История евреев в России и Польше: с древнейших времен до наших дней.Том I-III

1. ПРОСВЕЩЕНИЕ КАК СРЕДСТВО АССИМИЛЯЦИИ

Был краткий миг передышки, когда, по выражению русского поэта, «рука бойцов колоть устала». Русское правительство вдруг почувствовало необходимость перейти от средневековых форм меценатства к более просвещенным и совершенным методам. Среди видных государственных деятелей России были такие люди, как министр народного просвещения Сергий Уваров, которые были хорошо знакомы с западноевропейскими обычаями и полностью осознавали тот факт, что реакционные правительства Австрии и Пруссии изобрели несколько ухищрений для обращения с еврейским население: решения, которые могли бы быть с пользой применены в их собственной стране. Стремясь избежать всякого контакта с «гнилым Западом» и постоянно опасаясь европейских политических движений, русское правительство тем не менее было готово ухватиться за пережитки «просвещенного абсолютизма», которые еще бродили, особенно в Австрии, в первые десятилетия девятнадцатого века. Что касается Пруссии, то обилие ассимилированных и обращенных евреев в этой стране и их попытки религиозной реформы, которые в воображении миссионера были тождественны смене фронта в пользу христианства, имели собственное очарование для русского народа. Неудивительно поэтому, что правительство поддалось искушению воспользоваться некоторыми ухищрениями западноевропейской реакции, оставив при этом в запасе полицейский кнут подлинно русского производства.

В 1840 году Государственный совет снова был занят обсуждением еврейского вопроса, на этот раз с теоретической точки зрения. Донесения губернских управителей, в частности Бибикова, киевского генерал-губернатора, останавливались на том, что даже «Устав» 1835 г. не сумел «исправить» евреев. Корень зла лежал, скорее, в их «религиозном фанатизме и сепаратизме», избавиться от которых можно было только изменением их внутренней жизни. Министры народного просвещения и внутренних дел Уваров и Строганов воспользовались случаем, чтобы изложить принципы своей новой системы исправления перед Государственным советом. Кульминацией прений стала замечательная записка, представленная Советом Николаю I.

В этом документе правительство признается в своем бессилии бороться с «недостатками» еврейских масс, такими, как «отсутствие полезного труда, их вредное занятие мелкой торговлей, бродяжничество и упорное отчуждение от общей общественной жизни». Его неудачу правительство приписывает тому факту, что зло еврейской исключительности до сих пор не подверглось нападкам в самом его корне, которое укоренилось в религиозной и общинной организации евреев. Источником всех несчастий является Талмуд, который «воспитывает в евреях крайнее презрение к иноверным народам» и вселяет в них желание «господствовать над остальным миром». В результате отвратительного учения Талмуда «евреи не могут не рассматривать свое присутствие в любой другой стране, кроме Палестины, как пребывание в плену» и «они вынуждены подчиняться своим собственным властям, а не чужому правительству». Этим объясняется «всемогущество кагалов», которые, вопреки государственному закону, тайными средствами поддерживают свою автономную власть как в общинных, так и в судебных делах, употребляя для этой цели бесконтрольные суммы особых еврейских доходов, в том числе мясной налог. Воспитание еврейской молодежи поручено меламедам, «классу домашних учителей, погруженных в глубочайшее невежество и суеверие», и «под влиянием этих фанатиков дети впитывают пагубные представления о нетерпимости к другим народам». Наконец, особая одежда, которую носят евреи, помогает отделить их от окружающего христианского населения.

Российское правительство «приняло ряд защитных мер против евреев», не давших заметного эффекта. Даже Устав о воинской повинности «смог лишь в ограниченной степени изменить привычки евреев». Одного лишь поощрения сельского хозяйства и русского школьного образования оказалось недостаточно. Столь же бесплодными оказались изгнания из деревень; «евреи, правда, разорены, но положение крестьян не улучшилось».

Поэтому очевидно, — заявляет Совет, — что ограничения, которые идут только наполовину или налагаются извне полицией, недостаточны для того, чтобы направить эту огромную массу людей к полезным занятиям. С мученическим терпением евреи Западной Европы переносили самые жестокие гонения и все же сумели сохранить в неприкосновенности свой национальный тип, пока правительства не потрудились более глубоко исследовать причины, отделяющие евреев от общей гражданской жизни, чтобы иметь возможность атаковать сами причины.

Выболтав правду о том, что конечной целью правительства было уничтожение еврейской индивидуальности, и скромно уступив пальму первенства в «самых зверских гонениях» на евреев Западной Европе, где они все-таки уходили в прошлое, а в России они все еще были на повестке дня, Государственный совет переходит к рассмотрению «примера, поданного иностранными странами» и с особой любовью останавливается на прусском регламенте 1797 года, изданном этой страной для ее недавно оккупированных польских провинций: Прусский эмансипационный эдикт 1812 г. меморандум очень благоразумно обходит молчанием — и систему обязательного школьного образования, принятую в Австрии.

Взяв пример с Запада, Собор намечает три пути «радикального преобразования этого народа»:

1. Культурные реформы, такие как учреждение специальных светских школ для еврейской молодежи, борьба со старомодными хедерами и меламмедами, преобразование раввината и запрет еврейской одежды.

2. Отмена еврейской автономии, состоящая в роспуске кагалов и модификации системы специального еврейского налогообложения.

3. Увеличение ограничения прав евреев путем выделения из их среды всех тех, кто не имеет постоянного места жительства и не имеет определенного финансового положения, с целью подвергнуть их дисциплинарному исправлению путем изгнания, юридических ограничений, усиленного призыва и подобных полицейских мер.

Таким образом, — заключает меморандум, — можно надеяться, что, согласовав все детали этого предложения с основной идеей реформирования еврейского народа и приняв принудительные меры в помощь, цель правительства будет достигнута.

В результате этого разоблачения Государственного совета 27 декабря 1840 г. был издан имперский рескрипт, призывавший к созданию «Комитета для определения мер, направленных на радикальное преобразование евреев России». Председателем был назначен министр коронных владений граф Киселев. Среди других членов были министры народного просвещения и внутренних дел, помощник министра финансов, директор второго отдела имперской канцелярии и начальник политической полиции, или страшного «третьего отдела». На последнего была возложена особая задача «бдительно следить за интригами и действиями, к которым могут прибегнуть евреи во время исполнения этого дела».

Кроме того, «разоблачение» Государственного совета, которое должно было служить программой нового Комитета, было разослано генерал-губернаторам Западной области «конфиденциально», для личного сведения и рассмотрения. Таким образом, реформаторская кампания против евреев была начата без формального объявления войны, под видом секретности и в окружении полицейских мер предосторожности. Процедура, которой должен был следовать Комитет, заключалась в рассмотрении проекта в порядке, указанном в меморандуме: сначала «просвещение», затем отмена автономии и, наконец, ограничения прав.

2. УВАРОВ И ЛИЛИЕНТАЛЬ

Подробное изложение по вопросу о просвещении было составлено и представлено Комитету министром народного просвещения Сергием Уваровым. Освоив светский тон Западной Европы, Уваров предваряет свое заявление замечанием о том, что европейские правительства отказались от метода «гонения и принуждения» в решении еврейского вопроса и что «этот период наступил и для нас». «Народы, — замечает Уваров, — не истребляются, менее всего тот народ, который стоял у подножия Голгофы». Из того, что следует, кажется очевидным, что министр все еще надеется, что мягкие меры просвещения могут привлечь евреев к религии, которая ведет свое происхождение от Голгофы.

Лучшие из евреев, — утверждает он, — осознают тот факт, что одна из основных причин их унижения заключается в извращенном толковании их религиозных традиций, что… Талмуд деморализовал и продолжает деморализовать их единоверцев. Но нигде влияние Талмуда не так сильно, как у нас (в России) и в Царстве Польском.

