Изверг Род

Сорок один

Может, Роду удалось бы посочувствовать матери, узнай он, как ее ранят:

ее стыд за собственное отвращение к бабулиной рождественской елке, появление которой, как мать упорно думает, несмотря ни на что, говорит о бабулиной доброте душевной;

понимание, что она сама в итоге может выкраситься хной в рыжий, что она сама в итоге может затянуться в безобразный корсет;

крысиная возня и сухой шорох за стеной;

нарастающее с каждым днем желание выбросить из буфета банки из-под кофе «Чейз-энд-Сэнборн» со свиным жиром, от вида которых у нее зудит и щекочет кожу на голове;

тот факт, что ей больше не нравится разглядывать в зеркале свое обнаженное грешное тело;

пронзительные воспоминания о деньках получше, как она полагает, о местах, откуда явилась таинственно скопившаяся бабулина коллекция картонок под пиво;

ее смущение и мучительная неспособность сообщить бабуле, что мать, Род, все на свете видят ее интимные органы, когда бабуля сидит так, как сидит, не надевая то, что не надевает;

виски с лимоном, которое она разрешает мужчинам покупать ей в закусочных, салунах и барах у Пэта, Галахера, Флинна, Фрица, Ленто, Кэрролла и в «Логове Льва», публичная свобода выражений и жестов, которую она им с собой позволяет;

приступы тошноты, что накатывают рядом с бабулей в тесной, душной комнате;

неспособность полностью избавиться от убеждения, что все священники жирные, богатые, ленивые, глупые и прожорливые;

непрошеная картина, что возникает в мозгу, когда она думает о дедушкиной работе: дедушка в окружении полуодетых молодых женщин;

ее омерзение при стирке бабулиных вещей, особенно дырявых непарных чулок и сверхъестественно грязных халатов;

нестерпимое желание узнать, сколько у бабули долларов в монетах по десять центов, которые та якобы надежно спрятала;

путаное стремление стать либо гипсовой святой в прозрачном халатике, либо размалеванной профурсеткой в монашеском облачении;

неловкость при воспоминании о когда-то теплых отношениях между бывшим мужем и бабулей, которые только дурака заставят задуматься, только дураку покажутся подозрительными, только дурак сочтет, что они были странны;

ночи, когда она плачет, вспоминая мучения кузины Кэйти, чей образ — скелет с косичками, платье велико, — является ей незваным кошмаром;

неустанно подавляемая мечта о скоропостижной бабулиной смерти;

по сей день изредка возникающее подозрение, что ее настоящая мать — Агнес Кэфри, теперь сестра Фрэнсис де Сейлз;

постоянно возрождающаяся уверенность, что пять пар завернутых в бумагу старомодных неношеных туфель принадлежали мисс Кэфри;

злость на себя и бабулю за то, что сама позволила убрать два красивых твидовых костюма в кедровый сундук, а затем согласилась притворяться, будто их кому-то отдали;

вера в то, что в подвале живет маньяк-насильник, который, как утверждает бабуля, имеет на мать виды, потому что мать просто шлюха;

преступная радость, которую она испытывает, время от времени ошибочно встречая бабулино имя в некрологах;

покорность, с которой она принимает непристойно отеческие объятия мистера Свенсена и его мерзкие, пахнущие виски поцелуи в щечку; ее постыдный тайный сексуальный интерес к итальянцам и неграм;

полное и абсолютное доверие к бабулиному гаданию на чаинках;

Но Род не сможет посочувствовать матери, ибо ее тайные раны глубже явных. Род видит лишь то, что способен видеть.