Изверг Род

Тринадцать

Шляпа лихо сдвинута на ухо, глаза в густой тени, новенький кремовый костюм, темный галстук с маленькой булавкой подчеркивает белизну рубашки со стоячим воротником — прислонившись к дереву, молодой дедушка смотрит на мир, который еще не ожесточился.

Эта фотография восхищает Рода и приводит в уныние. Обычно она приходит на ум, когда дедушка становится вроде бы и не человеком вовсе, размытым ничтожеством, вещью, с которой бабуля обращается равнодушно, будто с выцветшими заношенными халатами и ужасающе дырявыми чулками. Серьезный, хотя и слегка смущенный юноша древнего цвета сепии не может, не мог быть дедушкой.

Но это дедушка. Род знает, за этим раздвоением кроется некая правда жизни или правда дедушкиной жизни, только Род понятия не имеет, что же это за правда. Всякий раз, сравнивая фотографию с дедушкой, почти иллюзорным настоящим дедушкой, Род нервничает, у него кружится голова, он старается о фотографии забыть. Долгое время он удивляется, как может бабуля так относиться к дедушке, ведь она-то фотографию видела, смотрела в простодушное и полное надежды лицо. Однажды Род понимает, от неожиданности на миг ослепнув, что бабуле не только знаком снимок, она знала дедушку, когда он был тем человеком на снимке.

Мир кажется насквозь фальшивым.

А бабуля говорит тому юноше доставать «Ньюс» из мусорных урн в подземных переходах, следить за смуглым барменом у Кэрролла, наверняка у этого ирландца примесь еврейской крови есть, пусть честно пиво в кувшин наливает, что он после стольких лет до сих пор лишь клерк в страховой компании, потому что ему не хватает сообразительности, чтобы пошел и отколошматил отца Рода, заставил его денег давать на содержание сына-тупицы, который их разорит и лишит крыши над головой, что ему нельзя на рождественскую вечеринку на работе, нельзя купить новые ботинки, что вы только посмотрите на него в старых длинных трусах, что вечно он не приносит от китаёз лишний соевый соус, боится до смерти, что Вунь Хунь Ло его поймает, что ему бы немного загореть, ради святой девы

Марии, а то на призрака похож или на брюхо макрели, что она уверена, он заигрывает с недавно разведенной бабенкой, шлюхой с работы, она небось дочери его моложе, что он позорище господне, когда плавает по-собачьи у Бризи-Пойн-та, что нечего так часто костюмы в химчистку таскать, он что, не в курсе, их и самому прекрасно можно почистить и погладить, что в ненакрахмаленных рубашках он вылитый бездельник, что с накрахмаленным воротничком он вылитый сноб, что надо бы белую рубашку не один раз носить, что постыдился бы на работу ходить в несвежей рубашке, что он, видно, старается на босса впечатление произвести, на миллионера с пятью сотнями долларов, вон столько гуталина на ботинки тратит, хватило бы на целый полк, что нечего на несварение желудка жаловаться, если ходит без зубов и шамкает, что пусть поговорит с этим латиносом, букмекером на углу у Галлахэ-ра, чтобы тот придержал свои замечания насчет матери, в глазах церкви она по-прежнему замужем, что надо бросить курить, что нечего курить так много, что надо курить трубку, что если курить окурки, он непременно будет кашлять, а чтоб ее черти взяли, если она собирается до утра колобродить, пока он там кашляет и отхаркивается, что она знает, он пил виски, что нечего пить с протестантом мистером Филлипсом, алкашом этим, который жену колотит, хоть она побои и заслужила, юбки-то короткие, тугие, ее «Легион пристойности»[2] должен арестовать, что нечего за шляпу хвататься перед монахинями, они приносят несчастье, всегда приносили, что надо бы ему поупражняться, что не надо себя утомлять, он не помолодеет, что надо учиться получать удовольствие от кино и, ради господа нашего бога всемогущего, выйти уже из средневековья, что надо поговорить с Родом насчет непослушания и привычки чуть что огрызаться, что следует время от времени Рода пороть и не оставлять это дело ей, что курить надо «Уингз» или «20 Грандз», так нет же, непременно «Лаки-Страйки», прямо мистер Рокфеллер, что надо сесть, что надо встать, надо пригнуться, ползти, преклонить колена, лечь, прыгать, упасть, встать, улыбнуться, нахмуриться, говорить, есть, пить, поститься, слушать, смотреть, прекратить, что надо жить. Что надо умереть.

Говорит?

Как-то в воскресенье после ужина бабуля заявляет, что ей, пожалуй, хочется выкурить сигарету! Почему бы и ей не стать современной, как эти леди у дедушки на работе? Она только что прочла в газете, что Элеонора Рузвельт курит, и она клянется святой милосердной богородицей, если курит эта женщина, у которой такое лицо, что лошадь испугается, то и бабуле ничто не мешает закурить, и к тому же актрисы в Голливуде тоже все дымят, размалеванных физиономий не разглядишь, вечно сигарета в пасти торчит.

Род совершенно сражен этой бабулиной просьбой, этим требованием дать сигарету. Он мудро напускает на себя безразличие, на грубом неправильном лице — нечто вроде полубессознательного равнодушия. Мать принимается убирать со стола и замечает, что ей-то всегда казалось, будто бабуля считает курение — это для тех еще женщин, а бабуля отвечает, что мать сделает ей большое одолжение, если перестанет дерзить, она вообще тут из милости вместе с сыночком своим, которому не помешало бы рот захлопнуть, пока весь не обслюнявился, жалкий тупица, осел, а не ребенок.

Дедушкино лицо сереет, и Род мгновенно осознает: бабуля, прежде разрешавшая дедушке покупать пачку сигарет через день, бабуля, о да, она теперь предлагает сигареты поделить, хочет присвоить себе, забрать их у дедушки, да, лишить его кусочка маленькой радости. Курение, как-то сказал дедушка Роду, единственное, что дедушка делает сам для себя.

Дедушка бледнеет еще больше, и Род, быстро покосившись на бабулю, видит: она знает, о чем думает дедушка, ибо слегка улыбается. Мать, поджав губы, убирает со стола. Чайник на плите, на столе — щербатая тарелка с миндальным печеньем, воскресная пытка. Не считая позвякивания и стука посуды, воздух в кухне вибрирует таинственно и беззвучно. Мать разливает чай и садится.

Все по-прежнему безмолвствуют. Затем дедушка сует руку в нагрудный карман, достает «Лаки-Страйки» и вытряхивает на ладонь окурок. С мрачным видом приподымается, наклоняется через стол и кладет недокуренный бычок возле бабулиной чашки с блюдцем. Мать глядит в окно. Лицо Рода — воплощение тупости. Он физически ощущает накал бабулиной ярости и ее потрясение, а бросив на нее рассеянный взгляд, видит подлинный оскал смерти. Дедушка любезно кладет рядом с окурком спичечный коробок. Пусть она будет поосторожнее, говорит он, ей ведь хорошо известно: от окурков случается самый страшный кашель. Ужасный! Дедушка опять слегка порозовел.

Роду хочется вскочить и закричать, засмеяться и заплакать. Ему хочется заорать на бабулю в минуту ее унижения, теперь, когда мать покраснела и беспомощно смутилась, совсем ощутимого.

Но Род сидит молча, челюсть отвисла, взгляд идиота. Ничего не замечает. Тупица. Дедушка закуривает. Чрезвычайно тщательно.