Противодействовать этому влиянию может только просвещение, и правительство не может сделать ничего лучше, чем действовать в том духе, который воодушевляет горстку лучших из них... Перевоспитание ученой части евреев включает в себя в то же время время очищения своих религиозных представлений.

Какое «очищение» имеет в виду автор меморандума, можно понять из его случайного замечания, что евреи, сохраняющие свой сепаратизм, справедливо боятся реформ: «ибо не является ли религия Креста чистейшим символом всеобщего гражданства? «Это, однако, осторожно добавляет Уваров, не должно предаваться гласности, ибо «это не имело бы иного результата, кроме того, что с самого начала возбудило бы сопротивление большинства евреев против (предполагаемых) школ».

Официально реформа должна ограничиться открытием во всех городах черты оседлости начальных и средних школ, в которых еврейские дети должны обучаться русскому языку, светским наукам, ивриту и «вероисповеданию по Священному Писанию». Обучение должно вестись на русском языке, однако из-за нехватки учителей, владеющих этим языком, временно допускается использование немецкого языка. Учителя в малокомплектных школах временно набираются из числа меламмедов, на которых «можно положиться»; в гимназии выбирать из числа модернизированных евреев России и Германии.

Комитет одобрил план Уварова в основных чертах и настоятельно рекомендовал для подготовки еврейских масс к предстоящей реформе послать в черту оседлости специального пропагандиста с целью ознакомления этого непокорного народа с «благими намерениями правительства». Такой пропагандист вскоре нашелся в лице молодого немецкого еврея доктора Макса Лилиенталя, жителя Риги.

Лилиенталь, уроженец Баварии (он родился в Мюнхене в 1815 г.) и выпускник немецкого университета, был типичным представителем немецкой еврейской интеллигенции того периода, поборником ассимиляции и умеренных религиозных реформ. Едва Лилиенталь закончил университетский курс, как группа образованных евреев в Риге предложила ему должность проповедника и директора новой местной еврейской школы, одной из трех современных еврейских школ, существовавших в то время в России.

За короткое время Лилиенталю удалось поднять преподавание светских и еврейских предметов до такого высокого уровня современности, что он получил восторженные отзывы от Уварова. Министра поразила мысль, что рижская школа может служить образцом для сети школ, которыми он собирался охватить всю черту оседлости, и Лилиенталь казался логичным человеком для проведения намеченных реформ.

В феврале 1841 года Лилиенталя вызвали в Петербург, где у него состоялся продолжительный разговор с Уваровым. По свидетельству официальных русских источников, он пытался убедить министра упразднить все «частные школы» — хедеры и запретить всем частным учителям — меламмедам даже временно преподавать в проектируемых новых школах, а также ввозить, вместо этого весь преподавательский состав из Германии.

Сам Лилиенталь сообщает нам в своих мемуарах, что осмелился напомнить министру, что все препятствия на пути желаемого перевоспитания русских евреев исчезнут, если царь дарует им полную эмансипацию. На это министр возразил, что инициатива должна исходить от самих евреев, которые сначала должны постараться «заслужить благосклонность Государя». Во всяком случае, Лилиенталь принял предложенное задание. Ему было поручено объехать черту оседлости, организовать там немногочисленных изолированных прогрессивных евреев, «любителей просвещения», или маскилим, как они себя называли, и пропагандировать идею школьной реформы среди ортодоксальных еврейских масс.

Отправляясь в путь, Лилиенталь и сам не вполне осознавал трудности взятой на себя задачи. Он должен был вселить веру в «благожелательные намерения правительства» в сердца людей, которые непрерывной чередой гонений и жестоких ограничений были низведены до уровня изгоев. Он должен был заставить их поверить, что правительство благожелательно относилось к еврейским детям, тем самым детям, за которыми в то самое время, как за дикими зверями, гонялись «похитители» на улицах черты оседлости, которых обращали тысячами в солдаты, депортированные в отдаленные провинции и подвергшиеся жестокому обращению таким образом, что едва ли половина из них осталась в живых и едва ли десятая часть осталась в пределах еврейского стада. Руководствуясь безошибочным чутьем, простой еврейский народ сформулировал собственную упрощенную теорию для объяснения шага, предпринятого правительством: до сих пор их детей крестили в казармах, в будущем они будут креститься через дополнительное посредство школы.

Лилиенталь прибыл в Вильно в начале 1842 г. и, созвав собрание еврейской общины, изложил план, задуманный правительством и Уваровым, «другом евреев». Его слушали с нескрываемым недоверием.

Старейшины, — рассказывает Лилиенталь в своих «Воспоминаниях», — сидели там, погруженные в глубокие размышления. Некоторые из них, опираясь на свои украшенные серебром посохи или приглаживая длинные бороды, как будто были взволнованы серьезными мыслями и законными подозрениями; другие вели оживленную, но тихую дискуссию о задействованных принципах; такие задавали мне зловещий вопрос: «Доктор, хорошо ли вы знакомы с основными принципами нашего правительства? Вы чужой; знаете ли вы, что вы предпринимаете? Намереваетесь иметь только одну Церковь во всей Империи, что она имеет в виду только свою будущую силу и величие, а не наше собственное будущее процветание. Мы с сожалением заявляем, что не доверяем новым мерам, предложенным советом служителей, и что мы с мрачным предчувствием смотрим в будущее».

В своем ответе Лилиенталь привел впечатляющий набор аргументов: что вы выиграете, сопротивляясь новым мерам? Это будет только раздражать правительство и заставит его продолжать свою систему репрессий, тогда как в настоящее время вам предоставляется возможность доказать, что евреи не враги культуры и заслуживают лучшей участи.

На вопрос, есть ли у еврейской общины какие-либо гарантии того, что план правительства не является завуалированной попыткой подорвать еврейскую религию, Лилиенталь в ответ торжественно пообещал свернуть свою миссию, как только обнаружит, что правительство имеет связанные с ним тайные намерения против иудаизма. Кружок «просвещенных» евреев в Вильно пообещал Лилиенталю свою поддержку, и он уехал, полный веры в успех своего предприятия.

В Минске его ждало жестокое разочарование. Здесь аргументы, выдвинутые оппонентами в страстных дебатах на публичном собрании, носили скорее утилитарный, чем идеалистический характер.

Пока правительство не предоставит равных прав евреям, всеобщая культура будет только его несчастьем. Простой необразованный еврей не останавливается перед низкой профессией фактора или коробейника, ибо, черпая утешение и радость от своей религии, он примиряется со своей жалкой участью. Но еврей, образованный и просвещенный, но не имеющий возможности занять почетное положение в стране, будет движим чувством недовольства к отказу от своей религии, и ни один честный отец не подумает дать своим детям образование, которое может привести к такой проблеме.

Противники официального просвещения в Минске не удовлетворились выдвижением доводов, апеллирующих к разуму. И на собрании, и на улице Лилиенталь был объектом оскорбительных замечаний толпы.

По возвращении в Петербург Лилиенталь представил Уварову отчет, который убедил министра в том, что проведение школьной реформы является трудной, но не безнадежной задачей.

22 июня 1842 года был издан имперский рескрипт, согласно которому все еврейские школы, в том числе хедеры и ешибы, были переданы в ведение Министерства народного просвещения. Одновременно было объявлено, что правительство созвало комиссию из четырех раввинов для встречи в Петербурге с целью «поддержки усилий правительства» в проведении школьной реформы. Этот комитет должен был служить российскому еврейству гарантией того, что школьные реформы не будут направлены против еврейской религии.

В то же время Лилиенталю было приказано снова перейти к черте оседлости. Ему было приказано совершить поездку главным образом через юго-западное и новороссийское правительства и оказывать влияние на еврейские массы в соответствии с инструкциями, полученными от министерства. Перед тем, как отправиться в путь, Лилиенталь опубликовал брошюру на иврите под названием «Маггид Йешуа «(«Вестник спасения»), в которой призывал еврейские общины с готовностью выполнять пожелания правительства. В своих частных письмах, адресованных видным евреям, Лилиенталь выражал уверенность, что школьный указ был лишь предвестником ряда мер по улучшению гражданского положения евреев.

