сел в машину, прогрел мотор и через несколько минут, взяв с места в ка­рьер, умчался в сторону центра города. Вслед за ним

понеслись и те, что промаялись у подъезда всю эту длинную февральскую ночь.

Нет, беспокойство, возникшее из каких-то тем­ных углов подсознания, похоже, родилось не на пустом месте, хотя она еще ничего не могла понять толком, не могла собрать и выстроить в линию, в логическую цепь мельчайшие черточки, фактики, хотя всего этого, кажется, уже набралось не так мало, пусть еще в разрозненном виде, в мешанине и беспорядке...

Она прилегла и поднялась около девяти и пер­вым делом, свернув в охапку постельное белье, с отвращением вытащила из спальни и набила им стиральную машину, не пожалев дорогого немецко­го порошка. Потом долго сама стояла под душем, словно надеясь струями горячей воды смыть с себя то, что обволокло ее плоть этой долгой и страшной ночью, которую хотелось забыть и навсегда выбро­сить из судьбы. Одевшись и высушив волосы перед зеркалом, она обошла квартиру, словно впервые ог­лядывая и узнавая свое жилище, как будто тоже оскверненное присутствием неведомого чужака.

Можно было сколько угодно корить себя за до­верчивость и клясть за постыдную бабью слабость, но все это было уже в пользу бедных. Свершившее­ся свершилось, и та привязанность, которая вспых­нула в ней, даже теперь еще не вытесненная окон­чательно, мало-помалу замещалась какой-то оторо­пью перед этим безумием, перед этой унизительной лихорадкой при ясном сознании, что кто-то жесто­ко надсмеялся над ней и обманул, подсунув в руку, •по евангельской притче, вместо живой чистой рыбы поганую змею.

Впрочем, ладно, сказала она себе. Еще будет время для самобичеваний. А сейчас надо сесть, по­раскинуть мозгами и решить, куда он мог припря­тать свою поклажу. Ведь должна же она быть где-то здесь, в их большой квартире, если ее не оказалось ни в руках у Клемешева, ни под вешалкой в кори­доре, где он ее оставил накануне вечером... Дела, кажется, принимали совсем не скучный оборот.

День был воскресный, и у нее нашлось достаточ­но времени, чтоб перерыть весь дом. «Дипломата» не было нигде. Она понимала, что если действи­тельно он оставлен Геннадием в ее доме, оставлен намеренно и без предупреждения, то должен быть схоронен до времени там, где она никогда не дога­далась бы искать. Но его нигде не было, нигде! Она уже вознамерилась было бросить свои поиски, как вдруг ее осенило. Она порылась в хозяйственном ящике и нашла старый фонарик. Батарейки здорово подсели, и лампочка светилась еле-еле унылым желтым огоньком, но все-таки этого света хватило с лихвой, чтобы увидеть глубоко задвинутый к самой стене под ванну черный чемоданчик с тускло блеснувшими золочеными замочками наборного цифрового механизма.

— Так-так, — сказала она. — О-оч-чень любо­пытно !

Так как же быть? Оставить его там, как есть, и не прикасаться или все-таки... Вытаскивать было страшно, но, запомнив положение, она изловчилась и, улегшись прямо на пол и как можно дальше просунув тонкую руку под чугунное дно ванны, ух­ватила «дипломат» за ручку и с натугой, с трудом выволокла на свет божий, твердо решив, что, если вдруг он вернется сейчас, ни за что не откроет ему, по крайней мере, пока не вернет его гостинец на прежнее место.

Что, собственно, хотела и могла она узнать? Вот эта штука была перед ней, лежала на полу. О том, чтобы открыть его и заглянуть внутрь, и мысли не возникало. Да и черт возьми, при всем женском любопытстве проклятое интеллигентское воспита­ние никогда бы не допустило подобного «пошлого» поступка. Так что ей надо было? И вдруг она поня­ла. Ушла в комнату и вернулась с немецкими на­польными весами, на которых взвешивалась иногда, заподозрив излишнее прибавление веса. Охнув,

обеими руками оторвала «дипломат» и взгромоздила на весы.

Ух ты! Наташа не верила своим глазам: стрелка остановилась на цифре сорок два. При скромных габаритах черного чемоданчика, обшитого по пери­метру торцов серебристой металлической лентой, даже до отказа набитый, он мог весить ну шесть, ну, черт возьми, пусть даже десять килограммов. Но на весах четко значилось сорок два. И тут не надо было быть профессором химии или физики, чтобы смек­нуть: там, внутри, находится нечто, обладающее весьма значительным удельным весом. Это не могла быть даже сталь. Это должен был быть свинец. Или, может быть, ртуть. Или... золото.

Она ушла на кухню, заварила чай покрепче и стала думать. Будущий социолог, впрочем, уже без пяти минут — на финишной дипломной прямой, гуманитарий до мозга костей, недаром все-таки она была отличницей в школе, — могла кое-что сообра­зить и свести концы с концами. Так что же? Неуже­ли все так... вульгарно и он просто использовал ее квартиру как свою тайную перевалочную базу, как некий секретный склад, куда, конечно, никогда не сунулись бы, случись у него осечка, никакие следо­ватели? А чтобы смекнуть, что дело тут нечисто и явственно попахивает чем-то именно таким, под­судно-криминальным, — не надо было иметь семи пядей во лбу.

