Изверг Род

Сорок два

Может, Роду удалось бы простить отца, узнай он, как отца унижают:

ежегодные бабулины нападки относительно голубых елей, которые отец красиво и с любовью наряжал каждое Рождество, пока они с матерью были женаты;

бабулины, дедушкины и, что самое ужасное, материны насмешки над его лысеющей макушкой;

серьезное лицо, с которым он соглашался, что тоже отчетливо слышит крысиную возню за стеной;

яростная, идиотская ссора с матерью из-за того, что глупо хранить свиной жир в банках из-под кофе «Чейз-энд-Сэнборн»;

его неотвратимое отражение в зеркале: исхудавший, чахлый, мутноглазый, трясущийся алкаш;

дедушкино ехидство насчет салунов, закусочных, баров, кафе, гостиниц и забегаловок, откуда явилась таинственно скопившаяся бабулина коллекция картонок под пиво, и куда отца больше не пускают;

неоспоримый факт: когда бабуля сидела в кресле Морриса так, как она предпочитала сидеть в кресле Морриса, он поневоле смотрел и опять смотрел на ее голые половые органы;

попойки, после которых он оказывался в кошмарных местах, больной, дрожащий, грязный, без денег и нередко покалеченный;

горькая, но бесспорная правда: запах бабулиного тела неизменно пробуждал в нем сексуальное влечение, причинно-следственная связь, со временем ставшая очевидной матери Рода, которая часто становилась объектом этого влечения;

ненависть к себе, что он испытывает, насмехаясь — зачастую богохульно — над своим юношеским желанием стать священником;

его изумление, когда зачем-то явившись однажды к дедушке в контору, он узнал, что дедушку уважают и ценят, а молодая помощница восхищается им и находит его привлекательным;

нервическое замешательство матери Рода, когда на третьем году брака он попросил ее лечь в постель в грязном халате;

его попытка уговорить мать украсть пригоршню монет из бабулиной сумочки, о которой мать ему рассказала;

возбуждение при мысли о жене — гипсовой святой размалеванной профурсетки в монашеском облачении и на каблуках;

некоторые давние отношения между ним и бабулей, случайные и неслучайные, физические и словесные;

неловкость, что он испытывает, вспоминая дружеские визиты в замечательный дом к замечательной Кэйти в Джерси, где у ее замечательного мужа, инвалида и пьяницы, всегда под рукой имелся замечательно неиссякаемый запас джина и виски;

призрак смерти, что ужасает его, раскупоривает ему мочевой пузырь и кишки, когда он проваливается в пьяное небытие;

его грубое замечание при матери Рода и бабуле насчет бурой выцветшей фотографии молодой женщины, что ушла в монахини, замечание, по сути сводившееся к вульгарному сравнению большой груди женщины и нимба святых с церковных открыток;

бабулино заявление, что ее старомодные туфли, которыми она дорожит, по ее словам, как памятью об идиллическом девичестве, стоят больше, чем он за всю свою жизнь заработает;

его предательское подтверждение, данное бабуле в обмен на кварту «Кинзи серебряная марка», что два материных красивых твидовых костюма и впрямь кому-то отданы;

память о том, что ему никогда не разрешали спускаться в подвальную кладовку без дедушки;

его грубые вульгарные замечания при виде явно еврейских фамилий в некрологах, бабуле на радость;

обиды, которых он натерпелся от мистера Свенсена, время от времени выполняя для него кое-какую работу и получая за нее между четвертаком и полтинником;

его страх перед итальянцами с ножами и неграми с бритвами;

материн испуг, когда он наврал, что бабуля прочла на чаинках его раннюю смерть.

Но Род не сможет простить отца, ибо отцовские тайные обиды глубже явных. Род видит лишь то, что способен видеть.