На этот раз Лилиенталь добился большего успеха, чем в свое первое путешествие. В нескольких крупных центрах, таких как Бердичев, Одесса, Кишинев, ему оказали дружеский прием и заверили в сотрудничестве общин в обеспечении успеха новой школьной системы. Полный новых надежд, Лилиенталь вернулся в 1843 году в Санкт-Петербург для участия в работе «раввинской комиссии», которая была созвана правительством и теперь проводила свои заседания в столице с мая по август.

Состав Раввинской комиссии не вполне оправдывал ее название. На ней было всего два «духовных деятеля», президент Талмудической академии Воложина рабби Ицхок (Исаак) Ицхаки, и лидер белых русских хасидов рабби Мендель Шнеорсон, в то время как Юго-Западный регион и Новороссия прислала двух мирян: банкира Гальперина из Бердичева и директора еврейской школы в Одессе Бецалеля Штерна. Два представителя «духовенства» горячо защищали традиционную еврейскую школу, хедер, пытаясь спасти ее от министерского «надзора», направленного на ее уничтожение. В конце концов был достигнут компромисс: традиционный хедер нужно было пока оставить нетронутым, но предлагаемой школе Короны было предоставлено полное право конкурировать с ним. Комиссия дошла даже до того, что разработала программу еврейских исследований для школы нового типа.

Труды Раввинской комиссии были представлены Еврейскому комитету под председательством Киселева и обсуждены им в связи с общим планом русской школьной реформы. Необходимо было найти равнодействующую между двумя противоборствующими силами: между желанием правительства заменить старомодную еврейскую школу русской коронной школой и решимостью русского еврейства сохранить свою собственную школу как оплот против навязанных ему официальных институтов. Правительство стремилось проводить свою политику и вынуждено было прибегать к дипломатическим ухищрениям.

13 ноября 1844 г. Николай подписал два постановления, одно из которых — публичный указ о «воспитании еврейской молодежи». другой — конфиденциальный рескрипт, адресованный министру народного просвещения.

Государственный акт предусматривал учреждение еврейских двухступенчатых школ, соответствующих курсам обучения в приходских и уездных школах, и предписывал открытие двух раввинских институтов для подготовки раввинов и учителей. Преподавательский состав в школах еврейской короны должен был состоять как из евреев, так и из христиан. Выпускникам этих школ было предоставлено сокращение срока военной службы. Осуществление школьной реформы в соответствующих местах было поручено «Школьным советам», состоящим из евреев и христиан, которые должны были быть назначены для этой цели временно.

В секретном рескрипте тон был совсем другим. Там было заявлено, что «цель, преследуемая при обучении евреев, состоит в том, чтобы приблизить их к христианскому населению и искоренить предрассудки, взращенные в них изучением Талмуда»; что с открытием новых школ старые должны были постепенно закрываться или реорганизовываться, и что, как только королевские школы будут созданы в достаточном количестве, посещение их станет обязательным; что начальники новых школ должны избираться только из числа христиан; что следует приложить все возможные усилия, чтобы «препятствовать выдаче лицензий на преподавание» меламмедам, не имевшим светского образования; что по прошествии двадцати лет никто не должен занимать должность учителя или раввина, не получив степени в одной из официальных раввинских школ.

Однако вскоре тайна раскрылась. Русские евреи были охвачены ужасом при мысли о том, что их лишают их древней школьной автономии, и решили применить проверенную тактику пассивного сопротивления всем мерам правительства. Школьная реформа продвигалась медленно. Открытие начальных школ и двух раввинских институтов в Вильно и Житомире началось лишь в 1847 г., и первые годы они влачили жалкое существование.

Сам Лилиенталь исчез со сцены, не дождавшись завершения плана реформ. В 1845 году он внезапно оставил свой пост в Министерстве народного просвещения и навсегда покинул Россию. Более близкое знакомство с намерениями руководящих правительственных кругов заставило Лилиенталя понять, что опасения, высказанные в его присутствии стариками виленской общины, были вполне обоснованы, и он считал своим долгом выполнить данное им публично обещание. Из страны крепостного права, где, по словам самого Лилиенталя, единственным способом для еврея примириться с правительством было «преклонение перед греческим крестом», он отправился в страну свободы, в Соединенные Штаты Америки. Там он занимал важные кафедры в Нью-Йорке и Цинциннати, где и умер в 1882 году.

3. ОТМЕНА ЕВРЕЙСКОЙ АВТОНОМИИ И ВОЗОБНОВЛЕНИЕ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ

Не успело правительство публично провозгласить школьную реформу, которая была равносильна отмене еврейской школьной автономии, как оно предприняло шаги для реализации второго пункта своей программы — уничтожения остатков еврейской общинной автономии. Указом, изданным 19 декабря 1844 г., предписывалось «поместить евреев в городах и странах в ведение общего (т. е. русского) управления с упразднением кагалов». Этим указом все административные функции кагалов были переданы полицейским управлениям, а хозяйственные и фискальные — муниципалитетам и городским управам; старая выборная администрация Кагала должна была прекратить свое существование.

Доведенная до своих логических выводов, эта «реформа» обязательно привела бы, как она действительно привела в Западной Европе, к упразднению еврейской общины вне узких рамок синагогального прихода, если бы евреи России были поставлены в то же время на основе равенства в отношении налогообложения. Но такая европейская последовательность была за пределами ментального диапазона русского самодержавия. Оно не желало ни отказаться от особого и вдвойне обременительного для евреев способа воинской повинности, ни отказаться от дополнительных повинностей, взимаемых с евреев сверх общегосударственных налогов, на нужды, которые, собственно говоря, должны были быть удовлетворены казначейством. Таким образом, получилось, что ради сохранения ограничения прав евреев в вопросах воинской повинности и налогообложения правительство само было вынуждено смягчить удар по еврейской автономии, разрешив институты еврейских «призывных попечителей» и сборщиков налогов, избираемых Еврейские коммуны «из числа самых надежных людей». Кроме того, правительство сочло необходимым создать в каждом муниципалитете и городском совете специальный отдел по еврейским делам. Таким образом, закону удалось разрушить самоуправление кагала и, тем не менее, сохранить его рудиментарную функцию автономного налогового органа, которая должна была продолжаться под эгидой муниципалитета. В самом деле, кагал, который через своих «опекунов» и «похитителей» играл роль правительственного орудия при проведении страшной воинской повинности, давно уже окончательно деморализован и утратил свой прежний авторитет великого Еврейского заведения. Его превращение в чисто фискальное агентство было лишь формальным подтверждением печального факта.

Избавившись от кагала как орудия еврейского «сепаратизма», правительство затем напало на особую еврейскую «систему налогообложения», конечно не для того, чтобы ее отменить, а для того, чтобы поставить ее под более строгий контроль с целью недопущения того, чтобы он служил в руках евреев инструментом для достижения определенных еврейских целей.

Показательно, что в тот же день, когда был обнародован указ Кагала, было издано и новое «Положение о налоге на корзину».[89]

Доходы от этого налога, которым долгое время облагалось кошерное мясо, первоначально были переданы в свободное распоряжение кагалов, хотя с 1839 г. они находились под совместным контролем администрации и муниципалитета. Согласно новому постановлению, доходы от налога на мясо, которые должны были быть переданы тому, кто больше заплатит, должны были полностью оставаться в руках губернаторской администрации. Последнему было поручено позаботиться о том, чтобы доход от налога сначала направлялся на покрытие фискальной задолженности евреев, затем на содержание королевских школ и официальное поощрение сельского хозяйства среди евреев, и только как последний пункт средство, которое будет потрачено на местные благотворительные организации.