Тем ужаснее и отвратительнее было все, что про­изошло между ними. Если все действительно было так, как открылось теперь, — значит, и чувств в нем никаких не было и минуты, за всем стоял лишь голый расчет, какие-то свои тайные цели плюс зна­ние людей, их реакций и нехитрой девичьей психо­логии, на которой, умеючи, так нетрудно было сыг­рать... Нет, нет... невозможно... слишком страшно это все...

Но что, если она все-таки ошибалась и клеветала на него в душе? В конце концов, он вышел из совсем другой среды и прожил совсем другую жизнь. И если сегодня, несмотря ни на что, мог к месту процитировать Цветаеву, это ведь тоже гово­рило о чем-то. Кто же он? Ну кто?.. Запуталась, запуталась она... Потерялась вконец...

А на стене, на тоненькой серебряной ниточке висел его, еще недавно столь важный и дорогой ей, загадочный голубой елочный шар, а рядом — при­колотая к обоям маленькая бриллиантовая брошь — ее инициал... Так кто же, кто же он?..

Эти мысли были с ней неотступно и днем, и ночью, и на следующее утро, когда она поехала в Центральную городскую публичную библиотеку. Надо было заказать и отобрать книги, необходимые для дипломной работы. Заказ приняли в десять утра с доставкой литературы через сорок минут. От нече­го делать она взяла с открытой полки подшивку городской «молодежки» и принялась просматривать разные статейки и заметки. Как вдруг на одной из полос ее внимание привлек заголовок «Только пули свистят по степи...». В модной теперь лихой и брос­кой манере на трех колонках рассказывалось о жес­токой кровавой стычке между членами двух уголов­ных группировок, между «левыми» и «правыми» — преступными кланами левого и правого берегов. По приводимым в статье рассказам очевидцев, враж­дующие бандиты «забили стрелку» в голой степи за городом на левом берегу. В результате жаркой пере­стрелки в числе убитых оказался один из первых «авторитетов» города из стана «правых», некто Левон Агамиров, по кличке Оракул.

Такое случалось в городе и крае все чаще и чаще, и подобные сводки с «театра преступных боевых действий» то и дело появлялись на страницах газет. Но почему-то именно эта публикация привлекла особенное ее внимание. Объяснить это было невоз­можно, но, повинуясь какому-то наитию, Наташа бросила взгляд на дату, какой была помечена газета. Она вышла двадцать четвертого декабря, через сутки после бандитского побоища в степи. И тут... Тут ее как будто кто-то ударил в сердце. Она не

стала дожидаться книг, как полоумная кинулась вниз по мраморным лестницам, наспех оделась, вы­летела из гардероба и бросилась к автобусу.

Через полчаса она уже бежала по главной клад­бищенской аллее, как будто какой-то сверхсильный магнит притягивал ее к себе. И даже у отцовской могилы она не сбавила шага. Еще полсотни шагов... Еще двадцать... И вот она замерла у той могилы, где тогда, за день до Нового года, играл оркестр и где в толпе провожавших усопшего мелькало столько уг­рюмо-печальных славянских и приметных кавказ­ских лиц.

И сегодня, в этот серый день января, холм был завален заснеженными венками, поверх которых ле­жали совсем еще свежие букеты роз и гвоздик. В изголовье виднелась присыпанная снегом, оберну­тая прозрачной пленкой большая фотография и таб­личка. Она наклонилась и смела снег — и на нее в упор взглянули огромные темные глаза мужчины- кавказца. Лицо, каждая черта которого воплощала надменную силу и безграничную жестокость. А на табличке после нескольких строк армянской вязи шла надпись по-русски:

АГАМИРОВ ЛЕВОН САРКИСОВИЧ

Пал как мужчина смертью храбрых за наше дело

А ниже и помельче, как обычно, две даты и стихи:

Спи, дружище, предсказание сбылось:

Не увидишь больше склонов Арарата,

Твой убийца мне — что в горле кость,

Ждет его суровая расплата.

Г. К.

Наташа отступила на шаг. Она была одна-одинешенька на кладбище. Никого не было видно за па­мятниками и стелами надгробий.

Ну... вот и все. Все сложилось и объяснилось. Все сомнения рассыпались. И снова она была одна на земле, как вот здесь, на этом кладбище, у могилы бандита, «друга и брата» того, кто стал ее первым...

«Скажи мне, кто твой друг... Скажи мне, кто твой... брат...» Обернувшись, не видит ли кто, — но не было никого вокруг, кроме все тех же ворон на ветвях деревьев, — она начала, словно бессозна­тельно, перебирать ленты на венках и нашла то, что искала: «Верному другу и соратнику, незабвенному Левону от брата Гены».

Это могло быть, конечно, чистым совпадением, но что-то подсказывало ей — никаких совпадений. Потому что случайностей не бывает.