В дополнение к общему налогу на корзину, взимаемому со всех евреев, употребляющих кошерное мясо, был учрежден «дополнительный налог на корзину», взимаемый с недвижимого имущества, а также с коммерческой деятельности и наследства.

Более того, следуя австрийскому образцу, правительство ввело или, вернее, восстановило «налог на свечи», налог на субботние свечи. Доходы от этого налога на религиозную церемонию должны были пойти конкретно на организацию школ еврейской короны и были полностью переданы в распоряжение Министерства народного просвещения.

Таким образом, в точной пропорции к сокращению общинной автономии добровольное самообложение постепенно вытеснялось обязательным государственным налогом, обстоятельство, которое не только увеличивало финансовое бремя еврейских масс, но и имело тенденцию усугублять его с моральной точки зрения. «Налог», как для краткости называли налог на мясо, стал с течением времени одним из бичей еврейской общинной жизни, той самой жизни, которую «меры» правительства лишь сумели дезорганизовать.

Как бы правительство ни стремилось действовать дипломатично и из опасения усилить недоверие русского еврейства к новой схеме, остановить поток ограничений во время проведения школьной реформы, оно не могло долго сдерживаться. Третья планка на платформе Еврейского комитета, рост ограничения прав евреев, который до сих пор держался в резерве, теперь продвигался вперед и вышел из ниш канцелярии несколько раньше, чем могли бы продиктовать тактические соображения. 20 апреля 1843 г., в разгар «просветительской» пропаганды, неожиданно появился в виде резолюции, собственноручно приложенной Государем к отчету Совета Министров, такой краткий указ: «Всеь евреев, живущих в пределах пятидесятиверстной полосы вдоль прусской и австрийской границы, передать в глубь (пограничных) правительств. Тем, кто владеет собственными домами, должен быть предоставлен срок в два года для их продажи. Для выполнения без каких-либо оправданий.

Получив это мрачное повеление, сенат сначала недоумевал, был ли императорский указ простым повторением прежнего закона об изгнании евреев из пограничных деревень и деревень или же он был принят новый закон, предполагавший изгнание всех евреев за границу без разбора, в том числе и в городах и местечках. Поколебленный резким и решительным тоном имперского постановления, Сенат решил истолковать новый порядок в смысле полного и безусловного изгнания. Это толкование получило одобрение царя, за исключением того, что срок изгнания владельцев недвижимости был продлен еще на два года, а разорившимся изгнанникам было обещано временное освобождение от налогов.

Это вызвало крик ужаса не только во всем приграничье, но и за границей. Когда обреченным на изгнание евреям полиция приказала указать места, куда они намеревались переселиться, девятнадцать общин отказались подчиниться этому требованию и заявили, что не оставят своих очагов и могил предков и уступят только сила. Общественное мнение в Западной Европе было возмущено. Французские, немецкие и английские газеты недвусмысленно осудили политику «Новой Испании». Многие еврейские общины в Германии обратились к российскому правительству с ходатайством об отмене ужасного указа о высылке. Была даже попытка дипломатического вмешательства. Во время его пребывания в Англии к Николаю I обратились от имени евреев высокопоставленные лица.

Однако правительство вряд ли поддалось бы общественным протестам, если бы не стало очевидным, что невозможно провести декрет, не опустошая целые города и не затрагивая тем самым интересы казначейства. Официально роковой указ не был отменен, но Правительство не настаивало на его исполнении.

Тем временем «Еврейский комитет» вел переписку с генерал-губернаторами по поводу путей и средств проведения в жизнь третьего пункта своей программы — «сортировки» или «классификации» евреев. План предусматривал разделение всех русских евреев на две категории, на полезных и бесполезных. Первая категория должна была состоять из купцов, связанных с гильдиями, ремесленников, входивших в профсоюзы, земледельцев и бюргеров, владевших недвижимой собственностью с определенным доходом.

Все остальные бюргеры, которые не могли претендовать на такое финансовое положение и не имели определенного дохода, т. е. большая масса мелких торговцев и нищих, должны были быть заклеймены как «бесполезные» или «вредные» и подвергнуты повышенному ограничению прав.

Запрос МВД о целесообразности такого «ассортимента» встретил резкий отпор генерал-губернатора Новороссии Воронцова. Находясь в отпуске в Лондоне, этот русский сановник, очевидно под влиянием английских идей, подготовил меморандум и отправил его в октябре 1843 г. в Петербург с просьбой представить его царю.

Воронцов отмечает в отношении намечавшейся сегрегации «ненужных» евреев, — что применение термина «ненужные» к нескольким сотням тысяч людей, по воле Всевышнего живших в этой Империи с древних времен, само по себе и жестоко, и несправедливо. Проект называет «бесполезными» всех тех многочисленных евреев, которые занимаются либо розничной закупкой товаров у их первоначальных производителей для доставки оптовым торговцам, либо полезным распределением среди потребителей товаров, полученных от оптовиков. Судя беспристрастно, нельзя не удивляться, как можно считать этих многочисленных торговцев бесполезными и, следовательно, вредными, если иметь в виду, что своими мелкими и часто оклеветанными занятиями они содействуют не только деревенской, но и торговой жизни.

Зверская схема «рассортировки» евреев расценивается Воронцовым как «кровавая операция над целым классом людей», которому грозят «не только лишениями, но и уничтожением через бедность».

Смею думать, — этими словами Воронцов заключает свой меморандум, — что эта мера и вредна, и жестока. С одной стороны, сотни тысяч рабочих рук, помогающих мелкой промышленности в провинции, будут отброшены в сторону, когда нет и еще долго не будет возможности заменить их. С другой стороны, крики и стоны такого огромного числа несчастных послужат упреком нашему правительству не только в нашей стране, но и за пределами России.

Со времен Сперанского и единомышленников «Еврейского комитета» 1803 и 1812 годов руководящим кругам Петербурга не приходилось слышать таких мужественных и правдивых слов. Возражения Воронцова заключались в сокрушительной критике всей ошибочной экономической политики правительства, клеймящего мелких торговцев и посредников как вредный элемент и строящего на этом целую систему антиеврейских гонений и жестокостей. Но Петербург не поддавался рассудку. Единственная уступка, вырванная у «еврейского комитета», состояла в замене термина «бесполезный» применительно к мелким торговцам обозначением «не занятый производительным трудом».

Жестокий проект еще долго продолжал привлекать внимание «Еврейского комитета». В апреле 1815 г. председатель Комитета Киселев обратился с циркуляром к генерал-губернаторам, в котором указывал, что после издания законов об учреждении Коронных училищ и об упразднении кагалов — законов, которые были направлены на «ослабление влияния Талмуда» и уничтожение всех учреждений, «воспитывающих обособленную индивидуальность евреев», — настала очередь проводить в жизнь посредством предложенной классификации меры, направленные на «перевод евреев на полезный труд». Из постановлений, имеющих тенденцию влиять на евреев «культурно», циркуляр подчеркивает, что запрет на еврейскую одежду вступает в силу по прошествии пяти лет.

Все упомянутые постановления, — пишет Киселев, — изданы и будут изданы отдельно, «чтобы скрыть их взаимосвязь и общую цель от фанатизма евреев». По этой причине его императорскому величеству было милостиво приказано приказать мне сообщить обо всех упомянутых планах генерал-губернаторам конфиденциально.

Однако, похоже, русские власти сильно недооценили политическое чутье евреев. Они не знали о том, что петербургский заговор против жидовства уже давно разоблачен в черте оседлости, хотя бы по той причине, что заговорщики не были достаточно умны, чтобы спрятать хотя бы на время карающий кнут под плащом «культурных реформ.

4. ЗАМЕСТИТЕЛЬСТВО ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОГО ЕВРЕЯ

Маска русского правительства вскоре была сорвана и перед Западной Европой. На начальном этапе кампании Лилиенталя общественно настроенные евреи Западной Европы были склонны полагать, что для их единоверцев в России наступает счастливая эра. По настоянию Уварова Лилиенталь вступил в переписку с Филиппсоном, Гейгером, Кремье, Монтефиоре и другими вождями западноевропейского еврейства, заявляя об их моральной поддержке школьной реформы и дойдя до того, что приглашал их к участию. в работе Раввинской комиссии, созванной в Петербурге.

Ответы этих видных евреев были полны лестных отзывов об усилиях Уварова. «Allgemeine Zeitung des Judentums» в начале сороковых годов выразила общее мнение, что эпоха гонений в России подошла к концу.

Высылка за границу 1843 г. подействовала на этих энтузиастов как холодный душ. Они понимали, что безжалостное изгнание тысяч семей из дома и очага не совсем совместимо с «благими намерениями». Сенсационная новость облетела всю Германию: известный живописец Оппенгейм из Франкфурта-на-Майне отказался от работы над большой картиной, заказанной лидерами нескольких еврейских общин для представления царю. Картина была задумана как аллегория, изображающая восход солнца в темном царстве, но счастливые ожидания оказались блуждающими, и от плана пришлось отказаться. Вместо этого Западная Европа оглашалась стонами из России, предвещающими новые гонения и еще более жестокие схемы ограничений. Страдания русских евреев наводили на мысль, что долгом влиятельных евреев Запада было ходатайствовать за своих гонимых собратьев перед императором России.

Выбор пал на известного в Лондоне еврейского мецената сэра Мозеса Монтефиоре, состоявшего в близких отношениях со двором королевы Виктории.

Завоевав себе известность, отстаивая еврейское дело в Турции во время судебного процесса по делу о ритуальном убийстве в Дамаске в 1840 году, Монтефиоре решил предпринять аналогичную попытку в царской стране. В начале 1846 г. он отправился в Россию якобы в качестве путешественника, желающего ознакомиться с положением своих единоверцев. Монтефиоре, носитель личной рекомендации королевы Виктории российскому императору, был принят в Петербурге с большими почестями. Во время аудиенции, предоставленной Монтефиоре в марте 1846 г., царь выразил готовность получить от него через «Еврейский комитет» предложения, касающиеся положения русских евреев, основанные на информации, которую он собирал в его путешествиях. Путешествие Монтефиоре по черте оседлости с посещением Вильно, Варшавы и других городов было отмечено большой торжественностью. Он был любезно принят высшими местными чиновниками, действовавшими по указанию из Петербурга, и повсюду встречал восторженный прием со стороны еврейских масс, ожидавших больших результатов от его заступничества перед царем.

Надо сказать, что эти ожидания не оправдались. По возвращении в Лондон Монтефиоре обращался с различными прошениями к Киселёву, председателю Еврейского комитета, к министру Уварову и к Паскевичу, тогдашнему наместнику Польши. Всюду он ратовал за смягчение суровых законов, давивших на его несчастных собратьев, за восстановление недавно упраздненной общинной автономии, за согласование школьной реформы с религиозными традициями еврейских масс. Царю доложили о содержании этих прошений, но все это было безрезультатно.

В том же году другой влиятельный иностранец предпринял неудачную попытку улучшить положение русских евреев за счет эмиграции. Богатый еврейский купец из Марселя по имени Исаак Альтарас приехал в Россию с предложением переселить некоторое количество евреев в Алжир, недавно перешедший под власть Франции. Подкрепленный рекомендательными письмами премьер-министра Гизо и других высокопоставленных лиц Франции, Альтарас вступил в переговоры с министрами Нессельроде и Перовским в Санкт-Петербурге и с вице-королем Паскевичем в Варшаве с целью получения разрешения на эмиграцию определенного числа евреев. из России. Он заверил, что французское правительство готово принять в Алжире в качестве полноправных граждан тысячи обездоленных русских евреев и что средства для их перевода будут предоставлены банкирским домом Ротшильдов в Париже. Сначала, находясь в Петербурге, Альтарасу сообщили, что разрешение на выезд из России будет дано только при условии уплаты установленного выкупа за каждого эмигранта.

Однако в Варшаве, которую он посетил позже, в октябре 1846 года, ему сообщили, что царь решил отказаться от выкупа. По какой-то необъяснимой причине Альтарас внезапно покинул Россию, и схема массовой еврейской эмиграции сорвалась.

5. ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РОССИЙСКОГО ЕВРЕЙСТВА И СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ

Попытка сократить еврейское население за счет эмиграции не удалась, перенаселенные еврейские массы продолжали хватать ртом воздух в своей черте оседлости. Малейшая попытка проникнуть за пределы черты оседлости во внутренние районы считалась уголовным преступлением. В декабре 1847 г. Государственный совет вел продолжительную и серьезную дискуссию о географическом пункте, до которого следует разрешить полоцким евреям-кучерам возить воспитанников местного юнкерского училища во время их ежегодных поездок в российскую столицу. Дискуссия возникла из-за того, что дорогу, ведущую из Полоцка в Петербург, пересекает черта, отделяющая черту от запретного интерьера. Было внесено предложение разрешить кучерам подвозить своих пассажиров до Пскова. Но когда доклад был представлен царю, он приложил следующую резолюцию: «Согласен, но не в Псков, а в Остров» — ближайший к черте город. Таковы тривиальные методы России по ограничению прав евреев за три месяца до великого переворота, который в соседних Германии и Австрии нанес смертельный удар абсолютизму и положил начало эре «Второй эмансипации».

Что касается экономической жизни евреев, то она была полностью подорвана системой безжалостной опеки, которую правительство применяло в течение четверти века в надежде «реконструировать» ее. Все эти барабанные приемы, как перебрасывание массы живых существ из деревень в города и из окраин вглубь страны, запрещение одних занятий и искусственное продвижение других, не могли не привести к экономическому разорению, а не к экономической реформе.

Не имела больших успехов и государственная система поощрения земледелия среди евреев. В результате изгнания десятков тысяч евреев из деревень Белого Бузьера в 1823 г. около двух тысяч беженцев перебрались в земледельческие колонии Новороссии, но все, что они сделали, это восполнили человеческие потери от возросшей смертности, которая, из-за изменения климата и непривычных условий сельской жизни истребили первоначальных поселенцев. Во время правления Николая снова были предприняты усилия по продвижению сельскохозяйственной колонизации, предлагая потенциальным иммигрантам субсидии и налоговые льготы. Еще более ценной была привилегия, освобождающая колонистов от военной службы на срок от двадцати пяти до пятидесяти лет с момента заселения. Однако лишь немногие пытались избежать призыва, укрывшись в колониях. Ибо военный режим постепенно проникал и в эти колонии. Еврейский колонист находился под суровой опекой русских «смотрителей» и «смотрителей», отставных армейцев, которые следили за каждым его шагом и наказывали за малейшую неосторожность призывом или изгнанием.

В 1836 году у правительства возникла идея расширить территорию еврейской сельскохозяйственной колонизации. Высочайшим рескриптом для этой цели были выделены некоторые земли в Сибири, находившиеся в Тобольской губернии и на территории Омска.

Евреи заявили о своей готовности заселиться на новых землях; многие фактически отправились в путь группами. Но в январе 1837 года царь совершенно неожиданно передумал. Прочитав отчет Совета Министров о первых результатах переселения, он проставил резолюцию: «Переселение евреев в Сибирь прекратить». Через несколько месяцев был отдан приказ перехватить тех евреев, которые направлялись в Сибирь, и перевести их в еврейские колонии Херсонской губернии. Несчастных эмигрантов хватали по дороге и перевозили, как преступников, под военным конвоем в места, которые их нисколько не интересовали. Законодательных капризов такого рода вкупе с неотёсанной системой опеки было вполне достаточно, чтобы подавить во многих евреях желание обратиться к земле.

Тем не менее колонизация продвигалась медленно, постепенно перекинувшись с Херсонской губернии на соседние Екатеринославскую и Бессарабскую губернии. Бродячие еврейские земледельческие поселения появились также в Литве и Белоруссии. Но сравнительная горстка из примерно десяти тысяч «еврейских крестьян» не могла повлиять на общий экономический состав миллионов евреев. Несмотря на все потрясения, экономическая структура российского еврейства осталась практически неизменной. По-прежнему центральное место в этой структуре занимала торговля спиртными напитками, хотя и видоизмененная в известной мере введением более разветвленной системы казенного найма. Над рядовыми трактирщиками, как сельскими, так и городскими, возник класс богатых откупщиков, которые сохраняли монополию на продажу спиртного или сбор акцизов в различных правительствах оседлости. Они функционировали как финансовые агенты казначейства, в то время как еврейские служащие на их фабриках, складах и конторах действовали как их субагенты, образуя собственный класс «чиновников». Следующее по значимости место после оборота спиртных напитков занимала розничная и оптовая торговля. Ремесла и духовные профессии были последними.

Пауперизм был неизбежным спутником этой экономической организации, и «люди без определенных занятий» насчитывались сотнями тысяч.

6. СУД О РИТУАЛЬНОМ УБИЙСТВЕ В ВЕЛИЖЕ

«Обычные» гонения, от которых стонали евреи в России, сопровождались бедствиями необычайного рода. Самыми суровыми из них были процессы над ритуальными убийствами, которые стали частыми, усугубляя средневековый мрак того периода.

Правда, случаи ритуальных убийств имели место и при Александре I, но только при Николае они приняли пагубную и опасную форму. В 1816 году, незадолго до Пасхи, в окрестностях Гродно было найдено тело четырехлетней дочери гродненца Марии Адамович. Среди суеверного христианского населения распространились слухи о том, что девушка была убита в ритуальных целях, и полиция, поддавшись этим слухам, принялась искать виновного среди евреев. Подозрение пало на члена гродненского кагала Шалома Лапина, чей дом примыкал к дому семьи Адамовичей. Единственными «уликами» против него были молот и пика, найденные в его доме. Сержант по фамилии Савицкий, новообращенный еврей, явился в качестве важного свидетеля перед Комиссией по расследованию и сделал заявление, полное невежественной чепухи, которое должно было показать, что «христианская кровь — это именно то, что нужно, согласно еврейскому учению». религии» — здесь свидетель сослался на библейскую историю Исхода и на двух мифических авторитетов, «философа Россие и пророка Азарию». Далее он заявил, что «каждый раввин обязан удовлетворить весь кагал, находящийся под его юрисдикцией, вымазав им (христианской кровью) перемычки каждого дома в первый день праздника Пасхи». Побуждаемый жадностью и желанием отличиться, сержант заявил, что готов подтвердить свои показания еврейской литературой, «если главное правительство окажет ему необходимую помощь».

Результаты этого «тайного расследования» были изложены гродненскому губернатору и доложены им в Петербург. В ответ Александр I издал в феврале 1817 г. рескрипт, повелевающий «прекратить тайное следствие и разыскать убийцу», намекая тем самым на розыск преступника, а не догматов иудейской религии. Однако все попытки найти виновного не увенчались успехом, и дело было прекращено.

Этот благоприятный исход был в немалой степени обязан усилиям «депутатов еврейского народа», в частности Зонненберга, депутата от Гродно.>

В это время в Петербурге обратились к Голицыну, министру по церковным делам, с протестом против клеветы на ритуальное убийство.

Суд в Гродно и обвинения в ритуальных убийствах, одновременно прозвучавшие в Королевстве Польском, заставили министра по церковным делам осознать, что в западном регионе существует опасная тенденция делать евреев козлами отпущения по каждому таинственному делу об убийстве и фабриковать судебные процессы. средневекового разнообразия, привнеся в игру популярные суеверия. Голицын, христианский пиетист, глубоко чуждый, однако, узкоцерковного фанатизма, решил подсечь корень этой суеверной легенды, позорившей Польшу в период ее упадка и грозившей темным пятном пасть на Россию. Это убеждение ему удалось внушить своему единомышленнику государю Александру I. В том же месяце, когда был издан указ об «Обществе израильских христиан»

Голицын разослал губернаторам следующий циркуляр от 6 марта 1817 года:

Ввиду того, что в некоторых провинциях, приобретенных у Польши, до сих пор имеют место случаи, когда евреев ложно обвиняют в убийстве христианских детей якобы с целью получения крови, Его Императорское Величество, принимая во внимание, что подобные обвинения имели место ранее и неоднократно опровергнуты беспристрастными расследованиями и царскими грамотами, милостиво изволил донести до глав правительств свою Государеву волю: чтобы впредь евреи не обвинялись в убийстве христианских детей, без всяких доказательств и чисто вследствие суеверной веры в то, что они нуждаются в христианской крови.

Можно было подумать, что этого категорического рескрипта будет достаточно, чтобы положить конец усилиям невежественных авантюристов реанимировать кровавый миф. И действительн на неколько лет зловещее волнение затихало.

Но к концу царствования Александра оно вновь ожило и породило чудовищное Велижское дело.

В Велиже, в Витебской губернии, пропал мальчик трех лет Феодор Емельянов, сын русского солдата. Через десять дней тело ребенка было найдено в болоте за городом, все изрезанное и покрытое ранами. На медицинское освидетельствование и предварительное следствие повлияло распространенное мнение, что ребенок был замучен до смерти евреями. Эту веру поддерживали две христианские гадалки, проститутка-нищенка, по имени Мария Терентьева, и полоумная старая дева, по имени Еремеева, которые путем гадания заставили родителей ребенка поверить, что его смерть произошло благодаря евреям. На судебном следствии Терентьева обвинила двух виднейших евреев Велижа, купца Шмерку Берлина и Евзика Цетлина, члена местной городской управы.

Длительные следственные действия не подтвердили измышлений Терентьевой, и осенью 1824 г. Верховный суд Витебской губернии вынес следующий приговор: Случайную смерть солдатского мальчика оставить на волю Божию; объявить всех евреев, против которых было выдвинуто обвинение в убийстве на основании простых предположений, свободными от всякого подозрения; Солдатку Терентьеву за распутство предать священнику для покаяния.

Однако, учитывая исключительную тяжесть преступления, суд рекомендовал администрации губернатора продолжить расследование.

Несмотря на вердикт суда, темные силы среди местного населения, движимые ненавистью к евреям, направили все свои усилия на то, чтобы сбить следствие с верного пути. Низкая, корыстная Терентьева стала их готовым орудием. Когда в сентябре 1825 г. Александр I проезжал через Велиж, она подала ему челобитную, жалуясь на то, что власти не разыскали убийцу маленького Феодора, которого она, не стыдясь, обозначила как собственного ребенка и объявила замученным на смерть от евреев. Царь, совершенно забывший о своем указе 1817 года, поручил белорусскому генерал-губернатору Хованскому начать новое тщательное расследование.

Императорский указ дал генерал-губернатору, который был ненавистником евреев и верил в гнусную клевету, неограниченный простор для своих антисемитских инстинктов. Он поручил ведение нового следствия унтер-офицеру по имени Страхов, такому же уроду, наделив его самыми широкими полномочиями. По прибытии в Велиж Страхов прежде всего арестовал Терентьеву и подверг ее ряду допросов, во время которых старался поставить ее на желательный, по его мнению, путь. Подстрекаемая прокурором проститутка сумела закрутить очередной криминальный роман. Она показала, что сама участвовала в преступлении, заманив маленького Теодора в дома Цетлина и Берлина. В доме Берлина, а затем и в синагоге толпа евреев обоего пола подвергла ребенка самым ужасным пыткам. Мальчик был зарезан, зарезан и катался в бочке. Выдавленная из него кровь была тут же роздана присутствующим, которые после этого стали пропитывать ею куски белья и разливать по бутылкам. Все эти пытки производились в ее присутствии и при активном участии как ее самой, так и служанок-христианок двух семей.

Можно добавить, что эти заявления Терентьева делала не в одно время, а в разные промежутки времени, придумывая новые подробности при каждом новом осмотре и часто путаясь в своем рассказе. Обвиняемые служанки сначала отрицали свою причастность к преступлению, но, поддавшись давлению извне, — как и Терентьева, — были посланы на частые «вразумления» к местному священнику Тарашкевичу, свирепому антисемиту. — их постепенно подтолкнули к тому, чтобы подтвердить показания главного важного свидетеля.

На основании этих обвинений Страхов поместил под арест причастных евреев, сначала двух уважаемых дам, Славу Берлин и Ханну Цетлин, позже их мужей и родственников и, наконец, ряд других еврейских жителей Велижа. Всего было схвачено, заковано в цепи и брошено в тюрьму сорок два человека. Заключенных обследовали «с удвоенной силой»; они подвергались старомодной судебной процедуре, близкой к методам средневековых пыток.

Заключенные с негодованием отрицали свою вину, а при очной ставке с Терентьевой яростно заклеймили ее лжецом. Мучительные перекрестные допросы довели некоторых заключенных до безумия. Но что касается Страхова, то в его глазах истерические припадки женщин, гневные речи мужчин, реплики некоторых обвиняемых, вроде: «Я все расскажу, но только царю» служили как доказательство вины евреев. В своих донесениях он уверял своего начальника Хованского, что вышел на след чудовищного преступления, совершенного целым кагалом при содействии нескольких женщин-христианок, сбитых с толку евреями.

Сообщая о своих выводах в Петербург, белорусский генерал-губернатор представил дело как преступление, совершенное на религиозной почве. В ответ он получил роковую резолюцию императора Николая от 16 августа 1828 года следующего содержания: «Поскольку вышеприведенное происшествие свидетельствует о том, что жиды нечестиво пользуются предоставленной им религиозной терпимостью, следовательно, как предостережение и в пример другим да будут опечатаны иудейские школы (синагоги) Велижа до дальнейшего повеления, и да запрещены службы и в них и около них.

Резолюция императора была выражена яростным языком нового царствования, начавшегося тем временем. Оно поднялось в кровавом тумане Велижского дела. Роковые последствия этого синхронизма не ограничивались велижскими евреями. Судя по содержанию и резким формулировкам постановления, Николай I был убежден в то время в истинности навета на ритуальное убийство. Таинственное и нелюбимое племя предстало перед видением нового царя бандой каннибалов и злодеев.

Эту зловещую мысль можно проследить в уставе о воинской повинности, который тогда находился в процессе подготовки в Петербурге и вскоре после этого должен был взбудоражить русское еврейство до глубины души, обрекая их малолетних на мученичество.

В то время как наказание должно было понести все еврейское население России, судьба велижской общины оказалась особенно трагичной. Она подверглась ужасам уникального осадного положения. Под подозрение попало все общество. Все синагоги были заперты, как разбойничьи притоны, и несчастные евреи не могли даже собраться в молитве, чтобы излить свое сердце перед Богом. Все дела остановились; магазины были закрыты, и мрачные лица робко порхали по улицам обреченного города.

Суровый приказ из Петербурга, предписывавший «положительно докопаться до сути дела» и арестовать виновных, радовал только сердце Страхова, председателя следственной комиссии, который теперь был волен делать все, что ему заблагорассудится. Он раскинул сеть исследований во все более широких кругах. Терентьева и другие свидетельницы, хорошо питавшиеся в тюрьме и ожидавшие не только амнистии, но и вознаграждения за свои услуги, все больше и больше давали волю своему воображению. Они «вспомнили» и раскрыли перед следственной комиссией десятки религиозных преступлений, которые, как они утверждали, были совершены евреями до Велижского дела, такие как убийство детей в пригородных постоялых дворах, осквернение церковной утвари и тому подобные злодеяния.

Комиссия не замедлила сообщить новые разоблачения царю, который зорко следил за развитием дела. Но Комиссия явно перестаралась. Царь начал подозревать, что в этом бесконечно растущем клубке преступлений есть что-то неладное. В октябре 1827 г. он приложил к отчету комиссии следующую резолюцию: «Абсолютно необходимо выяснить, кто были эти несчастные дети; это должно быть легко, если все дело не является жалкой ложью». Его вера в виновность евреев явно пошатнулась.

В стремлении восполнить недостаток вещественных доказательств комиссия в лице Хованского связалась с губернаторами черты оседлости, поручив им получить сведения обо всех местных ритуальных убийствах прошлых лет. Следствием этих расследований стало возрождение гродненского дела 1818 г., которое было «оставлено в забвении». Некий новообращенный по имени Градинский из местечка Бобовня Минской губернии заявил перед следственной комиссией, что готов указать на описание ритуального обряда убийства в «секретном» еврейском сочинении. Когда книга была выпущена и инкриминируемый отрывок переведен, выяснилось, что он относится к еврейскому обряду забоя животных. Отступник, пойманный таким образом с поличным, признался, что стал доносчиком в надежде нажить деньги и был по императорскому повелению отправлен в армию. Доверие Петербурга к деятельности Велижской следственной комиссии все больше и больше пропадало. Хованский был уведомлен, что «его величество император, заметив, что Комиссия основывает свои выводы большей частью на догадках, придавая значение припадкам и жестам обвиняемых во время допросов, преисполнен опасения, как бы комиссия, увлеченная усердием и антиеврейскими предубеждениями, стала действовать с определенной долей предвзятости и бесцельно затягивать дело».

Вскоре после этого, в 1830 году, дело было взято из рук комиссии, запутавшейся в сети лжи — Страхов тем временем умер, — и передано в Сенат.

Отягощенные кошмарными масштабами материала, который успела накопить Велижская комиссия, члены Пятого департамента Сената, которому было поручено дело, склонялись к тому, чтобы объявить обвинительный приговор и приговорить осужденных евреев к высылка в Сибирь, с применением кнута и нагайки (1831). В высшей судебной инстанции, пленарном заседании Сената, возникли разногласия, большинство проголосовало за виновных, а трое сенаторов, ссылаясь на указ 1817 г., высказались за то, чтобы отпустить узников на свободу, но при этом оставить их в живых. под наблюдением полиции.

В 1834 году дело дошло до высшего суда Империи, Государственного совета, и здесь впервые вскрылись подлинные факты.

Правда нашла своего защитника в лице престарелого государственного деятеля Мордвинова, владевшего имениями близ Велижа, который будучи хорошо знаком с городскими евреями, возмущался состряпанными против них ложными обвинениями. В качестве председателя Департамента по гражданским и церковным делам Государственного совета Мордвинов, тщательно проанализировав улики, сумел в ряде заседаний полностью разрушить воздвигнутую Страховым и Хованским Вавилонскую башню лжи и привести доказательства. что генерал-губернатор, ослепленный антиеврейскими предрассудками, своими сообщениями ввел правительство в заблуждение.

Департамент по гражданским и церковным делам, убедившись в доводах Мордвинова и других борцов за правду, вынес решение об освобождении обвиняемых евреев и вознаграждении за их невинные страдания, а христианских доносчиков, выслать в Сибирь.

Пленум Государственного совета согласился с решением Департамента, отклонив только пункт, предусматривающий вознаграждение страдальцев. Вердикт Государственного совета был представлен царю и получил его одобрение 18 января 1835 г. Он гласил: Государственный совет, внимательно изучив все обстоятельства этого сложного и запутанного дела, находит, что материалы свидетелей Терентьевой, Максимовой и Козловской, содержащие многочисленные противоречия и нелепости и лишенные всех положительных доказательств и несомненных выводов, не могут быть приняты в качестве законных доказательств для осуждения евреев за вменяемые им тяжкие преступления, а потому, постановляет следующее: 1. Евреев, обвиняемых в убийстве солдатского мальчика Емельянова и в других подобных деяниях, о которых идет речь на Велижском процессе, при отсутствии против них какого бы то ни было обвинения освободить от дальнейшего суда и дознания.

2. Вещественные свидетели, крестьянка Терентьева, солдатка Максимова и прочие, уличенные в произнесении клеветы, которую они ничем не могли подтвердить, должны быть сосланы в Сибирь на постоянное жительство.

3. Крестьянскую девку Еремееву, представившуюся в простонародье прорицательницей, передать к попу для увещевания.

После прикрепления своей подписи к этому приговору. Николай I собственноручно прибавил следующую характерную резолюцию, которую не следовало оглашать:

Разделяя мнение Государственного совета о том, что в данном случае вследствие неясности юридических выводов не могло быть принято никакого иного решения, кроме того, которое воплощено в подтвержденном мною мнении, считаю, однако, необходимым добавить что у меня нет, да и не может быть внутреннего убеждения, что убийство совершено не евреями. Многочисленные примеры подобных убийств... показывают, что среди евреев, вероятно, есть фанатики или сектанты, считающие христианскую кровь необходимой для своих обрядов. Это представляется тем более вероятным, что, к сожалению, даже среди нас, христиан, существуют иногда не менее ужасные и непонятные секты. Словом, я ни на минуту не думаю, что этот обычай является общим для всех евреев, но я не отрицаю возможности, что среди них могут быть фанатики столь же ужасные, как и среди нас, христиан.

Приняв эту мысль в голову, Николай I отказался подписать второе постановление Государственного совета, тесно связанное с приговором: всем губернаторам предписать руководствоваться впредь указом 1817 г., запрещающим возбуждать дела о ритуальных убийствах «только из предубеждения». Отвергая этот предрассудок в его полном виде, царь признавал его отчасти, в несколько ослабленной форме.

К концу января 1835 г. в город Велиж прибыл Высочайший указ, предписывавший освобождению оправданных евреев, открытию синагог, опечатанных с 1826 г., и возврату евреям священных свитков, которые были были конфискованы полицией. Подземелье было теперь готово выдать своих обитателей, чьи силы были истощены долгим заключением, а некоторые из них умерли во время заточения. Синагоги, в которых раньше не звучали стоны мучеников, теперь были открыты для молитв освобожденных. Осадное положение, которое душило город в течение девяти долгих лет, наконец было снято; террору, преследовавшему изгнанную общину, пришел конец. В летопись еврейского мученичества добавлена новая страница, одна из самых мрачных, несмотря на ее «счастливый» финал.

7. МСТИСЛАВСКОЕ ДЕЛО

Процессы ритуальных убийств не исчерпывали «чрезвычайных» скорбей николаевского царствования. Были случаи массовых наказаний по более весомым основаниям, когда проступки нескольких лиц возвеличивались в общественные преступления и жестоко обрушивались на целые общины. Рекрутские ужасы того периода, когда кагалы превращались в полицейские органы для «поимки» новобранцев, породили среди еврейских общин болезнь «осведомления». Они произвели тип профессионального осведомителя, или мозер, который шантажировал кагалские власти своего города, угрожая раскрыть их «злоупотребления», побеги кандидатов в армию и различные нарушения в проведении призыва, и таким образом вымогали у них «деньги за молчание». Эти негодяи делали жизнь невыносимой, и бывали случаи, когда народ брал правосудие в свои руки и тайно расправлялся с самыми неугодными из них.

Случай такого рода обнаружился в Подольской губернии в 1836 году.

В городе Новая Ушица найдены мертвыми два мозера, по имени Оксман и Шварц, терроризировавшие евреев всей губернии. Ходили слухи, что одного убили в синагоге, а другого по дороге в город. Российские власти расценили это преступление как коллективное дело местной еврейской общины, а точнее нескольких соседних еврейских общин, «совершивших это злодеяние по приговору собственного трибунала».

Около восьмидесяти кагаловских старейшин и других видных евреев Ушицы и окрестных городов, в том числе два раввина, предстали перед судом. Дело было передано в военно-полевой суд, который постановил «присудить виновных к примерному наказанию». Двадцать евреев были приговорены к каторжным работам и к военной службе с предварительным «наказанием Spiessruten через пятьсот человек». Такое же число было приговорено к ссылке в Сибирь; остальные были либо оправданы, либо скрылись от правосудия. Многие из тех, кто прошел через перчатку, умерли от ударов, и еврейский народ в России помнит их как мучеников.

Бич стукачей был ответственен и за мстиславское дело.

В 1844 году еврейская толпа на базаре Мстиславля, города Могилевской губернии, вступила в конфликт с отрядом солдат, искавших контрабанду на еврейском складе. Результатом драки стали несколько евреев в синяках и несколько сломанных винтовок.

Могилевскому губернатору и начальнику гарнизона доложили, что евреи устроили «мятеж». Местный осведомитель, Арье Брискин, новообращенный еврей, нашел в этом происшествии не менее удобный повод отомстить своим бывшим единоверцам за презрение, с которым они относились к нему, и позволил официальным противникам евреев взять себя на буксир.

В январе 1844 г. тревожные сообщения о «еврейском мятеже» достигли Петербурга. Об этом доложили царю, и последовало быстрое и краткое решение: «Отдать под трибунал главных виновных в этом происшествии, а тем временем, в наказание за буйное поведение евреев этого города, возьмите у них по одному рекруту на каждые десять человек». Снова были применены принципы того периода: один за всех; сначала наказание, потом суд.

Указ прибыл в Мстиславль накануне Пурима и поверг евреев в ужас. Во время поста Есфири синагоги оглашались плачем. Город был в состоянии ужаса: самые видные лидеры общины были брошены в тюрьму и должны были подвергнуться обезображиванию, сбрив половину головы и бороды.

Рекрутов-штрафников преследовали без учета возраста, так как, по царскому постановлению, десятая часть населения должна была быть призвана на военную службу. До окончания суда ни одному еврею не разрешалось покидать город, а выходцев из Мстиславля в других местах брали в плен и переводили в родной город. Большой еврейской общине грозило полное уничтожение.

Евреи Мстиславля через своих представителей ходатайствовали перед Санкт-Петербургом отложить призыв на военную службу до окончания судебного процесса и пытался убедить центральное правительство в том, что местная администрация исказила характер происшествия.

в столицу отправился народный защитник интересов своего народа, купец Исаак Зеликин из Монастырчины, которого ласково называли рабби Итцеле. Ему удалось заговорить с начальником «Третьего отдела» и ознакомить его с ужасами, творимыми властями в Мстиславле.

В результате из Петербурга были быстро отправлены два комиссара. Расследовав дело на месте, они обнаружили происки чрезмерно ретивых чиновников и отступнических доносчиков, представлявших уличную ссору организованным восстанием. Новая следственная комиссия, в состав которой входил один из петербургских комиссаров граф Трубецкой, выявила тот факт, что еврейская община как таковая не имела к происшедшему никакого отношения. Выводы комиссии вылились в «императорский акт милости»: заключенные евреи были отпущены на свободу, призывники-штрафники возвращены со службы, несколько местных чиновников предстали перед судом, могилевскому губернатору было вынесено суровое порицание.

Произошло это в ноябре 1844 года, после того как мстиславская община в течение долгих девяти месяцев вкусила ужасы осадного положения. Синагоги были заполнены евреями, прославляющими Бога за дарованное им облегчение.

Мстиславские евреи решили считать днем поста и праздновать третий день месяца кислева, в который жестокий указ был отменен, как день радости. Если бы все бедствия той эпохи увековечивались таким же образом, еврейский календарь целиком состоял бы из этих воспоминаний о национальных несчастьях, будь то в форме «обычных» гонений или «чрезвычайных» бедствий.